– Как долго Шун пробудет здесь?
Я почему-то сомневалась, что тишина, спокойствие и Шун могут ужиться под одной крышей.
– Столько, сколько понадобится.
Отец пытался говорить твердо, но теперь я слышала в его голосе ужас. Он явно не задавался этим вопросом. Мне понравилось, что ответ показался ему в той же степени неприятным, что и мне. У меня немного поднялось настроение.
Он проводил меня в мою комнату. Я умылась, причесалась, и, когда вышла, чтобы спуститься к ужину, он ждал меня в коридоре. Я бросила на него взгляд и сказала:
– Мне нравится, что ты сбрил бороду.
Я это заметила еще утром, но в тот раз промолчала. Он взглянул на меня, кивнул, и мы вместе направились ужинать. Слуги накрыли для нас стол в большом обеденном зале, но зажгли огонь только в ближайшем камине. Другой конец комнаты был похож на сумрачную пещеру. Риддл и Шун уже сидели за столом и о чем-то разговаривали, однако просторное помещение поглощало их слова.
– А вот и мы, – объявил отец, когда мы вошли. Он хорошо владел голосом. Казалось, он очень доволен тем, что все собрались за одним столом.
Он усадил меня справа от себя, где раньше сидела мама, – отодвинул стул, а потом, когда я села, пододвинул его к столу. Шун оказалась справа от меня, а Риддл – слева от отца. Волосы Шун были уложены в высокую прическу, а платье выглядело так, словно она ожидала встретить в нашей столовой королеву. Похоже, она старательно умылась холодной водой, потому что кожа лица сделалась розовой, но глаза все равно остались красноватые. Она плакала. Риддл выглядел так, словно сам хотел расплакаться, но вместо этого натянуто улыбался.
Когда мы сели и отец позвонил в колокольчик, чтобы несли еду, Шун сказала:
– Ты не нашел никаких следов чужачки?
– Я же тебе сказал, Шун, она ушла. Это была всего лишь раненая путница. Она явно не чувствовала себя в безопасности даже здесь и ушла, как только смогла.
Двое незнакомых мужчин вошли в комнату, неся подносы. Я взглянула на отца. Он мне улыбнулся. Они подали нам суп и хлеб, потом отошли.
– Кор, Джет, спасибо.
Как только отец это сказал, они поклонились и ушли в кухню. Я с тревогой смотрела на него.
– Я нанял еще слуг, Би. Пришла пора все делать хоть самую малость по правилам. Вскоре ты с ними познакомишься и привыкнешь. Они кузены мужа Тавии, и рекомендации у них очень хорошие.
Я кивнула, но все равно расстроилась. Блюда сменяли друг друга, и отец аккуратно делил свое внимание между мной, Риддлом и Шун, словно разговор был едой, которую должны были попробовать все. Он поинтересовался у Шун, нравится ли ей комната. Она с чопорным видом ответила, что на время и такая сгодится. Он спросил Риддла, что тот думает о супе, и Риддл сказал, что суп не хуже того, что подают в Оленьем замке. Пока мы ели, они с Риддлом разговаривали только об обыденных вещах. Пойдет ли завтра сильный снег? Отец надеялся, что в этом году сугробы будут не очень высокими. Риддл сказал – да, славно, если сугробы будут не очень высокими. Нравится ли Шун верховая езда? В Ивовом Лесу есть несколько отличных тропинок для поездок верхом, и отец подумал, что ее лошадь для такого годится. Не желает ли она завтра осмотреть имение?
Риддл спросил, осталась ли у отца серая кобыла, на которой он ездил раньше. Отец ответил, что осталась. Риддл предложил пойти поглядеть на нее после ужина. Он хотел узнать, не согласится ли отец свести ее с каким-то черным жеребцом из Оленьего замка, чтобы получить от них жеребенка.
Это был такой прозрачный предлог, чтобы поговорить с отцом наедине, что я едва сдержала свое негодование. После ужина мы отправились в маленькую комнату с удобными креслами и уютно горящим камином. Риддл с отцом ушли на конюшню. Мы с Шун остались сидеть и смотреть друг на друга. Вошла Тавия, принесла чай.
– Ромашка и сладкоцвет, чтобы крепче спалось после долгого пути, – сказала она с улыбкой, обращаясь к Шун.
Шун не ответила, и я, чтобы заполнить тишину, сказала:
– Спасибо, Тавия.
– Всегда пожалуйста, – ответила служанка. Налила нам обеим чай и ушла.
Я взяла свою чашку с подноса, подошла к камину и села рядом. Шун взглянула на меня сверху вниз:
– Отец всегда разрешает тебе не ложиться спать и беседовать со взрослыми?
Она явно этого не одобряла.
– Взрослыми? – переспросила я, озираясь, и одарила ее как будто бы растерянной улыбкой.
– Тебе уже полагается быть в постели.
– Почему?
– Так поступают все дети по вечерам. Они отправляются в постель, чтобы взрослые могли поговорить.
Я подумала над этим и посмотрела в огонь. А вдруг отец станет отсылать меня в постель по вечерам, чтобы они с Шун могли остаться наедине и разговаривать? Я взяла кочергу и как следует стукнула горящее полено – искры полетели веером. Я стукнула еще раз.
– Прекрати! Дым пойдет.
Я стукнула еще и убрала кочергу. На Шун и не взглянула.
– Полагаю, весьма кстати, что ты не носишь юбки. Ты бы их там, на полу, перемазала. Почему ты сидишь на камнях возле очага, а не в кресле?
Кресла были слишком высокими. Мои ноги болтались бы над полом. Я посмотрела на чисто выметенные кирпичи.
– Тут не грязно.
– Почему ты одета как мальчик?
Я окинула взглядом свою тунику и штаны. На голени у меня была паутина. Я ее убрала.
– Я одета удобно. А тебе нравится носить на себе столько слоев ткани?
Шун всколыхнула своими юбками. Они были миленькие, точно венчики распустившихся цветков. Верхняя – синего цвета, на тон светлее баккипского синего. Нижняя – еще светлее, из-под нее намеренно выглядывало кружево. Юбки сочетались с бледно-голубым корсажем платья, а кружево было таким же, как на воротнике и манжетах. Подобный наряд на сельском рынке не купишь. Наверное, их сшили на заказ. Шун с довольным видом разгладила ткань.
– Они теплые. И очень красивые. А еще дорогие. – Она подняла руку и коснулась сережек, словно я могла их не заметить. – Как и это. Жемчужины из Джамелии. Лорд Чейд их для меня достал.
На мне была простая туника, сшитая мамой, – длиной до колен, чтоб выглядеть прилично, – а под туникой я носила шерстяную рубаху с длинными рукавами. В талии ее перехватывал кожаный пояс. Еще на мне были шерстяные штаны и домашние туфли. И все. Раньше никто не говорил, что я одета как мальчик, но теперь я припоминала, что помощники конюхов носят почти то же самое. Даже девочки, работавшие на кухне, всегда ходили в юбках. Я взглянула на края своих рукавов. Они испачкались в паутине и меле после странствий по лабиринту. Штаны тоже испачкались на коленях. Я вдруг поняла, что мама заставила бы меня переодеться, перед тем как спуститься к ужину с гостями, – может, надеть красные юбки. Она бы украсила лентами мои волосы. Я подняла руку и пригладила то, что от них осталось.
Шун кивнула:
– Так-то лучше. Они торчали, как перья на голове у птицы.
– Они слишком короткие, чтобы их заплетать. Я их обрезала, когда умерла мама. – На миг я устремила на нее прямой взгляд.
Шун встретила его хладнокровно, а потом сказала:
– Я могу лишь мечтать о том, чтобы моя мать умерла. Думаю, моя жизнь сделалась бы легче.
Я уставилась на ее колени. Слова меня ранили, и я пыталась понять почему. Потом я поняла: она считала свою боль важнее моей. Послушать Шун, так то, что ее жестокая мать продолжала жить, было худшей трагедией, чем смерть моей матери. В ту минуту я ее ненавидела. Но еще я обнаружила кое-что важное. Я могла вести себя с ней так же, как это делал отец, – поднимать глаза и встречаться взглядом, не выдавая своих чувств.
Эта открытие меня удивило. Я молча изучила Шун и поняла, что она не обладает той же способностью, что и я. Все ее чувства были написаны большими буквами у нее на лице. Может, она считала меня слишком маленькой, чтобы читать по лицу, или такое умение было для нее не важным. Так или иначе, она не пыталась от меня ничего скрыть. Она знала, что бесчувственные слова меня ранят. На душе у нее было отвратительно, ей претило оставаться в моем доме, а мое общество ее раздражало. И в отчаянии она пыталась обидеть меня просто потому, что я оказалась рядом. А еще потому, что она считала, будто я не могу дать сдачи.
Мне не было ее жаль. Она была слишком опасной, чтобы я ее жалела. Я подозревала, что Шун, бездумно упиваясь своим несчастьем, способна на такую жестокость, какой я еще ни разу не испытывала со стороны взрослого. Я вдруг испугалась, что она нас уничтожит и отнимет те крохи спокойствия, какие мы с отцом сумели сохранить. Она сидела в своем красивом платье, в сережках и смотрела на меня – такую маленькую, такую, по ее мнению, юную, грязную и заурядную. Ну конечно! Она считает меня дочерью простолюдина Тома Баджерлока. Не потерянной принцессой из семьи Видящих! Просто дочкой овдовевшего управляющего Ивовым Лесом. Но у меня был дом, и отец, который любил меня, и воспоминания о матери, которая меня лелеяла. Все это казалось Шун несправедливым.
– Ты притихла, – напряженно заметила она. Так скучающая кошка трогает мышь лапой, проверяя, умерла жертва или еще нет.
– Уже слишком поздно для меня. Я, знаешь ли, ребенок. Обычно я по вечерам рано ложусь в постель. – Я зевнула и нарочно не прикрыла рот ладонью. Потом прибавила чуть тише: – И унылые истории, призванные разжалобить, всегда вызывают у меня скуку. Меня от них клонит в сон.
Шун уставилась на меня, и ее глаза позеленели. Она подняла руку, словно желая поправить волосы, и вытащила из прически одну из длинных шпилек. Сжала, держа большим и указательным пальцем, словно желая привлечь мое внимание к украшению. Неужели она мне угрожает этой штукой? Она резко встала, и я вскочила. Я была проворнее, но вряд ли сумела бы прорваться мимо нее к двери. В коридоре послышался шум, и миг спустя Риддл открыл дверь. За ним шел мой отец.
– Доброй ночи! – радостно крикнула я ему. Прошмыгнула мимо раскрасневшейся от ярости Шун, поспешно обняла отца и отпрянула. – День был такой длинный, столько всего неожиданного случилось. Я очень устала. Думаю, пора мне в постель.