В последующие месяцы я одновременно опасался и ожидал, что Чейд снова попытается меня вернуть. Не попытался. Пять или шесть раз за год мне привозили новые свитки и увозили мой труд. Дважды его курьерами оказывались подмастерья, изучавшие Силу, – они приходили и уходили через монолиты. Я не поддался соблазну. Во второй раз, когда явился такой гонец, я спросил у Неттл, знает ли она об этом. Моя старшая дочь ушла от ответа, но после гонцы приезжали верхом.
Мы часто соприкасались разумами с Неттл, иногда – с Дьютифулом, но Чейд как будто отпустил меня на волю. И время от времени, страдая бессонницей, я спрашивал себя, испытываю ли разочарование или облегчение оттого, что наконец-то освободился от темной стороны политики Видящих.
9. Детство
Мои опасения относительно юного Ланта подтвердились. Он совершенно непригоден к тихой работе. Сказав ему впервые, что собираюсь завершить его ученичество и подыскать ему более подходящее место, я был не готов к тому, что он воспримет это как крушение всех надежд. Он умолял и Розмари, и меня, чтоб мы дали ему второй шанс. Вопреки собственному здравому смыслу я согласился. Наверное, сердце мое размягчается, а разум слабеет, ибо это, разумеется, не было благим делом. Мы продолжили обучать его физическим навыкам и необходимым знаниям. У него очень ловкие пальцы и руки, великолепно подходящие для уловок, но он не запоминает с тем же проворством рецепты, которые следует освоить для мгновенного использования. И все же, должен признаться, я надеялся, что парень пойдет по моим стопам.
У Розмари было меньше сомнений по его поводу, и она предложила устроить ему испытание. Я подстроил для него кражу, и он справился. Розмари предложила поручить ему легкое отравление. Его целью был всего-то стражник. Мы сказали ему, что этот человек берет взятки и активно шпионит в пользу калсидского аристократа. Тем не менее, потратив три дня и упустив множество возможностей, Лант так и не сумел выполнить задание. Он вернулся к нам пристыженный и подавленный. Он просто не сумел заставить себя отнять жизнь. Я не стал ему сообщать, что «яд» был всего лишь мелко натертыми пряностями и не причинил бы стражнику вреда. Рад, что мы проверили его на субъекте, который не представлял никакой угрозы ни для кого.
В результате Лант теперь понимает, насколько он не подходит для нашего ремесла. К моему удивлению, он заявил, будто смирился с тем, что не может быть моим учеником, – главное, чтобы сохранилась наша с ним дружба! И потому, чтобы облегчить произошедшую перемену, я подержу его здесь, в Оленьем замке, еще немного. Я позабочусь о том, чтобы он получил образование, необходимое для роли наставника, и научился владеть оружием, как надлежит телохранителю.
Лишь тебе я признаюсь, что прискорбно разочаровался в нем. Я был уверен, что нашел достойного наследника. К счастью, мы подыскали еще кандидата, точнее, кандидатку и начали ее обучение. Она кажется способной, но ведь с Лантом было так же. Поглядим. Я тебе все это рассказываю, разумеется, всецело доверившись твоей осторожности. Странное дело – когда-то я учил тебя никогда не излагать такие вещи на бумаге, а теперь это единственный способ убедиться, что никто другой в нашем круге не проникнет в мои мысли. Как меняются времена!
О что мы открываем для себя и что узнаем, когда уже слишком поздно! Еще хуже секреты, в которых нет ничего секретного, печали, с которыми мы живем, не признаваясь друг другу в их существовании.
Би оказалась не такой, как мы мечтали. Я скрывал свое разочарование от Молли, и, думаю, она то же самое делала по отношению ко мне. Медленно тянулись месяцы, а за ними годы, и я почти не видел перемен в способностях нашей дочери. Молли стала быстрее стареть – состояние девочки дорого стоило ей и в душевном, и в телесном плане, поскольку она не позволяла никому другому ухаживать за дочерью и молча несла растущий груз печали. Я хотел ей помочь, но дитя явно избегало моих прикосновений. Я погрузился в сумерки души, потерял аппетит и волю чем-нибудь заниматься. Дни мои вечно завершались грохочущей головной болью и несварением желудка. Я просыпался по ночам и уже не мог заснуть, испытывая лишь тревогу за ребенка. Наша малышка оставалась крошечной и вялой. Вспоминая, с каким рвением Чейд планировал ее обучение и возможный брак, я морщился, как будто съел что-то кисло-сладкое. Когда-то мы могли надеяться на что-то в этом духе. Но первый же год украл эти мечты.
Не помню, сколько было Би, когда Молли сломалась и расплакалась в моих объятьях.
– Мне так жаль, мне очень, очень жаль, – сказала она, и я не сразу понял, что моя жена винит себя в том, что наш ребенок – умственно отсталый. – Я была слишком старой, – сказала она мне сквозь слезы. – И она никогда не станет нормальной. Никогда, никогда, никогда…
– Давай не будем спешить, – сказал я ей со спокойствием, которого не ощущал.
Почему мы скрывали наши страхи друг от друга? Наверное, потому что они делались реальнее, когда мы понимали, что боимся одного и того же. Я не хотел себе в этом признаваться.
– Она здорова, – сказал я Молли, пока она всхлипывала в моих руках. Наклонился, прошептал ей на ухо: – Она хорошо ест. Хорошо спит. Кожа у нее гладкая, глаза чистые. Она маленькая и, возможно, вялая, но она вырастет и…
– Прекрати, – взмолилась Молли тихим, глухим голосом. – Прекрати, Фитц. – Она отодвинулась от меня, посмотрела снизу вверх. Волосы прилипли к ее влажному лицу, точно вдовья вуаль. Она шмыгнула носом. – Притворство ничего не изменит. Она дурочка. И не просто дурочка, но еще и слаба телом. Она не перекатывается, почти не держит голову. Даже не пытается. Просто лежит в своей колыбели и глядит. Почти не плачет.
И что я мог сказать в ответ на это? Молли произвела на свет семерых здоровых детей. В моей жизни Би была первым младенцем.
– Она действительно так сильно отличается от того, какой должна быть? – спросил я, ощущая безнадежность.
Молли медленно кивнула:
– И останется такой же.
– Но она наша, – мягко возразил я. – Наша Би. Возможно, она такая, какой должна быть.
Не помню, как мне удалось достучаться до Молли. Знаю, что я не заслужил того, что она вдруг всхлипнула и крепко меня обняла, уткнулась лицом в грудь и спросила:
– Значит, ты не испытываешь из-за нее горького разочарования и стыда? Ты все-таки можешь ее любить? Ты и меня любишь по-прежнему?
– Ну конечно, – сказал я. – Конечно, и так будет всегда. – И хотя успокоить ее удалось скорее случайно, чем преднамеренно, я был рад, что у меня это получилось.
Но все же дверь, которую мы открыли, уже нельзя было закрыть. Признав, что наша маленькая дочь, скорее всего, навсегда останется такой, как сейчас, мы должны были об этом говорить. Но говорили мы об этом не перед слугами при свете дня, а по ночам, в постели, когда дитя, нанесшее нам такую рану, спало рядом в колыбели. Ибо хоть мы и признали случившееся, смириться все же не смогли. Молли винила свое молоко и пыталась кормить малышку коровьим, а потом козьим, но без особого успеха.
Здоровье нашей крохи ставило меня в тупик. Я многих маленьких созданий вынянчил за свою жизнь, но впервые видел, чтобы детеныш ел с аппетитом, хорошо спал, выглядел совершенно здоровым и при этом оставался маленьким. Я пытался заставить малышку шевелить конечностями, но быстро усвоил, что Би вообще не нравится, когда я к ней прикасаюсь. Будучи предоставлена сама себе, она была безмятежна и спокойна, однако она не хотела встречаться со мной взглядом, когда я склонялся над колыбелью. Если я поднимал ее, она отклонялась подальше от меня, а потом напрягала силенки, пытаясь вывернуться из моих рук. Если я настаивал на том, чтобы держать ее, разминать ее ноги и двигать руки, она быстро переходила от всхлипывания к сердитым воплям. В конце концов Молли умолила меня бросить эти попытки, потому что боялась, что я каким-то образом причиняю девочке боль. И я уступил ее желаниям, хотя мой Дар свидетельствовал, что плачет она не от боли, но от беспокойства. Беспокойства из-за того, что отец пытается держать ее в руках. Можно ли подыскать слова, чтобы выразить, как мне было от этого больно?
Слуги сначала испытывали к ней любопытство, а потом – жалость. Молли чуть ли не шипела на них и всю заботу о ребенке взяла на себя. Им она никогда бы не призналась, что с малышкой не все в порядке. Но поздно ночью ее тревоги и страхи за ребенка сгущались.
– Что с ней будет, когда я умру? – спросила она меня как-то вечером.
– Мы о ней позаботимся, – сказал я, но Молли покачала головой.
– Люди жестоки, – возразила она. – Кому мы сможем так довериться?
– Неттл? – предложил я.
Молли снова покачала головой.
– Должна ли я жертвовать жизнью одной дочери, чтобы она ухаживала за другой? – спросила она, и у меня не нашлось ответа.
После столь долгих разочарований надежда превращается во врага. Нельзя сбить с ног того, кому не помогали встать, и я научился избегать надежды. Когда однажды в полдень, на второй год жизни Би, Молли сообщила, что наша девочка окрепла и лучше держит голову, я кивнул и улыбнулся – и только. Но к концу второго года Би перекатывалась, а спустя время уже сидела без опоры. Она росла, однако оставалась крохой для своего возраста. В три года она начала ползать, а потом встала на ноги. На четвертом году ковыляла по комнате – странно было видеть, как ходит такой маленький ребенок. В пять Би следовала за матерью повсюду. У нее выросли зубы, и она начала издавать невнятные звуки, которые понимала только Молли.
Ее интерес вызывали самые странные вещи. Текстура кусочка ткани или ветер, качающий паутину, привлекали ее внимание. Потом малышка начинала неистово размахивать руками и бессвязно лопотать. В этом клокочущем потоке звуков нет-нет да и мелькало понятное слово. То, как Молли беседовала со своей дочкой, за нее проговаривая реплики в воображаемом разговоре, одновременно радовало и сводило с ума.