ебенка, поэтому предупредил всех, что младенец очень маленький, а мать устала. Уверен, что они посчитали меня совсем сумасшедшим, как и Молли, когда я настоятельно потребовал собрать еду и не беспокоить ее. Не только моя искренность относительно младенца в доме, но и мой авторитет как мужчины в этом женском окружении мгновенно были поставлены под сомнение. По одному, по двое-трое служанки Ивового леса то и дело находили срочные поручения, требующие посетить детскую. Сначала кухарка Натмег настаивала, что должна обсудить с Молли меню на обед и ужин в такой знаменательный день. Ее дочь Майлд проскользнула вместе с ней тонкой тенью за крепким материнским станом. Молли не знала о моих усилиях сберечь ее покой. Я не мог винить ее за некоторое чопорное самодовольство, когда она предъявила ребенка кухарке и ее дочери.
Молли, думаю, понимала только, что доказывает их неправоту, что она на самом деле была беременна, и что все их презрительные отказы ее желанию обустроить детскую были ошибкой. Она была величественна, как королева, когда они придвинулись, разглядывая крошечный сверток, который она покровительственно держала. Кухарка взяла себя в руки, улыбнулась и отметила, какая «славная малютка» наша дочь. Майлд менее сдерживали приличия.
— Она такая крохотная! — воскликнула девочка. — Как куколка! И бледная, как молоко! Какие голубые глаза! Она слепая?
— Конечно, нет, — ответила Молли, глядя на своего ребенка с обожанием.
Кухарка шлепнула дочь и прошипела:
— Что за манеры!
— Моя мать была светловолосая. С голубыми глазами, — заявил я.
— Ну, тогда это все объясняет, — ответила Натмег с каким-то неестественным облегчением. Она присела в реверансе перед Молли. — Госпожа, на обед у нас будет речная рыба или соленая треска? Все знают, что рыба — самое лучшее блюдо для роженицы.
— Речной рыбы, пожалуйста, — ответила Молли, и после принятия этого громадной сложности решения кухарка с дочерью быстро удалились.
Едва прошло время, достаточное, чтобы Натмег вернулась к своим обязанностям, как на пороге комнаты возникли две горничные с вопросом, требуется ли матери или ребенку свежее белье. Каждая несла охапку, и они чуть не затоптали меня, стараясь пройти в комнату, настаивая, что «если не сейчас, то скоро понадобится, все знают, как быстро младенец марает кроватку».
И снова я наблюдал нервный спектакль, когда женщины безумно удивлены, а затем выражают восхищение моей дочерью. Молли, казалось, не замечала этого, но все инстинкты сигналили мне об опасности. Я хорошо знал, как обходятся с маленькими существами, которые отличаются от всех. Я видел, как заклевывали до смерти хромых цыплят, как коровы отталкивали слабых телят, а маленьких поросят не допускали к соскам. У меня не было никаких оснований думать, что люди в этом отношении были лучше животных. Я буду настороже.
Появился даже Рэвел, держа поднос, на котором стояли невысокие вазочки с цветами.
— Зимние анютины глазки. Они так выносливы, что цветут в теплицах леди Пейшенс почти всю зиму. Правда, они выглядят не очень свежими. За ними не так хорошо ухаживают, как когда-то.
Он покосился в мою сторону, однако я стойко пропустил его слова мимо ушей. А потом Молли оказала ему честь, как никому другому. Она положила крошечный сверток в его неуклюжие руки. Я наблюдал, как Рэвел замер, приняв его. Длинные пальцы охватили младенца, и заботливая улыбка сделала глупым его обычно мрачное лицо. Он посмотрел на Молли, их глаза встретились, и я был так близок к ревности, как мужчина, который видит, что кто-то разделяет его восхищение женщиной. Он не сказал ни слова, пока держал младенца, и передал ее Молли только когда в дверь постучалась горничная и попросила его совета. Прежде чем уйти, он тщательно расставил вазочки с маленькими цветочками так, что цветы и ширмы очаровательно совпали. Это заставило Молли улыбнуться.
В первый день жизни дочери мне не хотелось много работать. Как только выдавалось свободное время, я заглядывал в детскую. Я наблюдал за Молли и нашей малышкой, и чем дальше, тем больше моя тревога сменялась восхищением. Младенец был таким крошечным. Каждый ее взгляд казался чудом. Ее маленькие пальчики, венчик бледных волос на затылке, нежно-розовый цвет ее ушек — мне казалось удивительным, что такой набор чудесных деталей мог незаметно вырасти внутри моей жены. Безусловно, она была итогом самоотверженной работы какой-то волшебного художника, а не результатом простой взаимной любви. Когда Молли ушла мыться, я остался у колыбели и смотрел, как она дышит.
У меня не возникло желания взять ее на руки. Она казалась слишком нежной для моих рук. Как бабочка, подумал я. Я боялся, что прикосновением могу навредить этой мерцающей жизни, остановить ее. Вместо этого я смотрел, как она спит, как еле заметно подымается и опускается одеяльце. Ее розовые губки шевелились, будто и во сне она сосала грудь. Когда мать вернулась, я пристально наблюдал за ними, как за актерами, разыгрывающими пьесу. Молли была очень спокойной, уверенной и сосредоточенной матерью, какой я ее никогда не видел. Это исцелило что-то во мне, пропасть, о которой я не ведал, пока она не заполнилась. Какой же чудесной матерью она была! В ее объятиях мой ребенок был в безопасности и окружен заботой. То, что она семь раз становилась матерью до этого дня, казалось для меня не менее удивительным. Я подумал о женщине, которая держала меня и смотрела так же. Тихая печаль охватила меня, когда я задумался: что, если она еще жива? что, если бы она узнала все, что со мной произошло? Похожа ли моя маленькая дочка на нее? Но когда я смотрел на ее профиль, я видел только, как она бесподобна.
В ту ночь мы с Молли поднялись по лестнице в нашу спальню. Она легла, устроив запеленутого ребенка в центре кровати, и когда я присоединился к ним, то почувствовал, будто создал вторую половину оболочки вокруг драгоценного семени. Молли заснула сразу же, положив одну руку на спящего ребенка. Я неподвижно лежал на краю кровати, и странно было осознавать крошечную жизнь, отдыхающую между нами. Я медленно двигал руку, пока смог вытянуть один из пальцев и коснуться руки Молли. Тогда я закрыл глаза и соскользнул в сон. Я проснулся, когда ребенок завертелся и захныкал. Даже в темноте я почувствовал, как Молли поднимает ее и прикладывает к груди. Я слушал слабое причмокивание ребенка и глубокое медленное дыхание Молли. И снова заснул.
И увидел сон.
Я вновь стал мальчиком из замка Баккип и шел по каменной стене, окружающей сад. Был теплый и солнечный весенний день. Пчелы гудели среди ароматных цветов вишни, щедро усыпавших дерево, склонившееся к стене. Я почувствовал себя увереннее, когда достиг объятий его ветвей в розовых лепестках. Наполовину скрывшись в них, я замер, услышав голоса. Азартно кричали дети, наверное, увлеченные какой-то активной игрой. Страстное желание присоединиться к ним наполнило меня.
Но даже во сне я знал, что это невозможно. В замке Баккип я был не ко двору: слишком прост, чтобы иметь друзей среди детей знатных семейств, а мой статус бастарда королевской крови не позволял играть с детьми слуг. Так что я слушал, остро завидуя, до момента, когда невысокая гибкая фигурка угрем проскользнул в ворота сада, почти захлопнув их за собой. Это был худой мальчик, одетый во все черное, за исключением белых рукавов. Плотно облегающий черный колпак оставил на виду только кончики светлых волос. Он прыжками пересек сад, пролетая над клумбами, не потревожив ни листочка, почти беззвучно приземляясь на каменные дорожки, прежде чем перескочить следующую клумбу. Он двигался почти в тишине, оставив своих галдящих преследователей далеко позади. Они распахнули ворота в тот же момент, когда он скользнул за решетку с вьющимися розами.
Я затаил дыхание. Его укрытие было ненадежным. Весна была ранней, и он казался черной тенью позади редких ветвей и распустившихся зеленых листьев шпалерной розы. Улыбка искривила мой рот, когда я понял, кто сейчас выиграет. Дети, человек шесть, рассыпались по саду. Две девочки и четыре мальчика, года на три меня постарше. Одежда выдавала в них детей прислуги. Два старших мальчика, уже наряженные в туники и чулки синего баккипского цвета, вероятно, сбежали от порученной им работы.
— Он забежал сюда? — пронзительно закричала одна из девочек.
— Сюда, точно! — закричал в ответ мальчик, но в его голосе слышалась неуверенность. Преследователи бросились врассыпную, каждый старался первым увидеть свою добычу. Я стоял неподвижно, с колотящимся сердцем, гадая, примут ли они меня в игру, если обнаружат? Даже зная, где спрятался мальчик, я видел только его силуэт. Бледные пальцы сжимали шпалеры. Мне было видно, как поднимается и опускается его грудь, выказывая, как долго он бежал.
— Он пробежал мимо ворот! За мной! — закричал один из старших мальчиков, и, как стая собак, потерявших лисицу, дети бросились назад, беспорядочно следуя за ним к воротам. Позади них жертва повернулась и уже искала опору на нагретой солнцем каменной стене позади решетки. Я видел, как он шагнул вперед, а затем крик одного из преследователей выдал, что кто-то оглянулся и заметил движение.
— Он там! — закричала девочка, и толпа помчалась обратно в сад. Когда одетый в черное мальчик начал по-паучьи взбираться на высокую стену, дети замерли. В одно мгновение воздух заполнился комьями земли и галькой. Они попадали в розовый куст, в шпалеры, в стену, и я услышал глухие удары, когда они застучали по худой спине мальчишки. Я слышал хриплый стон боли, но он не отцепился от стены и поднимался все выше.
Игра вдруг превратилась в жестокую охоту. Распластанный на стене, он не мог укрыться, и, чем выше он поднимался, тем больше камней и комков земли летело в него. Я мог бы закричать, чтобы остановить их. Но я знал, что это не спасет его. Я бы просто стал для них еще одной мишенью.
Один из камней так крепко попал ему в затылок, что голова его ударилась о стену. Я слышал шлепок плоти о камень и видел, как он остановился, наполовину оглушенный, и его пальцы заскользили по стене. Но он не заплакал. Он вздрогнул, а затем начал двигаться снова, еще быстрее. Его ноги скользили в поисках опоры, скользили и тогда, когда его рука коснулась верхней части стены. Как будто достижение этой цели изменило игру, другие дети бросились вперед. Он достиг верха стены, прижался на короткое мгновение, его глаза встретились с моими, и он опрокинулся на другую сторону. Кровь бежала по его подбородку, отвратительно красному по сравнению с бледным цветом лица.