Времени ушло немало, но я нащупала дорогу в маленькое помещение, из которого можно было подсматривать за кабинетом отца. Из глазка падал тонкий луч света. Я заглянула в него и увидела, как отец закрывает двери в кабинет. Еще мгновение – и он откроет потайную дверь.
В темноте я встряхнула плащ-бабочку и снова его сложила невидимой стороной наружу. Я не видела, что делаю. Оставалось лишь надеяться, что предательская цветная подкладка вся оказалась внутри. Услышав, как отец открывает потайную дверь, я спрятала плащ на полке за запасом свечей.
Пляшущие отблески пламени свечи опередили его. Свет и тени текли, будто жидкость. Они хлынули из-за угла, как вода, и захлестнули меня. Я сидела тихонько, держа в руке погасшую свечу, пока он не подошел ко мне. Когда свет меня коснулся и отец меня увидел, я услышала, как он вздохнул с облегчением.
– Так и знал, что разыщу тебя здесь, – сказал он ласково. Потом, окинув меня взглядом, продолжил: – Ох, малышка моя… и свеча твоя погасла, да? Что за жуткая ночь. Мой бедный волчонок.
Ему пришлось нагнуться, чтобы войти в мою норку. Когда я встала, он нагнулся еще сильней, чтобы поцеловать меня в макушку. На миг застыл, словно обнюхивая меня.
– С тобой все в порядке?
Я кивнула.
– Ты приходишь сюда, когда тебе страшно?
На этот вопрос я могла ответить честно:
– Да. Это место принадлежит мне. Я чувствую его больше своим, чем весь остальной Ивовый Лес.
Он выпрямился и кивнул:
– Ну ладно. – Попытался расправить плечи, но не смог из-за тесноты. – А теперь пойдем со мной. Нам обоим надо хотя бы немного поспать, а уже скоро рассветет.
Он пошел первым, и я последовала за ним из секретных коридоров обратно в его логово. Я смотрела, как он закрывает панель и открывает высокие двери. Я следовала за его свечой, пока мы возвращались в главную часть особняка. У подножия большой лестницы он приостановился и повернулся ко мне.
– Твою комнату надо будет как следует вычистить, прежде чем ты сможешь спать там опять. А в моей слишком грязно. Предлагаю сегодня поспать в гостиной твоей мамы, где ты появилась на свет.
Он двинулся туда, не дожидаясь моего согласия. Я последовала за ним в милую комнатку, которая когда-то была моей детской. Там было холодно и темно. Отец зажег свечи в канделябре и оставил меня, а сам ушел добыть угли из другого камина, чтобы развести огонь. Пока его не было, я отряхнула паутину со своей новой красной ночной рубашки. Окинула взглядом мамину комнату, погруженную в полумрак. После ее смерти мы сюда заходили редко. Ее присутствие ощущалось повсюду – от свечей в подсвечниках до пустых цветочных ваз. Нет. Не присутствие. Здесь я чувствовала, что ее нет. Прошлой зимой мы собирались тут втроем почти каждый вечер. Мамина рабочая корзинка все еще стояла возле ее кресла. Я села в него и положила корзинку себе на колени. Подтянула ноги под себя, укрыла их ночнушкой и прижала корзинку к себе.
19. Избитый
И когда никто не будет ждать, когда надежда умрет и Белые Пророки сбегут, там, где найти невозможно, найдется нежданный сын. Отец о нем не будет знать, и вырастет он без матери. Он станет камешком на дороге, из-за которого колесо покатится по иному пути. Смерть будет жадно к нему тянуться, но снова и снова оставаться ни с чем. Похороненный и восставший, забытый, безымянный, одинокий и опозоренный, он все же восторжествует благодаря Белому Пророку, ибо тот станет его использовать без сострадания и милосердия к орудию, коему полагается потускнеть и покрыться щербинами, творя лучший мир.
Я отложил свиток и спросил себя, зачем я вообще решил перечитать его и принес из своего логова в комнату Молли, где спала моя Би. Это был единственный известный мне отрывок, где упоминалось пророчество о нежданном сыне. Всего-навсего отрывок… В нем не нашлось никаких новых ответов на вопрос, который я хотел бы задать Шуту: «Почему после стольких лет ты прислал мне такое послание – и с такой посланницей?»
Я повертел его в руках, в тысячный раз изучая. Это был старый кусок… чего-то. Не пергамента и не бумаги. Ни Чейд, ни я не знали, что это такое. Чернила были очень черными, края каждой буквы отчетливо выделялись на медовом фоне. Лист был податливый и просвечивал, если поднести к огню. Ни Чейд, ни я не могли прочитать пророчество, но к нему прилагался перевод, и мой наставник ручался, что он точен. «Еще бы ему не быть, за такие деньги…» – пробормотал он.
В первый раз я увидел этот свиток еще мальчишкой, и он был одним из множества свитков и пергаментов, которые Чейд собирал на тему Белых Пророков и их предсказаний. Я уделил этому пророчеству не больше внимания, чем другим увлечениям Чейда, будь то изучение мест произрастания бузины или создание яда из листьев ревеня. В те годы Чейд был одержим многим; думаю, только навязчивые идеи и помогли ему не сойти с ума за десятилетия одинокого шпионства. Я уж точно не находил связи между его увлеченностью Белыми Пророками и необычным шутом короля Шрюда. В те дни Шут был для меня просто клоуном, бледнолицым тощим парнишкой с бесцветными глазами и обоюдоострым языком. Я большей частью его избегал. Весь двор охал и ахал, глядя на его акробатические трюки, я смотрел издали. Тогда мне еще не доводилось слышать, как он рвет чье-то самомнение в клочки своим острым как бритва сарказмом и хитроумной игрой слов.
Даже после того, как судьба свела нас друг с другом – сначала в качестве знакомых, а потом и в качестве друзей, – я не связывал одно с другим. Прошли годы, прежде чем Шут признался мне, что считает, будто пророчества о нежданном сыне предсказали мое рождение. Это было одно из полутысячи предсказаний, которые он свел воедино. И отыскал меня, своего Изменяющего, незаконнорожденного сына отрекшегося короля в далекой северной стране. Он уверял, что вместе мы изменим будущее мира.
Шут верил, что нежданный сын – это я. Время от времени он делался таким настойчивым по этому поводу, что я и сам почти начинал верить. Без сомнения, смерть жадно тянулась ко мне, и Шуту достаточно часто приходилось вмешиваться, чтобы вырвать меня из лап рока в самый последний миг. И потом, когда все закончилось, я сделал то же самое для него. Мы достигли его желанной цели, вернули в мир драконов, и Шут перестал быть Белым Пророком.
Тогда он меня оставил, положив конец десятилетиям дружбы, и удалился туда, откуда пришел. В Клеррес. Город где-то далеко на юге – или, быть может, так называлась школа, где Шут учился. За все время, что мы провели вместе, Шут почти ничего не рассказал о своей жизни до нашей первой встречи. И когда он решил, что нам пришло время расстаться, то ушел. Он не дал мне возможности выбирать и ответил твердым отказом на предложение поехать с ним. Он якобы боялся, что я продолжу действовать как Изменяющий и вместе мы можем, сами того не желая, испортить все, чего добились. И потому он ушел, а я по-настоящему с ним и не попрощался. Осознание того, что он меня покинул, рассчитывая больше никогда не встретиться, приходило по капле на протяжении нескольких лет. И каждая капля приносила с собой малую толику боли.
В те месяцы, что последовали за моим возвращением в Олений замок, я вдруг обнаружил, что у меня наконец-то появилась собственная жизнь. Это было радостное ощущение. Шут пожелал мне удачи в поисках собственной судьбы, и я никогда не сомневался в его искренности. Но мне понадобились годы, чтобы признать: его отсутствие в моей жизни было намеренным и окончательным, он сам это выбрал, он все завершил, пусть даже какая-то часть моей души по-прежнему тянулась к нему, ожидая его возвращения. Наверное, это обычная история, когда рушатся отношения: один разрывает связь, а другой понимает это гораздо позже и испытывает потрясение. Я несколько лет ждал, точно верный пес, что мне прикажут «сидеть» или «встать». У меня не было причин считать, что Шут больше не испытывает ко мне привязанности или уважения. Но звенящая тишина и его постоянное отсутствие со временем сделались равнозначны неприязни или, что хуже, безразличию.
За минувшие годы я часто размышлял об этом. Пытался придумать для Шута оправдания. Меня не было в Баккипе, когда он приехал в город. Многие считали, что я умер. Может, и Шут поверил в это? Я склонялся то к одному ответу, то к другому. Он оставил мне в подарок резное изображение себя самого, Ночного Волка и меня. Разве он мог так поступить, если думал, что меня уже нет на свете? Впрочем, что еще он мог сделать с этой статуэткой… В камень памяти была вложена единственная фраза: «Мне никогда не хватало мудрости». Означало ли это, что он чувствовал себя достаточно глупым для возобновления нашей дружбы, даже если подобное могло привести к разрушению наших трудов? Или он имел в виду, что по своей глупости пускается в опасное путешествие без меня?
А может, с его стороны было глупостью считать меня чем-то большим, нежели Изменяющим? Было ли это оправданием того, что он как будто беспокоился обо мне и позволил мне всецело полагаться на нашу дружбу? И вообще, ценил ли он эту дружбу?
Наверное, подобные темные мысли всегда приходят к тем, кому довелось пережить внезапный разрыв крепкой дружбы. Но в конце концов всякая рана превращается в шрам. Этот шрам так и остался болезненным, и все же я приучился с ним жить. Он не мешал мне постоянно и напоминал о себе лишь время от времени. У меня был дом, семья, любящая жена, а потом появился и ребенок, которого мы растили вместе. И хотя смерть Молли пробудила эхо потери и одиночества, старая рана не разболелась с новой силой.
А потом прибыла посланница. И послание ее было так искажено или так дурно составлено, что почти утратило смысл. Она намекнула, что были другие гонцы, но им не удалось со мной встретиться. Что-то всколыхнулось в моей памяти… Много лет назад. Девушка-посланница, трое незнакомцев. Кровь на полу, кровавые отпечатки на лице Шута. Тот крик…
Меня вдруг замутило. Сердце сжалось, как будто кто-то сдавил его в кулаке. Какое же послание я пропустил в тот раз? Какая смерть ждала ту девушку в ночи?