Вот это все я и должен преодолеть. Ротман меня предупредил, да и Боба Мейплза оно раздражало. Но…
А чего ради, собственно, если мне хочется? Если это поможет мне скинуть напряжение? Я из роли не выхожу. Все вполне подобает добродушному парняге, который не совершит дурного, даже если очень постарается. Сам же Ротман сказал: как бы подозрительно ни выглядело, считать меня убийцей — еще подозрительнее. А такие разговоры — это я и есть; так и подобает парню, который сбил всех со следа. И если эти разговоры вдруг прекратятся, что люди подумают?
Да чего там, надо продолжать, хочется мне или нет. Выбирать не приходится. Но, само собой, и особо напирать не стану. Не переиграю.
Я все это смекнул, и в конце мне стало совсем хорошо. Но газетчикам все же решил не звонить. Про меня писали более чем благожелательно, и это им ничего не стоило; все равно чем-то надо полосу заполнять. Только деталь-другая мне совсем не нравилась; к примеру, что́ они говорили о Джойс. Она не была «захудалой сестрой во грехе». Она, в бога душу мать, вовсе не та, кто «не умно любила, но сильно».[8] Она была просто смазливой девчоночкой, не за того парня зацепилась — ну или за того парня, но не в том месте; и другого ничего ей не надо было — вообще ничего ей не требовалось. Это она и получила. Ничего.
Эми Стэнтон позвонила вскоре после восьми, и на вечер я пригласил ее к себе. Лучший способ упираться, прикинул я, — не упираться; вообще ей не противоречить. Если я перестану упорствовать, она прекратит давить. Да и в конце концов, она же не выйдет замуж всего за какой-нибудь час. Тут столько нужно устроить, обсудить — господи, да еще как обсудить! — даже размер спринцовки, которую взять с собой в медовый месяц. Она и половины дел не переделает, а я уже буду готов свалить из Сентрал-Сити.
Договорив с ней, я зашел в папину лабораторию, зажег бунзеновскую горелку и поставил кипятиться внутривенную иглу и шприц для подкожных инъекций. Затем пошарил на полках, пока не нашел коробки с мужским гормоном АКТГ,[9] комплексом витаминов В и дистиллированной водой. Запас папиных медикаментов, конечно, уже прокис, но фармацевты по-прежнему слали нам образцы. Их я и взял.
Я смешал АКТГ, витамины и воду для внутривенной инъекции и вколол себе в правую руку. (У папы была теория, что уколы нельзя делать с той стороны, где сердце.) Гормон я вколол себе в бедро… и ночь была у меня в кармане. Эми я больше не разочарую. Никаких вопросов у нее не возникнет. От чего бы ни случились тогда проблемы — от психосоматики или взаправду, от напряжения или перебора с Джойс, — сегодня проблем не будет. Малютку Эми я укрощу на неделю.
Я поднялся в спальню и уснул. Проснулся в полдень, когда заревели гудки нефтеперегонного завода, потом опять задремал и проспал до двух. Иногда — по большей части, должен признаться, — я могу спать по восемнадцать часов и все равно толком не отдохнуть. Я в общем не устаю, просто вставать очень не хочется. Мне лучше лежать на месте, ни с кем не разговаривать, никого не видеть.
Но сегодня все было иначе; ровно наоборот. Мне аж не терпелось привести себя в порядок, выйти из дому и чем-нибудь заняться.
Я принял душ и побрился, долго простоял под холодной струей — лекарство помогало. Надел чистую бежевую рубашку и новый черный галстук-бабочку, а из гардероба вытащил отглаженный синий костюм.
Приготовил еды и пообедал, а затем позвонил домой шерифу Мейплзу.
Трубку сняла жена. Сказала, что Бобу как-то нехорошо и врач считает, что ему лучше пару дней полежать в постели. Сейчас он спит, и ей очень-очень не хочется его будить. Но если что-то важное…
— Просто хотел узнать, как он, — сказал я. — Думал забежать к нему на пару минут.
— Ох, Лу, как же это мило. Когда проснется, скажу, что ты звонил. Может, завтра заглянешь, если он раньше не подымется?
— Отлично, — сказал я.
Я попробовал почитать, но не мог сосредоточиться. Что же мне с собой делать, подумал я, раз у меня теперь отгул? В бильярд или кегли я играть не мог. Скверно выглядит легавый, если отирается по бильярдным и кегельбанам. И в барах ему не место. Да и днем в кино не пойдешь — что люди подумают?
Можно поехать покататься. В одиночку. Вот, пожалуй, и все.
Постепенно внутренняя складность меня покинула.
Я вывел машину и направился к зданию суда.
Конторский дежурный Хэнк Баттерби читал газету, закинув ноги на стол; его челюсти пережевывали ком табака. Он спросил, не жарко ли мне в таком наряде, а также чего я дома не сижу, когда есть возможность. Я ответил:
— Ну сам же знаешь, как оно бывает, Хэнк.
— Неплохо выглядишь, — сказал он, кивая на газету. — Красивенько тебя тут расписали. Я уж собрался вырезать да тебе приберечь.
Глупый урод всегда это делал. Не только заметки про меня — всё. Выреза́л комиксы и прогнозы погоды, дерьмовые стишки и медицинские советы. Что ни возьми. Без ножниц газету прочесть не мог.
— Я тебе вот что скажу, — сказал я. — Я тебе ее подпишу, а ты сохранишь. Может, когда-нибудь ценной станет.
— Ну-у… — Он скосил на меня глаза и быстро отвел взгляд. — Не хотелось бы тебя напрягать, Лу.
— Вообще не вопрос, — сказал я. — Давай-ка сюда. — Я накарябал на полях свое имя и вернул газету ему. — Только сильно ею не размахивай. А то если другие ребята пронюхают, ценность упадет.
Взор его остекленел, и Хэнк свернул газету так, будто она могла его укусить.
— Э-э… — И умолк; забыл, что хотел сказать и шумно сглотнул. — Ты правда считаешь…
— Ты вот чего сделай, — прошептал я, опершись локтями на его стол. — Сгоняй на нефтеперегонку, пусть отпарят тебе железную бочку. А потом — у тебя знакомые со сваркой есть?
— Ага. — Он уже тоже шептал. — Одолжу у кого-нибудь, наверно.
— Так вот, разрежь ее надвое — два раза по кругу, скорее чтоб у тебя вроде крышки получилось. Потом клади внутрь эту вырезку с автографом — она только одна такая, Хэнк! — и обратно завари. Пройдет лет шестьдесят-семьдесят — отнесешь в музей, тебе за нее целое состояние заплатят.
— Елки! — выдохнул он. — А у тебя такая бочка есть, Лу? Давай я и тебе прихвачу.
— Да нет, — сказал я, — не стоит. Я, вероятно, все равно столько не проживу.
11
В коридоре перед кабинетом Хауарда Хендрикса я помедлил, а он поднял голову от стола и махнул мне:
— Здравствуй, Лу. Заходи, посиди минутку.
Я вошел, кивнул секретарше и подвинул стул ближе.
— Только что с женой Боба разговаривал, — сказал я. — Ему что-то неможется.
— Слыхал. — Он чиркнул спичкой и поднес ее к моей сигаре. — Да и не важно. С этим делом Конуэя уже ничего не попишешь. Можно только сидеть и не рыпаться и быть под рукой, если Конуэю вдруг взбредет в голову права качать. Наверняка он очень скоро смирится.
— Очень жалко, что девушка умерла, — сказал я.
— Ох, Лу, я даже не знаю, — пожал плечами он. — Маловероятно, чтобы она рассказала нам то, чего мы бы и так не знали. Если честно — и между нами, — мне даже полегчало. Конуэй бы не успокоился, пока она не очутилась бы на стуле, вся кругом виновная. Мне бы очень не хотелось иметь отношение.
— Ну да, — сказал я. — Это было бы некрасиво.
— Хотя мне бы, конечно, пришлось, Лу, если б она выжила. То есть я бы засудил ее по самую рукоятку.
Он из кожи вон лез, чтоб казаться дружелюбным после нашей стычки. Сейчас я был его старый кореш и он поверял мне свои сокровенные чувства.
— Я вот думаю, Хауард…
— Что, Лу?
— Да нет, лучше не буду, — сказал я. — Может, вы относитесь к этому не так, как я.
— А я думаю, что так. Я всегда считал, что у нас много общего. Так что ты хотел сказать?
Взгляд его на секунду вильнул в сторону, а рот повело. Я понял, что секретарша ему подмигнула.
— Ну, в общем, такое дело, — сказал я. — У меня всегда было такое чувство, что все мы тут — одна большая и счастливая семья. Все мы, кто на округ работает…
— Ага. Большая и счастливая, значит? — Он опять смотрел в сторону. — Продолжай, Лу.
— В глубине души мы вроде как братья…
— Та-ак.
— Мы все в одной лодке, и наваливаться на весла нам нужно всем разом.
Ни с того ни с сего шея у него вдруг как-то раздулась, и он выхватил из кармана платок. Затем развернулся на стуле спиной ко мне и закашлялся, отплевываясь и задыхаясь. Я услышал, как его секретарша вскочила и выбежала за дверь. Ее каблучки процокали по коридору к женскому сортиру — все быстрее и быстрее, пока она уже чуть ли не побежала.
Хоть бы напрудила в панталончики.
И еще я надеялся, что осколок шрапнели, засевший у Хендрикса под ребрами, пробьет ему легкое. Осколок этот стоил налогоплательщикам чертову кучу денег. Хендрикса и выбрали-то на эту должность потому, что он столько трепался про шрапнель. Не потому, что в о́круге собирался навести порядок или следить за тем, чтобы со всеми обращались по справедливости. А из-за шрапнели.
Наконец Хендрикс выпрямился и развернулся, и я ему сказал, что простуду надо лечить хорошенько.
— Я вам скажу, что́ сам всегда делаю, — сказал я. — Варю лук, а в воду потом давлю большой лимон. Ну, может, средний, а потом еще маленький, если…
— Лу! — резко сказал он.
— А? — ответил я.
— Я ценю твои сантименты — твой интерес, — но вынужден просить тебя перейти к делу. Что ты вообще хотел мне сказать?
— Ой, да это не…
— Лу, прошу тебя!
— Я тут вот чего подумал, — сказал я.
И рассказал ему. То же самое, о чем спрашивал Ротман. Только своими словами — эдак врастяжечку, медленно и неуклюже. Пусть помучится. Не все ж ему переживать из-за следа от спустившего колеса. А вся красота в том, что ему только и остается переживать.
— Господи, — вымолвил он. — Это ж у нас под самым носом, а? На видном месте лежит, если правильно смотреть. Это же так просто и ясно, что обязательно проглядишь. Как ни верти, а он должен был ее убить только после того, как сам умер. После того как уже не мог!