Он шумно вздохнул.
— Что ж, хорошо. Отлично.
Это прозвучало по-стариковски обидчиво. Следующие его слова обеспокоили меня.
— Не осталось никого, с кем я могу говорить свободно, как с тобой. Полагаю, наше время уходит.
— Полагаю, ты прав, — согласился я и не добавил, что, возможно, это и к лучшему.
На этом мы закончили. Думаю, он наконец смирился, что я отошел от внутренней политики дворца. Если бы появилась необходимость, я бы вернулся, но никогда не согласился бы жить в замке и снова принимать участие в его замыслах. Розмэри вполне подходила для этой роли, а за ней придут ее ученики. Не Фитц Виджилант, конечно. Хотел бы я знать, обрадует это парня или огорчит.
Несколько последующих месяцев я боялся, что Чейд постарается вернуть меня. Напрасно. Свитки для перевода доставлялись пять-шесть раз в год. Дважды его курьеры были учениками Скилла, которые приходили и уходили через столбы. Я не сердился. Когда это произошло второй раз, я убедился, что Неттл все знает. Она сказала немного, но после этого все курьеры приезжали на лошадях.
Несмотря на то, что мы часто общались с Неттл, Дьютифулом и Чейдом, казалось, они решили отпустить меня на волю. И в случайные бессонные ночи я задавался вопросом, грустно или радостно мне от такого отстранения от темной стороны политики Видящих.
Глава девятаяДетство
Не зря я боялся за молодого Ланта. Он совершенно непригоден для тихой работы. Когда я впервые сказал ему, что готов закончить его обучение и найти для него более подходящее место, я не думал, что он настолько огорчится. Он умолял меня и Розмэри дать ему второй шанс. Вопреки самому себе, я согласился. Наверное, с возрастом я стал мягче сердцем и слабее умом, но не капли не добрее. Мы продолжили тренировать его и делиться необходимыми знаниями. У него очень проворные ловкие руки, но не настолько, чтобы освоить приемы, необходимые для мгновенного использования. Тем не менее признаюсь, я надеялся, что парень пойдет по моим стопам.
Розмэри меньше сомневалась в нем и предложила дать ему задание. Я испытал его на краже, и он совершил ее. Розмэри предложила мелкое отравление. Целью выбрали простого гвардейца. Мы сказали ему, что этот человек брал взятки и активно шпионит для чалсидианской знати. Тем не менее за три дня, при всех подходящих условиях, Лант не смог выполнить задачу. Он вернулся к нам пристыженный и мрачный. Он просто не мог заставить себя оборвать чью-то жизнь. Я не стал говорить ему, что «яд» был всего лишь тонко измельченной специей и не смог бы навредить человеку. Рад, что мы не проверяли его в серьезном задании.
В результате Лант теперь сам понимает, что не подходит для этого ремесла. К моему удивлению, он заявил, что не против прекратить обучение, если при этом не потеряет мою дружбу! И вот, чтобы облегчить его переход, думаю, я должен еще ненадолго задержать его в Баккипе. Я прослежу, чтобы он получил надлежащее образование, чтобы стать учителем, и достаточно тренировок с оружием, чтобы соответствовать званию телохранителя.
И только тебе я признаюсь, что, к сожалению, крайне разочарован в нем… Я был так уверен, что нашел достойного преемника. К счастью, второй кандидат найден и уже приступил к обучению. Кажется, она способная, но кто знает, что будет дальше. Посмотрим. Конечно, все это я говорю, уповая на твое благоразумие. Подумать только, когда-то я сам учил тебя не доверять таких вещей бумаге, а теперь это единственный способ скрыть мои мысли от группы. Как же изменились времена.
Есть вещи, которые мы открываем и узнаем слишком поздно. Еще хуже секреты, которые не являются секретами, горести, с которыми мы живем и не признаемся друг другу.
Би не была ребенком, о котором мы мечтали. Я прятал свое разочарование от Молли, и, думаю, она делала то же самое для меня. Медленные месяцы отстучали год, прежде чем я увидел, что наша дочь изменяется. Хотя возраст Молли сказывался и на ее теле, и на духе, она не позволяла никому заботиться о ребенке и безмолвно несла свою растущую печаль. Я хотел помочь ей, но девочка явно избегала моих прикосновений. На какое-то время я погрузился в мрачное настроение, потерял аппетит и желание что-то делать. Казалось, дни мои закончатся головной болью и изжогой. Я просыпался по ночам и не мог уснуть, беспокоясь за ребенка. Она оставалась младенцем, маленьким и чахлым. Рвение Чейда распланировать ее образование и возможный брак стал кисло-сладким воспоминанием. Когда-то мы могли надеяться на это. Но прошедший год лишил нас всех надежд.
Я не помню, сколько было дочке, когда Молли сломалась в первый раз и разрыдалась на моих руках.
— Мне очень жаль, мне так жаль, — повторяла она, и мне потребовалось какое-то время, чтобы понять, в чем она винит себя. — Я слишком старая, — сказала она сквозь слезы. — И ребенок никогда не вырастет. Никогда, никогда, никогда!
— Давай не будем спешить, — ответил я ей со спокойствием, которого не чувствовал.
Почему мы скрывали наши страхи друг от друга? Возможно, потому, что обмен ими сделал их более реальными. Я не хотел признавать их.
— Она здорова, — сказал я Молли, рыдавшей в моих руках. Я наклонился, чтобы прошептать ей на ухо: — Она хорошо ест. Она спит. У нее гладкая кожа и ясные глазки. Она маленькая и, возможно, медленно, развивается, но она будет расти и…
— Перестань, — глухо взмолилась Молли. — Прекрати, Фитц!
Она немного отстранилась и посмотрела на меня. Ее волосы цеплялись за ее мокрое лицо, как вуаль вдовы. Она тяжело вздохнула.
— Притворство ничего не изменит. Она ненормальна. И не только ненормальна, но и слаба телом. Она не переворачивается, не держит головку. Даже не пытается. Она просто лежит в колыбели и смотрит. Ей даже плакать трудно.
И что я мог сказать ей? Молли — женщина, которая родила семь здоровых детей. А у меня Би была первым младенцем, с которым я столкнулся.
— Неужели она действительно настолько отличается от нормального ребенка? — спросил я беспомощно.
Молли кивнула.
— И всегда будет такой.
— Но она наша, — возразил я тихо. — Она — наша Би. Возможно, она именно то, что должно быть.
Я не помню, что я хотел сказать этим. Я знал, что не заслужил этого, когда она неожиданно зарыдала, а затем крепко обняла меня и сказала, уткнувшись в мою грудь:
— Значит, ты не разочарован и не стыдишься ее? Ты все еще можешь любить ее? Ты еще любишь меня?
— Конечно, — сказал я. — Конечно и навсегда.
И хотя я утешил ее случайно, а не намеренно, я был рад, что сделал это.
Так мы открыли дверь, которая больше не закрывалась. После того, как мы признали, что наша маленькая девочка, вероятно, останется такой навсегда, мы начали говорить об этом. И все равно мы обсуждали ее не при слугах, днем, а по ночам, в постели, с ребенком, спящим в колыбельке рядом. Ибо, признав, мы не хотели принять такое положение вещей. Молли винила свое молоко, и попытался приспособить маленькие соски, чтобы подкормить малышку коровьим, а затем и козьим молоком, но без особенного успеха.
Здоровье нашего ребенка озадачивало меня. В моей жизни было много разного молодняка, и все же я никогда не видел, чтобы животное ело с аппетитом, не болело и все же не росло. Я пытался помочь ей двигаться, но быстро понял, что ей совершенно не нравятся мои прикосновения. Когда я склонялся над колыбелью, она лежала мирно и безмятежно, не отвечая на мой взгляд. Если я брал ее на руки, она упиралась в меня, а потом слабо пыталась избавиться от моих рук. Если я настаивал, удерживая ее, она быстро переходила от воплей до гневных криков. Вскоре Молли попросила меня не трогать ее больше, потому что боялась, что я каким-то образом причиняю ей боль. И я уступил ее желаниям, хотя мой Уит не приносил от нее чувства боли, только сигнал тревоги. Сигнал, что отец будет пытаться обнять ее. Как можно выразить эту боль?
Слуги поначалу интересовались ей, а потом стали жалеть. Молли чуть ли не шипела на них, и взяла все заботы по уходу за ребенком на себя. Им бы она никогда не призналась, что с малышкой что-то не так. Но по ночам на нее наваливались заботы и опасения за ребенка.
— Что с ней будет, когда я умру? — спросила она меня однажды.
— Мы все предусмотрим, — сказал я, но Молли покачала головой.
— Люди жестоки. Много ли тех, кому мы можем доверять?
— Неттл? — предположил я.
Молли снова покачала головой.
— Должна ли я пожертвовать жизнью одной дочери, чтобы сделать ее нянькой другой? — спросила она меня, и я не нашел ответа.
Когда кто-то так долго разочарован, надежда становится врагом. Но сгибаться стоит, только чтобы помочь другому подняться, и я научился избегать надежд. Когда в середине второго года жизни Би Молли начала говорить, что она становится все сильнее и может крепче держать головку, я просто кивнул и улыбнулся. Но в конце этого года она научилась переворачиваться, а вскоре смогла сидеть без поддержки. Она подросла, но оставалась слишком маленькой для своего возраста. На третий год она начала ползать, а потом потихоньку подниматься на ножки. На четвертый год она ковыляла по комнате: необычное зрелище, когда ребенок такой крошечный. В пять она везде бегала за матерью. У нее полезли зубки, и она стала произносить исковерканные слова, которые понимала только Молли.
Ее занимали самые неожиданные вещи. Рисунок куска ткани или паутина, которую качает ветерок, приковывал ее внимание. Она хватала интересующую ее вещь, дико трясла ее и пыталась быстро съесть. То и дело в потоке ее бормотанья срывалось какое-нибудь словечко. Речь Молли, поддерживающей ее воображаемый разговор, я слушал со смесью умиления и жалости.
В основном Би была с нами. Ее старшие братья и сестры приезжали реже, чем раньше, их растущие семьи и дела требовали много времени. Они посещали нас, но не часто. К Би они относились мягко, но давно поняли, что жалеть ее бесполезно. Она будет тем, кем будет. Они видели, что Молли выглядит довольной, и, возможно, больше не думали о ребенке, раз она утешает старую мать.