— Я закончила. Да.
Отец вскочил на ноги. Он повернулся, будто захотел выбежать из комнаты. Вместо этого он схватил пустой кувшин и серьезно заговорил:
— Би. Мне нужно холодной пресной воды. И захвати чашку уксуса. И… — Он сделал паузу, задумавшись. — Сходи в оранжерею Пейшенс. Принеси мне две двойные горсти мяты, которая растет ближе к статуе девушки с мечом. Иди.
Я взяла кувшин, свечу в подсвечнике, и вышла. Темнота делала коридоры огромными. Кухня тонула в тенях. Уксус был в большом кувшине и в переносных горшках. Все это стояло вне моей досягаемости. Пришлось подставить несколько скамеек. Я оставила тяжелые кувшины с водой и уксусом и пробралась через спящий дом к оранжерее Пейшенс. Я нашла мяту и без оглядки рвала ароматные листья, заполняя ими подол ночной рубашки. Потом, со свечой в одной руке и смятым подолом в другой, я побежала на кухню. Там я завязала листья в чистую тряпочку и взяла узелок в зубы. Оставив свечу, я взяла одной рукой тяжелый кувшин с водой, а второй — уксус. Я спешила, как могла, стараясь не думать о личинках, которые едят меня изнутри. К тому времени, как я достигла двери своей комнаты и поставила все на пол, чтобы открыть ее, я запыхалась, будто бегала всю ночь.
Ужасное зрелище предстало передо мной. Моя перина сброшена на пол. Отец стоит на коленях рядом с ней. Он уже был в сапогах, около него лежал тяжелый плащ. Должно быть, он возвращался в свою комнату. Он порвал одну из моих простынь на полоски. Его лицо было серым, когда он посмотрел на меня.
— Она умерла, — сказал он. — Я унесу ее на улицу, чтобы сжечь.
Он ни на миг не задержался, лихорадочно упаковывая тело. Моя перина стала похожа на огромный кокон. Внутри него лежала мертвая девушка. Он отвернулся от меня и добавил:
— Разденься здесь. Затем иди в мою комнату. Там возьми одну из моих рубашек. Свою ночную рубашку тоже оставь здесь. Я собираюсь сжечь ее вместе с ней.
Я смотрела на него. Я поставила на пол кувшин с водой и уксус. Узелок с мятой упал сам. Как бы он ни хотел помочь ей, было слишком поздно. Она умерла. Умерла, как моя мама. Он протолкнул очередную полоску под сверток и завязал еще один узел. Я тихо сказала:
— Я не собираюсь бегать голой по коридорам. И ты не справишься один. Может разбудить Риддла, чтобы он помог тебе?
— Нет, — он присел на корточки. — Би. Иди сюда.
Я подошла к нему. Я думала, что он собирается меня обнять и сказать, что все будет в порядке. Вместо этого он заставил меня наклониться и внимательно осмотрел мои короткие волосы. Затем он встал, подошел к моему сундуку с одеждой и открыл его. Он достал прошлогоднюю шерстяную одежду.
— Прости меня, — сказал он, вернувшись ко мне. — Но я должен защищать тебя.
Он взялся за подол моей ночной рубашки и снял ее с меня. Потом внимательно осмотрел мое тело, от рук до пальцев ног. Когда он закончил, мы оба были красными. Затем он сунул мне в руки шерстяную одежду и добавил мою ночную рубашку к своей связке.
— Обуйся и захвати зимний плащ, — сказал он мне. — Ты сама поможешь мне. И никто никогда не должен узнать, что мы сделали сегодня. Никто не должен узнать, что за послание она принесла. И даже то, что мы снова нашли ее. Если кто-то узнает, тот ребенок будет в большей опасности. Мальчик, о котором она говорила. Ты понимаешь это?
Я кивнула. В тот момент мне как никогда не хватало мамы.
Глава семнадцатаяУбийцы
Положа руку на сердце, стоит признать, что нет милосердного способа лишить кого-то жизни. Есть те, кто не видит злодейства в том, чтобы притопить новорожденного в теплой воде, пока он будет отчаянно бороться за глоток воздуха. Пока он не перестанет пытаться вздохнуть и не утонет. Но они не услышат криков, не почувствуют, как меркнет разум ребенка и решат, что были милосердны. К себе. Это справедливо для большинства «милосердных убийств». Лучшее, что может сделать убийца — это создать условия, в которых он не станет свидетелем порождаемой им боли. Ах, можете сказать вы, но как же лекарства и яды, которые погружают человека в глубокий вечный сон? Может быть, но я сомневаюсь в этом. Я подозреваю, что какая-то часть жертвы все понимает. Тело знает, что его убивают, и скрывает эту тайну от разума. Душитель, отравитель, палач — все они уверены, что то их жертвы не страдают. Они лгут. Все, в чем они могут быть уверены — что страдания жертвы невидимы для них. И никто не сможет сказать, что они не правы.
Пока я тащил тело вниз по лестнице, моя родная малышка бежала впереди, держа свечу и освещая мне дорогу. В один ужасный момент я ощутил радость, что Молли мертва и не может видеть, что я делаю с нашим ребенком. По крайней мере, я отослал ее на достаточное время, чтобы она не увидела, как я убил курьера. Я использовал две точки на горле. Когда я положил руки, она знала, что я собираюсь сделать. Ее слепой кровавый взгляд встретился с моим, и я прочитал в ее лице облегчение и разрешение. Но когда я надавил, она непроизвольно потянулась к моим запястьям. Еще несколько мгновений она боролась, сражалась за свою жизнь, полную боли. Но она была слишком слаба, чтобы долго сопротивляться. Она слегка поцарапала меня. Последний раз я убивал давно, очень давно. Сам момент смерти у меня никогда не вызывал возбуждения, как у некоторых убийц. Это никогда приносило мне радости, ощущения выполненного долга или достижения заветной цели. Этой работе я научился в раннем возрасте, выполнял ее быстро и холодно, и старался не задумываться. В ту ночь, даже с разрешения курьера, даже с осознанием того, что я спас ее от затяжной и мучительной смерти, был, вероятно, мой самый плохой опыт работы как убийцы.
И вот я делаю свою малышку соучастником и обязываю ее молчать. Прав ли был я, не позволив Чейду и Кетриккен сделать ее продолжением династии Видящих? Они, конечно, не предложили бы ей что-нибудь вроде этого. Я так гордился осознанием того, что давно не убивал! О, отличная работа, Фитц. Не позволяй им взвалить бремя будущего Видящего на эти хрупкие плечи. Вместо этого сделай ее учеником убийцы.
В таком поместье, как Ивовый лес, всегда где-нибудь есть куча мусора и листьев, которые нужно сжечь. В конце концов, все заканчивается так. Мы прошли к дальнему загону для окотившихся овец, у пастбища. Я, сжимая сверток с телом, двигался через высокую заснеженную траву и сквозь зимнюю ночь. Би молча шла за мной. Это была скверная, мокрая прогулка. Она шла за мной след в след. Мы подошли к краю засыпанной снегом кучи хрупких ежевичных ветвей, колючие кусты которых обрезали и бросили здесь, и упавших веток, слишком тонких, чтобы пустить их на дрова. Этой кучи мне хватит.
Там я сбросил свой груз, и упакованное тело неровно свалилось на ветви. Я уплотнил кучу. Би наблюдала. Я подумал, может быть, стоит отправить ее обратно, в комнату и попросить лечь спать? Я знал, что она не пойдет, и подозревал, что со свидетелем мое дело будет казаться не таким ужасным. За углем и маслом мы сходили вместе. Она смотрела, как я разбрызгал масло на ветви и щедро полил им завернутое тело. Потом мы подожгли. Смолистые вечнозеленые ветки и побеги ежевики загорелись быстро, и их пламя высушило толстые сучья. Я боялся, что они сгорят раньше, чем подожгут тело, но вскоре жирная перина загорелась, источая резкую вонь. Я принес еще веток, чтобы подбросить их на погребальный костер, а Би помогала мне. Она всегда была бледным маленьким созданием, а холод черной ночи сделал ее совсем белой, красные отблески огня на ее лице и волосах делали ее похожей на какого-то странного маленького духа смерти из старой сказки.
Огонь разгорелся, пламя поднялось выше моей головы. Его свет раздвигал ночную темноту. Вскоре моему лицу стало неприятно горячо, тогда как спина все еще мерзла. Я прикрылся от жара и подтолкнул концы ветвей подальше в огонь. Тот заговорил, затрещал, зашипел, поедая покрытые льдом сучья. Пламя пожирало нашу тайну.
Би стояла рядом со мной, но не касаясь меня, и мы вдвоем следили за тем, как сгорает курьер. Чтобы сжечь тело, требуется много времени. Большую его часть мы провели в молчании. Би говорила мало, только спросила:
— Что мы скажем остальным?
Я собрался с мыслями.
— Шан мы не расскажем ничего. Она думает, что девушка ушла. Риддл пусть тоже верит в это. Слугам я скажу, что ты жаловалась на зуд и укусы, я нашел паразитов в твоей постели, когда укладывал, и решил немедленно сжечь ее, — я слегка вздохнул и признался: — Это будет не совсем честно по отношению к ним. Я должен буду сделать вид, что очень взволнован, буду требовать, чтобы каждая твоя вещь была выстирана, и чтобы тебе принесли новое постельное белье.
Она коротко кивнула и перевела глаза на огонь. Я собрал еще одну охапку веток. Полусгоревшая куча просела под их весом, съеживаясь над угольками, в которое превращалось тело. Перина шелестела, оседая пушистым пеплом. Это почерневшие кости или почерневшие ветви? Даже я не мог сказать. Слабый запах жареного мяса вызвал у меня отвращение.
— Ты все сделал хорошо. Ты обо всем подумал.
Не такую похвалу хотел бы я услышать от своей маленькой дочери.
— Раньше я делал… специальную работу. Для короля. Тогда я научился думать о нескольких вещах сразу.
— И хорошо лгать. И не позволять людям увидеть то, что ты думаешь.
— Этому тоже. Я не горжусь этим, Би. Но тайна, которую мы услышали сегодня — она не моя. Он принадлежит моему старому другу. Ты слышала, что сказала курьер. У него есть сын, и этот сын в опасности.
Поняла ли она по моему голосу, какой странной оказалась для меня эта новость? У Шута есть сын. Я никогда не был абсолютно уверен в том, что он — мужчина. Но если ребенок родился, то из чрева женщины. Это означало, что где-то у сына была мать. Женщина, которую, по-видимому, любил Шут. Я думал, что я знаю его лучше, чем кто-либо еще. И все же до этого я бы никогда не додумался.