Не подписанный и никому не адресованный свиток
Ох, многое мы открываем для себя и многому учимся, но слишком поздно. Хуже этого только секреты, которые вовсе секретами не являются и горести, с которыми мы живем, но не признаем их друг перед другом.
Пчелка была не тем ребенком, о котором мы оба мечтали. Я скрывал свое разочарование от Молли и я думаю, что она делала то же самое. Тянулись месяцы а потом прошел и год, и я не замечал больших перемен в способностях нашей дочери. Молли не позволяла никому ухаживать за ребенком и держала свою боль в себе, это состарило ее и негативно сказалось на здоровье и душевном состоянии. Я хотел помочь ей, но ребенок избегал моих прикосновений. Какое-то время я был в мрачном расположении духа, потерял аппетит и не хотел ничем заниматься. Под конец каждого дня, меня мучили головные боли и изжога. Я просыпался ночью и сон никак не шел ко мне, только беспокойства о ребенке. Наша малышка оставалась малышкой, маленькой и пассивной. Стремление Чейда спланировать ее образование и возможное замужество теперь стало для меня горестно сладким воспоминанием. Было время, когда мы могли надеяться на такие события. Но прошедший год разрушил все наши мечты.
Я не помню сколько лет было Пчелке, когда Молли впервые не выдержала и разрыдалась в моих объятиях. - Мне жаль, мне так жаль, - сказала она, и я не сразу понял, что она винила себя за нашего недалекого ребенка.
- Я была слишком стара, - проговорила она сквозь слезы, - И она никогда не будет нормальной. Никогда, никогда, никогда.
- Давай не будем спешить, - сказал я со спокойствием, которого не испытывал. Почему мы скрывали друг от друга наши страхи? Возможно потому, что делясь ими, как сейчас, мы делали их реальными. Я старался отрицать их. - Она здорова, - сказал я Молли, пока она рыдала у меня на плече. Я склонился, и прошептал ей на ухо: - она хорошо кушает. Она спит. У нее гладкая кожа и ясные глаза. Она маленькая и, возможно, несколько медлительна, но она вырастет и -
- Прекрати, - попросила она меня тонким голосом. - Прекрати, Фитц. - она немного отстранилась и посмотрела на меня. Волосы прилипли к ее мокрому лицу, словно траурная вуаль. Она вздохнула. - Притворством ничего не изменишь. Она недалекая. И не просто недалекая, но еще и слабая. Она не переворачивается и не держит головку прямо. Она даже не пытается. Она просто лежит в колыбельке и смотрит. Она даже практически не плачет.
И что же я мог на это ответить? Она родила семерых здоровых детей. Пчелка была первым моим ребенком, за которым я ухаживал.
- Она правда так сильно отличается от того, какой она должна быть? - спросил я беспомощно.
Молли медленно кивнула -
И всегда будет отличаться.
- Но она наша, - я мягко возразил ей. - Она наша Пчелка. Возможно, она такая, какой ей суждено быть.
Я не знаю каким образом она услышала мои слова. Я знал, что не заслужил ее реакцию, когда она вдруг снова расплакалась и крепко обняла меня, и спрашивала, уткнувшись в мою грудь: -
Значит, ты не так сильно разочарован ей и не стыдишься ее? Ты все еще любишь ее? Ты все еще любишь меня?
- Конечно, - сказал я. - Конечно и всегда, - И даже не смотря на то, что я утешил ее скорее случайно, чем намеренно, я был рад, что мне это удалось.
Тем не менее, мы отворили дверь, которая не могла оставаться запертой. Как только мы признали, что наша маленькая девочка, скорее всего, останется такой навсегда, нам пришлось начать говорить об этом. Однако, мы не обсуждали это в присутствии слуг или при свете дня, но по ночам, лежа в нашей постели, когда ребенок, который был причиной наших душевных мук спал рядом в своей колыбельке. Потому как хоть мы и признавали это, но принять не могли. Молли списывала это на свое молоко и пыталась уговорить крошку питаться коровьим, а затем и козьим молоком, но без особого успеха.
Здоровье ребенка приводило меня в замешательство. Я выходил и вырастил много маленьких созданий за свою жизнь, и все же я никогда прежде не встречал таких, которые бы ели с таким аппетитом, хорошо спали, лучились здоровьем, но не росли. Я пытался заставить ее шевелить ручками и ножками, но быстро понял, что она совсем не хотела, чтобы я заботился о ней. Предоставленная сама себе она вела себя тихо и мирно, отказываясь смотреть на меня, когда я склонялся над ней. Если же я поднимал ее на руки, она отстранялась от меня и со всей силой пыталась вывернуться из моих рук. Если же я упорно продолжал держать ее и сгибать ее ножки и шевелить ручки, она быстро переходила от рыданий к гневному крику. Через какое-то время Молли упросила меня прекратить свои попытки, потому что опасалась, что я причиняю ей боль. И я уступил ее желанию, хотя Уитом я не ощущал чувства боли с ее стороны, только тревогу. Тревогу от того, что отец хочет взять ее на руки. Могу ли я выразить какую боль это причиняло мне?
Сначала слуги с любопытством отнеслись к ней, а затем жалели. Тем не менее, Молли шипела на них, и самостоятельно заботилась о ребенке. При них она никогда не признавала, что было что-то не так. Но поздней ночью ее беспокойство и опасения за собственного ребенка становились мрачнее.
- Что будет с ней, когда меня не станет? - спросила она однажды вечером.
- Мы обеспечим ее всем необходимым, - сказал я.
Молли покачала головой.
- Люди жесток, - сказала она. - Кому мы можем настолько доверять?
- Неттл? - предложил я.
- Она снова покачала головой.
- Должна ли я пожертвовать жизнью одной дочери ради заботы о другой? - спросила она, и у меня не нашлось ответа.
Когда разочарование длится так долго, надежда превращается во врага. Никто не может упасть на землю, предварительно не взлетев к небу, и поэтому я научился не надеяться. Когда Пчелке было полтора года, Молли сказала мне, что девочка становиться крепче и твердо держит голову, на что я просто кивнул и улыбнулся, но не больше. Но к концу второго года жизни она уже могла переворачиваться на живот и вскоре после этого начала самостоятельно садиться без всякой поддержки. Она росла, но для своего возраста оставалась крошечной. На третьем году жизни она стала ползать и стараться вставать на ножки. К четырем годам она уже ковыляла по комнате - удивительное зрелище - видеть как такой крошечный ребенок ходит. В пять лет она уже повсюду семенила за своей мамой. У нее прорезались зубы и она стала издавать звуки, которые могла понимать только Молли.
Очень странные вещи вызывали ее восторг. Лоскут вязаной ткани или колыхающаяся на ветру тенета привлекали ее внимание. Затем, малышка начинала дико махать руками и издавать непонятные звуки. Периодически, в потоке бессвязной речи прорывалось слово-другое. С одной стороны было жутковато, а с другой мило слушать как Молли разговаривала со своим ребенком, поддерживая воображаемую беседу.
Пчелка проводила практически все время с нами. Ее старшие братья приезжали уже не так часто как раньше, поскольку растущие семьи и их нужды требовали сил и внимания. Они приезжали когда могли, что случалось редко. Они относились к Пчелке по доброму, но быстро поняли, что жалеть ее бесполезно. Она будет такой, какой будет. Они видели, что Молли была довольна ей, и по возможности не думали больше ничего о ребенке, который был утешением их стареющей матери.
Нед, мой приемный сын, уходил и возвращался из странствий, в которые уходят менестрели. Чаще всего он пребывал в самые холодные месяцы, чтобы провести с нами одну луну. Он пел и играл на свирели, и Пчелка была самым заядлым слушателем, о каком только мог мечтать менестрель. Она сосредотачивала на нем свои бледно-голубые глаза и приоткрывала ротик, пока слушала его. Она не охотно ложилась спать, пока Нед был с нами, пока он не следовал за ней в ее комнату и играл ей спокойную, медленную мелодию, пока она не засыпала. Возможно, именно поэтому он воспринял Би такой, какая она была, и когда он навещал нас, то всегда приносил ей простой подарок, будь то яркие бусы или мягкий шарфик с изображениями роз.
Из всех братьев и сестер, в те первые годы Неттл приезжала чаще всех. Я видел как сильно ей хотелось подержать сестру на руках, но Пчелка реагировала на нее также остро, как и на меня, и поэтому Неттл пришлось довольствоваться только тем, чтобы сидеть рядом со своей сестрой без возможности заботиться о ней.
Однажды поздней ночью я покинул свой тайный кабинет, мой маршрут пролегал мимо двери в детскую Пчелки. Я увидел, как свет пробивается сквозь приоткрытую дверь и остановился, подумав, что, возможно, Пчелка заболела и Молли сидела с ней. Но когда я заглянул, я увидел не Молли, а Неттл, сидящую на кровати сестры, вглядывающуюся в ее лицо с выражением трагической печали. Она тихонько говорила.
- Я течение многих лет я мечтала о сестре. С которой я могла бы делиться своими мечтами, заплетать друг другу косички и дразнить мальчишками, подолгу вместе гулять.
- Я думала, что научу тебя танцевать, и у нас появятся общие секреты,и мы будем готовить поздней ночью, когда остальные отправятся спать. И вот она ты, наконец. Но у нас так не будет, не так ли? Но я кое-что обещаю тебе , маленькая Пчелка. Вне зависимости от того, что будет с нашими родителями, я буду заботиться о тебе, - и затем моя Неттл спрятала лицо в руках и заплакала. Я знал, что она оплакивала сестру, которую сама себе придумала, также как и я стремился быть отцом идеальной маленькой девочки, о которой мечтал.
Я не мог утешить ни себя ни ее, поэтому молча покинул эту сцену.
С рождения Пчелка повсюду сопровождала Молли в слинге, или на бедре у Молли, или у нее за спиной. Иногда я задумывался, не боялась ли она оставлять ребенка одного. Когда Молли занималась своими обычными делами в Ивовом Лесу, от надзора за слугами, до управления ее собственными ульями, медом и изготовлением свечей - делами, которые до сих пор приносили ей удовольствие. Пчелка была с ней, наблюдала и слушала. Теперь, когда малышка обнаружила, что умеет издавать звуки, Молли удвоила свои усилия с ней. Она не разговаривала с ней нараспев, как это делали с