Я отметила мелом свой путь через лабиринт и вымела паутину и мышиный помет. Развесила пучки ароматных трав вдоль своей дороги в маленькую комнатку, чтобы даже в полной темноте находить дорогу по запаху. Я ее быстро выучила, но ту ужасную ночь так и не забыла.
Оказалось, что тайных ходов в стенах куда больше, чем сказал отец. Интересно, намеренно ли он это сделала, или же проглядел маленькие и узкие лазы. Мне пришлось отложить разведку на другой раз. Нужно было записать множество старых снов, не упустив ни одной детали. Я записала свой сон о летающем олене и тот, где был гобелен с древними королями, высокими и золотоглазыми. Шесть страниц ушло на то, чтобы записать сон о мальчике, белом как рыба, в лодке без весел, проданном в рабство. Я записала сон о том, как мой отец вскрывал себе грудь, вытаскивал сердце и прижимал его к какому-то камню до тех пор, пока кровь не покидала его до последней капли.
Я не понимала смысла своих снов, но спешила доверить их бумаге, в надежде, что кто-нибудь однажды сможет их расшифровать. Я писала, пока пальцы не покрылись разноцветными чернильными пятнами и руки не начали ужасно болеть. Я стащила еще бумаги и продолжила писать.
А по вечерам, укладываясь в постель, я читала. У моей мамы было три книги, принадлежавшие только ей. Одна – травник, подарок Пейшенс. Пейшенс получила его в подарок от моего отца и, по-моему, послала книгу маме, когда они обе думали, что он умер. Другая книга – о цветах, а третья – о пчелах. Ее мама написала сама, и это была не настоящая книга и не свиток, но пачка листов бумаги, в которых пробили дырки и переплели ленточкой. Это был скорее ее дневник о пчелах, и я его любила больше всего. От первой страницы до последней я видела, как ее почерк становится уверенней, слова – правильней, а замечания делаются проницательней по мере того, как познания в пчеловодстве увеличиваются. Я читала этот дневник раз за разом и обещала себе, что буду лучше заботиться об ульях.
Пейшенс всю свою жизнь собирала книги и манускрипты. Многие вынесла из библиотеки в Оленьем замке. Кое-какие книги были очень дорогими, с обложками из дуба, кожаными ремнями и серебряными застежками – подарки, с помощью которых кто-то надеялся приобрести ее благосклонность в те времена, когда Чивэл был будущим королем и все предполагали, что однажды она сделается королевой Пейшенс. Таких красивых томов было немного. Большую часть она продала в темные дни войны с пиратами красных кораблей. Те, что остались, были тяжелыми и, увы, скучными – всякие исторические хроники, превозносившие славу предыдущих поколений Видящих, истории, написанные скорее для того, чтобы подольститься к знати, а не для того, чтобы о чем-то поведать. Часто на полях попадались язвительные замечания рукой Пейшенс, выражавшие сомнения в истинности написанного. Часто они заставляли меня неудержимо хихикать: я как будто заглядывала в ее душу и видела то, чем она ни с кем не делилась. Ее пометки выцветали, так что я обновляла их черными чернилами, когда обнаруживала.
Ее собственные книги были куда более разнородной и потрепанной коллекцией. Одна была о кузнечном ремесле и о том, как подковывать лошадей, с приписками рукой Пейшенс о ее собственных экспериментах. Были книги о бабочках и птицах, об известных разбойниках, а также легенды о морских чудовищах. Был старый пергамент о том, как справляться с пекси и как подчинить их себе, чтобы выполняли всю работу по дому, а также набор маленьких свитков об очистке и ароматизации спирта. Еще были три старые дощечки, очень обветшалые, с указаниями, как женщина может усилить свою плодовитость.
Но я быстро выяснила, что это не самое интересное чтиво в Ивовом Лесу. Самое пленительное было спрятано и забыто. В старом кабинете Пейшенс, где царил кавардак, я нашла стопки ее писем. Самые ранние, в коробке с высушенными цветами – такими старыми, что от цвета и аромата и следа не осталось, – были перевязаны кожаным шнурком. Это оказались прочувствованные послания от молодого человека, пылавшего великой страстью, но обладавшего неимоверной силой воли. Он обещал ей достичь успеха, обрести состояние и репутацию, которые, быть может, возместят его неблагородное происхождение. Он умолял подождать, пока сумеет прийти к ее отцу и с честью попросить о праве ухаживать за ней. Последнее письмо было помятым, покрытым пятнами, как будто его частенько заливали девичьи слезы. В нем юноша распекал ее за желание сбежать, ведь побег нанесет ущерб ее репутации или разобьет сердце отца. Я догадалась, что кто-то увидел, как они целовались, и юную леди Пейшенс отправили с родственниками в поездку в Удачный и Джамелию, чтобы она там как следует познакомилась с местным искусством и культурой, пребывая подальше от пылкого молодого конюха. Леди Пейшенс предстояло уехать почти на два года. Молодой человек обещал ее ждать, думать о ней и усердно трудиться. Он прослышал о наборе в солдаты – нелегкое дело, но платят куда лучше. Пока ее не будет, он попытает счастья и обретет требуемое для того, чтобы гордо предстать перед ее отцом и попросить о возможности ухаживать за ней как положено.
Следующая пачка писем была написана примерно четырьмя годами позже, и отправил их принц Чивэл. В первом он просил прощения за дерзость – он послал ей личный подарок в знак весьма краткого знакомства, просто не смог удержаться, ибо маленькие золотые сережки были почти такими же нежными и изящными, как она сама. Не позволит ли леди вскорости себя навестить?
Следующие пять писем были полны извинений за нескончаемый поток подарков и посланий, и в каждом содержалось приглашение навестить Олений замок и присоединиться к принцу во время праздника, охоты или какого-нибудь особого представления джамелийских акробатов. Ответов Пейшенс у меня не было, но я рассудила, что она снова и снова отказывала Чивэлу.
Я знала, в какой день в ее сердце проснулись теплые чувства к принцу. Он написал, что не видит причин, чтобы юной леди не позволено было интересоваться кузнечным ремеслом, и надеется, что свитки, маленькая наковальня и инструменты, отправленные ей с посыльным, помогут предаваться этому увлечению. В следующем письме выражалась вечная благодарность за ложку, которую она ему отправила в доказательство своих новых умений. Чивэл объявил, что эта ложка – его сокровище, и сообщил, что посылает ей несколько замечательных слитков железа из Кузницы, чтобы леди и дальше могла продолжать свои опыты.
После этого письма стали более частыми и в конце концов сделались такими романтическими, что мой интерес к ним увял. Было заманчиво размышлять о том, что первые письма были от Баррича, который вырастил моего отца, а после женился на моей матери, вырастил мою сестру как собственную дочь и зачал шестерых сыновей. Выходит, его первой любовью была леди Пейшенс, жена моего деда? А потом он вырастил моего отца, прежде чем жениться на моей матери? Переплетение ветвей моего родового древа кружило голову и зачаровывало меня. Не устояв, я утащила еще несколько свитков из кабинета моего отца.
Сперва у меня не было намерения шпионить за ним. Лишь стремление раздобыть хорошую бумагу привело к тому, что я взяла с десяток драгоценных листов из его запаса. Оказавшись в своей норе, я поняла, что только верхний лист был чистым. Видимо, отец положил его поверх стопки исписанных. Я собрала их, намереваясь вернуть на место, но мой взгляд привлек его чистый, ровный почерк, и я вскоре погрузилась в его историю.
Это было простое повествование о случае из его детства. Помню, в тот раз я удивилась лишь тому, что он это записал. Он явно помнил все детали; зачем же утруждать себя записыванием? Мне еще предстояло узнать из собственного навязчивого стремления заносить сны в дневник, что иной раз лучший способ в чем-то разобраться – перенести это на бумагу. Его рассказ начинался с размышлений о дружбе, о том, как она начинается и как заканчивается, а также о дружбе, которая не возникает или, быть может, которой не следовало бы возникать. Потом он изложил свою историю.
Отец записал простой случай, но со свойственной ему тщательностью отметил, что все случилось в тот час, когда туман в садах вокруг Оленьего замка уже растаял, но солнце еще их не согрело. Мой отец и его пес Востронос крались прочь от замка, чтобы спуститься по крутой, заросшей лесом тропе, ведущей в город Баккип. Ради этого он пренебрег порученными делами и уже чувствовал угрызения совести, но так страстно желал повидаться со своими ровесниками и немного с ними поиграть, что выкинул из головы страх перед выволочкой.
Покидая сады, он обернулся и увидел, что на стене сидит другой ребенок и наблюдает за ним. «Бледный, как яичная скорлупа, и такой же хрупкий». Он сидел, скрестив ноги, упершись локтями в колени, подперев щеки руками с длинными пальцами, и внимательно смотрел на моего отца. Мой отец почувствовал с великой уверенностью, что мальчику хочется спрыгнуть со стены и последовать за ним. Он заподозрил, что если хоть улыбнется или кивнет, так и случится.
Но он этого не сделал. Он все еще был новичком в стае городских детей, с которыми бегал по улицам, и сомневался, что его приняли по-настоящему. Привести с собой еще одного чужака, в особенности такого бледного и странного, одетого в пестрый наряд шута, означало рисковать всем, чего он добился. Он боялся, что тогда его просто вышвырнут вон из компании вместе с бледным малым или и того хуже – заставят выбирать, защищать ли того от побоев или присоединиться, доказывая кулаками и пинками, что он заодно с новыми приятелями. И потому он повернулся спиной и поспешил прочь вместе с псом, оставив бледного сидеть на стене.
Я взяла последний лист, рассчитывая увидеть конец истории, но там было только несколько смазанных слов, и чернила оказались так разбавлены водой, что я не смогла ничего разобрать. Я сложила его бумаги обратно и выровняла стопку. Чернила на страницах были темные, новые; он написал это не несколько лет, а самое большее несколько дней назад. Значит, может начать искать записи, чтобы закончить, и обнаружить, что их нет. Для меня это грозило катастрофой.