Вытирая кофе со своей койки, я думал: Честно говоря, я и сам себе не нравлюсь. С какой стати я должен нравиться им? Мне предстоит просидеть здесь остаток жизни из-за того, кем я стал – серийным убийцей. Все ненавидят меня, и я сам себя ненавижу. Это совершенно справедливо.
В первые несколько месяцев моей единственной радостью было то, что рядом не было отца. Может, я и людей убивал потому, что хотел, чтобы меня отправили куда-нибудь, где он меня не достанет. Лежа по ночам один в камере, я чувствовал себя куда спокойней, чем на свободе. Другие заключенные не поняли бы меня, но ведь мой отец не растил их.
2Изгой
Все шло примерно так же три или четыре месяца – игнор в столовой, угрозы во дворе, перешептывания за спиной. Меня достало, что мою койку обливают кофе, поэтому как-то вечером я не пошел на ужин и подождал в камере. Парень уже собирался выплеснуть кофе, когда заметил меня. Он стал белый как мел, когда я прыгнул к решетке и сказал ему, что он – покойник.
А меня еще называли психом! Да это он – псих! Длинноволосый хиппи, отброс из шестидесятых или семидесятых. Отец говорил нам, что все эти патлатые – наркоманы. После этого он больше не приближался к моей камере и обливание кофе прекратилось.
Неделя шла за неделей, а я все не мог придумать, как добиться, чтобы в столовой меня не прогоняли. Там было сорок столов. Наркодилеры сидели отдельно, чернокожие – своей компанией, латиносы тоже. Когда я водил грузовики, то отказывался присоединяться к караванам и такое же отношение сохранил в тюрьме.
В основном я ел в одиночестве. Когда садился за чей-нибудь стол, кто-то из парней обязательно вставал и уходил. Наверное, считал себя лучше меня, потому что торговал наркотой или воровал, а я убивал женщин. Я махал ему рукой и говорил «пока». Зрительного контакта я обычно избегал.
Один сосед спросил меня:
– Сколько девок ты убил?
Я сказал, что восемь. Он ответил:
– Я только одну.
– Серьезно? – спросил я. – На большее тебя не хватило?
Конечно, популярности мне это не прибавило.
Другой парень сказал:
– Не хочу, чтобы ты сидел рядом со мной.
Я спросил:
– Ты же христианин, да? Как насчет прощения?
Он пробурчал:
– В чем твоя проблема?
– Никакой проблемы, чувак, – ответил я. – Я прощаю тебя за то, что ты сердишься, что я сижу с тобой.
Он так и закипел, а потом воскликнул:
– Да, я христианин. Но ты – убийца! Иисус никогда не прощает таких, как ты.
Я сказал:
– Ты тюремный христианин или настоящий? Если настоящий, почему бы тебе не перечитать Библию?
Я выставил его лицемером, и он пересел за другой стол.
Если же мне удавалось поболтать с кем-нибудь в столовой, то от их историй у меня начиналась изжога. Они все говорили одно и то же. «Со мной обошлись несправедливо», «Стрелял не я», «Это был не мет, а аспирин», «Копы подбросили мне дурь», «Пистолет был не мой». Две тысячи человек, и все в тюрьме ни за что.
Я же сидел за дело. Более виновного трудно было сыскать. Меня справедливо поймали, справедливо осудили, вынесли справедливый приговор. Другие заключенные терпеть не могли подобных разговоров. С их-то лицемерием – ничего удивительного!
3В обороне
Я знал, что рано или поздно мне придется защищаться в реальной драке, и это случилось в апреле 1996-го, два месяца спустя после прибытия. Я наблюдал за игрой в волейбол во дворе, когда один парень заехал мне кулаком в нос. Я не упал, только немного согнулся. Это был еще один патлатый урод, и он сразу сбежал. Около двадцати человек видели, что произошло. Но когда я выпрямился, они все отвернулись.
Я посидел на скамье и подождал, пока перестанет идти кровь. Кто-то спросил, кто меня ударил, но я ответил «не твое дело». Я подождал у ворот, через которые все проходили по пути со двора, и когда тот патлатый оказался рядом, я заехал ему в левый глаз – он аж подлетел в воздух. Потом я толкнул его всем телом. Прежде чем я с ним разделался, охранник оттащил меня, надел наручники и увел в камеру.
Следующие три недели я провел в карцере 105 в дисциплинарном блоке. Мне там понравилось. Мы сидели под замком двадцать три часа в день, но по крайней мере, нам позволяли читать. Ни на что не отвлекаясь, я мог прочесть за день целую книгу. Завтрак разносили на подносах прямо по камерам – куда лучше, чем тащиться в столовую и искать, куда приткнуть свою задницу.
От овощей, которыми там кормили, у меня началось вздутие живота, поэтому я ел только завтрак. Это была тихая, спокойная жизнь – никто меня не дергал, никто не приставал. Каждый день мы принимали душ. По пути в душевую я слышал, как другие кричат мне вслед – я, мол, кусок дерьма и они хорошенько меня оттрахают, когда поймают во дворе. Конечно, все это были пустые разговоры.
Когда я вернулся, ситуация уже подуспокоилась. Я доказал, что могу постоять за себя. Знакомый сказал, что когда я набросился на того хиппи, остальные разбежались в разные стороны. Они знали, что терять мне нечего и я запросто могу убить кого-нибудь еще.
С тех пор никто не бросал мне вызов напрямую. Но слухи продолжали распускать. Я получил работу на кухне – подкладывал еду в судки, чтобы очередь двигалась. Я был там одним из лучших – работал за двоих. Но кто-то пустил слух, что я собираюсь подсыпать в пищу отраву. С тех пор к работе на кухне меня не допускали. Очень жаль. Мне там нравилось.
Через какое-то время у меня появился собственный телевизор и радио. Это означало, что мне не надо ходить в комнату отдыха, чтобы посмотреть большой телевизор, рискуя тем, что какой-нибудь урод набросится на меня в попытке прославиться. Я выполнял работу, на которую меня назначали, принимал душ, а остаток дня проводил в своей камере.
В тюрьме опасность грозит со всех сторон, особенно если ты сидишь за тяжкое преступление. К ней никак нельзя подготовиться. Никакого уединения – за решеткой вечно кто-то есть. Перед моими глазами постоянно были перекладины; когда я сидел на унитазе, любой мог меня увидеть – иногда даже женщина-охранница, специально старавшаяся причинить мне неудобство. В ответ я устраивал для нее хорошее шоу.
Однажды другой заключенный подошел ко мне во дворе и начал сыпать вопросами. На некоторые я отвечал правдиво, на некоторые – нет. На следующий день меня вызвали к надзирателю. Тот парень хотел меня убить. Он собирался продать информацию писателю, который сочинял книги про преступников, и, если бы я был мертв, она стоила бы дороже. Подумать только, как странно работали их крошечные мозги! Это научило меня не рассказывать о себе ничего личного. А лучше вообще держать рот на замке.
Мне еще повезло, что я не курил. Тюрьма штата Орегон была некурящая, но это не означало, что там не водилось сигарет. Охранники рвали сигарету на три части и продавали каждый кусочек за три бакса. За свои деньги ты получал лишь пару затяжек. Я был рад, что не курю.
Один придурок подбросил охране записку, где говорилось, что он начнет убивать охранников по одному, если в тюрьме не разрешат курить. Он подписался моим именем и нарисовал смайл. К счастью для меня, на записке остались его отпечатки пальцев. Как я говорил, умный человек в тюрьму не попадет. Его посадили в карцер. Я спрашивал себя, закончатся ли эти подставы когда-нибудь. Они не заканчивались. Такова цена славы.
4Постоянный посетитель
Теперь, когда я снова остался один в мире Кита, у меня начались панические атаки. Я не знал, что является их причиной, и никак не мог их объяснить. Когда подступала паника, я хотел все крушить – даже собственные вещи. Меня охватывало жуткое отвращение к личной собственности, ненависть к ней. Если какая-то моя вещь была хорошей, меня так и тянуло ее уничтожить.
Я пытался бороться с этими приступами, чтобы не лишиться всего, что у меня было. То же самое происходило со мной в детстве. Если пазл не складывался, я выбрасывал его. Если игрушка плохо работала, я от нее избавлялся. Когда мои игрушки мне надоедали, я не откладывал их в сторону и не отдавал другим, а ломал. Я ничем не могу это объяснить.
Долгое время я не мог держать у себя фотографии – ни собственные, ни членов семьи. Я знал, что, скорее всего, никогда не увижу своих детей, и от фотографий на меня наваливалась паника. Я резал их на куски или отправлял назад по почте. Сувениры – это не про меня. Наверное, мои братья чувствовали то же самое. Мои дети время от времени мне писали, Шерон и Джилл поддерживали связь, но Брюс с Брэдом полностью меня отрезали – не навещали и не присылали писем.
Регулярно посещал меня только отец – дважды в год, вне зависимости от обстоятельств. Поначалу я не знал, злиться на него, радоваться или грустить. Хорошо было поддерживать хоть какой-то контакт с семьей, но большую часть своих визитов он только раздражал меня. Постоянно рассказывал, как Брэд и Брюс рвут мои письма не читая. Говорил, что я испортил им жизнь и они не хотят больше слышать мое имя.
Я рассмеялся, когда он сказал это в первый раз. Отец спросил:
– Что тут смешного?
Я ответил:
– Ну как же, пап, – Брюс с Брэдом всю жизнь меня мучили. А теперь получают по заслугам, но им это не нравится. Ну разве не смешно?
Нет, ему так не казалось. Он сказал, что старые друзья в Якиме перестали разговаривать с моими братьями, а их детей дразнят в школе – «Смайл! Смайл!». Я прекрасно знал, что, если мои племянники вырастут серийными убийцами, во всем обвинят меня. Так всегда происходило в нашей семье. Если что-то шло не так, виноват был Кит.
Моя сексуальная жизнь не особенно изменилась, когда я сел в тюрьму. Мне всегда приходилось мастурбировать – просто теперь чуть чаще. Я пытался заново переживать особенные моменты, которые разделил со своими жертвами и которые хотел бы разделить. Мой пенис помнил каждую деталь смертельных игр и то, что делали те женщины, чтобы заставить меня прекратить.