Леа обеспокоенно отвернулась, а Эльм показала мне язык. Сердце мое упало. Я по глупости решила, что экстравагантный наряд поможет мне добиться их расположения. Я несколько раз слышала – чего и добивалась Эльм, – что мои обычные туника и штаны похожи на «одежки сына мясника». После того как девочки прошли мимо меня, я еще немного посидела, пытаясь все осмыслить. Потом солнце скрылось за полосой низких облаков, и я вдруг поняла, что больше не могу терпеть натирающий высокий воротник.
Я поискала маму и застала ее за процеживанием воска. Я встала перед ней, приподняла розовые юбки вместе с нижними. «Слишком тяжелые». Она отвела меня в мою комнату и помогла переодеться в темно-зеленые штаны, тунику чуть более светлого тона и башмачки. Я приняла решение. Я поняла, что должна делать.
Я всегда знала, что в Ивовом Лесу есть другие дети. В первые пять лет своей жизни я была так привязана к матери и была такой маленькой, что почти никогда не встречалась с ними. Я видела их мимоходом, когда мама проносила меня через кухню или когда я ковыляла по коридорам, цепляясь за ее юбку. Сыновья и дочери служанок, рожденные, чтобы стать частью Ивового Леса, росли вместе со мной, пусть и вытягивались ввысь куда проворнее меня. Некоторые были достаточно взрослыми, чтобы им поручали отдельные задания – например, посудомойки Эльм и Леа и кухонный помощник Таффи. Я знала, что другие дети помогают с домашней птицей, овцами и на конюшне, но их я видела редко. Были также малыши, грудные младенцы и маленькие дети – слишком маленькие, чтобы им давать работу, и слишком юные, чтобы отделять их от матерей. Кое-кто из них был одного роста со мной, но обладал слишком детским разумом, чтобы меня заинтересовать. Эльм была на год старше, а Леа – на год младше, но обе они переросли меня на целую голову. Обе выросли в кладовых и на кухне Ивового Леса и разделяли мнение своих матерей обо мне. Когда мне было пять, они терпели меня из жалости.
Но и жалость, и терпение закончились к тому времени, когда мне исполнилось семь. Я была меньше ростом, чем они, но с куда большей сноровкой выполняла мамины поручения. Однако из-за того, что я молчала, они считали меня дурочкой. Я привыкла разговаривать только с мамой. И дети, и взрослые слуги насмехались над тем, как я бормочу и тыкаю пальцем, когда думали, что меня нет рядом. Уверена – дети переняли неприязнь ко мне от родителей. Хоть я и была тогда совсем маленькой, все же догадалась: они боялись, что если дети окажутся вблизи от меня, то каким-то образом заразятся моей странностью.
В отличие от взрослых, дети меня избегали, даже не пытаясь притворяться, что испытывают ко мне что-то, кроме неприязни. Я наблюдала за их играми с большого расстояния, страстно желая присоединиться, но стоило мне приблизиться, как они собирали своих немудреных кукол, разбрасывали угощение из желудей и цветов и убегали. Даже если я бросалась вдогонку, дети легко меня обгоняли. Они могли взбираться на деревья, до нижних ветвей которых я не доставала. Если я слишком упорно следовала за ними по пятам, они просто прятались в кухне. Оттуда меня выгоняли взрослые, ласково приговаривая: «Ну-ка, хозяйка Би, бегите играть там, где безопасно. Здесь на вас наступят или вас обожгут. Ступайте же». И в это время Эльм и Леа глупо улыбались и размахивали руками, прячась за юбками своих матерей.
Таффи я боялась. Ему было девять, он был больше и тяжелее Эльм и Леа. Он был помощником мясника – приносил в кухню то тушки кур, то забитого и ободранного ягненка. Мне он казался громадным. Он был по-мальчишески груб и прямолинеен в своей неприязни ко мне. Однажды, когда я проследовала за кухонными детьми вдоль ручья, где они собирались пустить вплавь несколько лодочек из ореховых скорлупок, Таффи напал на меня, начал обстреливать галькой, пока я не сбежала. У него была привычка говорить: «Би-и-и-и», превращая мое имя в оскорбление и синоним для дурочки. Девочки не смели присоединяться к его насмешкам, но как же им нравилось, когда он дразнил меня.
Если бы я пожаловалась матери, она бы сказала отцу и, я уверена, все дети были бы изгнаны из Ивового Леса. Так что я не жаловалась. Хоть они не любили и презирали меня, я все равно тосковала по их компании. Пусть я не могла с ними играть, но могла за ними наблюдать и учиться играть. Забираться на деревья, пускать вплавь ореховые лодочки с парусами из листьев, соревноваться в прыжках, скачках и кувырках, петь короткие песенки-дразнилки, ловить лягушек… всем этим вещам дети учатся у других детей. Я смотрела, как Таффи ходит на руках, и в уединении своей комнаты покрылась сотней синяков, пока не сумела пересечь ее, не падая. Мне и в голову не приходило попросить купить мне на рынке волчок, пока я не подглядела у Таффи такой же, красного цвета. Я научилась свистеть, складывая губы или зажав в пальцах травинку. Я пряталась и ждала, пока они уйдут, прежде чем попытаться покачаться на веревке, привязанной к ветке дерева, или рискнуть забраться в тайную беседку, сооруженную из упавших веток.
Думаю, отец подозревал, как я провожу время. Когда мама рассказала ему о моем желании, он купил мне не только волчок, но и попрыгунчика, маленького акробата, прикрепленного к двум палочкам с помощью кусочка струны. Вечерами, когда я сидела у очага и играла с этими простыми игрушками, он наблюдал за мной, не поднимая глаз. Я чувствовала в его взгляде тот же голод, какой был в моем, когда я смотрела, как играют другие дети.
Я ощущала, что обкрадываю их, когда шпионю. И они ощущали то же самое, потому что, стоило им обнаружить, что я слежу, они прогоняли меня, крича и обзываясь. Только Таффи смел бросать в меня шишки и желуди, но другие кричали и радовались, когда он попадал в меня. Мое молчание и робость делали их атаки смелее.
Как же мы все ошибались… Впрочем, нет. Когда присоединиться к этим детям не получалось, я шла следом и играла там, где прежде играли они. Было одно место у ручья, где густо росли стройные ивы. Ранней весной дети сплели деревца между собой, и летом там выросла тенистая арка из покрывшихся листвой веток. Это стало их домом для игр, куда они приносили хлеб и масло из кухни и раскладывали на больших листьях как на тарелках. Их чашки тоже были листьями, скрученными, чтобы удержать немного воды из ручья. И Таффи там был лордом Таффи, а девочки – леди с ожерельями из золотых одуванчиков и белых маргариток.
Как я жаждала присоединиться к ним в той игре! Я думала, что кружевное розовое платье станет моим пропуском в их круг. Этого не случилось. И потому в тот день я последовала за ними тайком и подождала, пока их призовут заниматься порученными делами, прежде чем забраться в ивовый домик. Я посидела в их «креслах» из земли, поросшей мхом. Помахала веером Эльм из листьев папоротника. Они соорудили в углу маленькую постель из сосновых веток, и, поскольку день был теплым и солнечным, я на нее прилегла. Солнце светило сильно, однако изогнутые ветви домика пропускали только пятна света. Я закрыла глаза и смотрела на свет на своих веках, вдыхала аромат сломанных ветвей и сладкий запах самой земли. Когда я открыла глаза, было слишком поздно. Все трое стояли у входа и смотрели на меня. Я медленно села. На фоне солнца снаружи они выглядели силуэтами. Я попыталась улыбнуться и не смогла. Я сидела очень неподвижно и смотрела на них снизу вверх. Потом я все вспомнила, и мне показалось, что солнце вышло из-за туч. Этот день мне снился – а еще мне снилось множество дорог, которые могли от него уберечь. Я не помнила, когда видела этот сон. Может, он только должен был мне присниться? Или это был сон о… чем-то. О перекрестке, где сходились не две дороги, а сотни дорог. Я подобрала ноги под себя и медленно встала.
Сквозь завесу из снов и теней я не видела детей, стоявших передо мной. Я попыталась изучить мириады тропинок. Я чувствовала, что одна из них ведет к тому, чего я отчаянно желаю. Но которая? Что я должна сделать, чтобы ступить на эту тропу? Пойдя по другой тропе, я бы умерла. Или стала бы жертвой их издевательств. Или прибежала бы мама, услышав мой крик. А если…
Я не могла сделать так, чтобы это случилось. Нужно было позволить этому случиться. Из невысказанных мной слов, из насмешек, сыплющихся со всех сторон, позволить тропе самой воплотиться передо мной. Наступил момент, когда я могла сбежать, но страх сковал меня по рукам и ногам, и одновременно я осознала, что лишь эта дорога ведет туда, куда мне очень надо. Девочки держали меня, их пальцы впивались в мои тонкие запястья, пока на коже не появились припухшие красные отметины, ставшие потом белыми. Они трясли меня, и моя голова моталась взад-вперед, так резко, что я видела белые вспышки где-то позади собственных глазных яблок. Я попыталась заговорить, но лишь издала невнятный возглас. Они визгливо рассмеялись и завыли мне в ответ. Слезы брызнули у меня из глаз.
– Сделай это опять, Би-и-и-и! Давай, снова закричи по-индюшачьи! – Таффи стоял надо мной, такой высокий, что в беседке ему приходилось пригибаться.
Я посмотрела на него снизу вверх и покачала головой.
И тогда Таффи меня ударил. Сильно. Раз – и моя голова мотнулась в одну сторону; и еще раз, почти без перерыва, с другой стороны. Я поняла, что так его иногда бьет мать, и голова его мотается из стороны в сторону так, что у него в ушах звенит. Когда мой рот наполнился соленой кровью, я осознала, что дело сделано. Я ступила на нужную тропу. Теперь надо было вырваться от них и бежать, бежать, бежать, потому что множество путей, идущих из этой точки, заканчивались тем, что я лежу на земле, вся изломанная так, что никто уже ничего не исправит во мне. И потому я вырвала запястья из хватки Эльм и Леа и протолкалась через ивовые заросли – протиснулась через такую щель, в которую ни один из них бы не пролез. Я побежала, но не к особняку, а в дикую часть леса. Миг спустя они бросились в погоню. Тот, кто мал ростом, может убегать от преследователей, пригибаясь и выбирая тропы, проложенные кроликами и лисами. И когда тропа привела к густым и колючим зарослям ежевики, я забралась в них, а дети, будучи слишком большими, не могли последовать за мной, не порвав одежду и не оцарапавшись.