— Ты меня понял!
— Ну еще бы! Я вас очень хорошо…
— Итак, этот предполагаемый грабитель-насильник… этот бедняга, который и грабитель, и насильник, как ты пытался нас убедить. А нам между тем известно, что он ни то и ни другое! Он рабочий с нефтепровода. И в кармане у него лежала получка. И да, мы знаем, что пьян он не был, потому что незадолго до этого плотно поужинал стейком! У него не было ни малейшей причины заходить в этот дом, поэтому мисс Стэнтон не могла…
— Вы говорите, что его тут не было, Хауард? — спросил я. — Так это ж до крайности легко доказать.
— Ну… в дом он не вламывался, это уж наверняка! Если…
— Почему это? — сказал я. — Если он не грабитель, что ж он делал?
Глаза у Хауарда заискрились.
— Это не важно! Этого давай касаться пока не будем! Но я тебе вот что скажу. Не думай, что отвертишься, — ты ему эти деньги пытался подкинуть и сделать вид, будто…
— Какие деньги? — спросил я. — Мне показалось, вы говорили — у него получка в кармане.
Видите? Вообще не соображает. Иначе б дождался, когда о меченых деньгах заговорю я.
— Те, что ты украл у Элмера Конуэя! Которые взял той ночью, когда убил его и бабу!
— Минутку, минутку, — нахмурился я. — Давайте-ка постепенно. Начнем с бабы. Зачем мне ее убивать?
— Затем… ну… потому что ты убил Элмера и ей надо было заткнуть рот.
— А зачем мне убивать Элмера? Да я его всю жизнь знаю. Если бы мне хотелось ему навредить, случаев выпадало предостаточно.
— Знаешь… — Он вдруг умолк.
— Ну? — недоуменно спросил я. — Зачем мне убивать Элмера, Хауард?
Этого он, само собой, сказать не мог. Честер Конуэй распорядился.
— Все равно ты его убил, — сказал он, весь побагровев. — И ее тоже. И Джонни Паппаса повесил.
— У вас, Хауард, какая-то бессмыслица выходит. — Я покачал головой. — Вы ж сами заставили меня с Джонни пойти поговорить — знали, что он мне нравится, да и я ему нравлюсь. А теперь говорите, что убил.
— Ты вынужден был его убить, чтобы самому прикрыться! Это ты ему дал меченую двадцатку!
— Вот теперь точно бессмыслица, — сказал я. — Давайте разберемся; там не хватало пятисот долларов, так? Вы утверждаете, что я убил Элмера и ту женщину за пятьсот долларов? Вы это хотите сказать, Хауард?
— Я хочу сказать, что… что… черт побери, Джонни даже близко к месту убийств не подходил! Он в это время машину разувал!
— То-очно? — протянул я. — Его кто-нибудь видел, Хауард?
— Да! То есть, ну… э-э…
Вот видите? Шрапнель.
— Хорошо, допустим, Джонни их не убивал, — сказал я. — Вы же знаете, Хауард, мне с самого начала трудно было в это поверить. Я так и говорил. Мне всегда казалось, что он просто испугался и как-то офонарел, поэтому взял да и повесился. Я был его единственным другом, и ему показалось, что я в него как бы не верю больше, вот…
— Другом! Господи!
— Поэтому я смекаю, что он все-таки этого не делал. Бедняжку Эми убили примерно так же, как и ту женщину. А у этого человека… сами говорите, у него оказалась крупная сумма из пропавших денег. Пятьсот долларов для такого человека — это много, а раз два убийства между собой похожи…
Я нарочно не договорил и улыбнулся ему; рот у него открылся и снова захлопнулся.
Шрапнель. И больше ничего.
— Ты уже все расчислил, правда? — тихо спросил он. — Четыре… пять убийств. Шесть, считая беднягу Боба Мейплза, который все на тебя поставил, — а ты сидишь тут, толкуешь и улыбаешься. Тебя это ничуть не волнует. Как ты можешь, Форд? Как?..
Я пожал плечами:
— Кому-то же надо не терять голову, а вы, похоже, на это не способны. У вас еще есть вопросы, Хауард?
— Да, — медленно кивнул он. — Один. Как у мисс Стэнтон на теле появились синяки? Старые, не вчерашние? Такие же мы обнаружили на теле этой Лейкленд. Как они появились, Форд?
Шрап…
— Синяки? — переспросил я. — Господи, тут вы меня, Хауард, поймали. Откуда я знаю?
— От-т… — Он аж поперхнулся. — Откуда ты знаешь?
— Ну? — озадаченно подтвердил я. — Откуда?
— Да черт бы тебя побрал! Ты с этой девчонкой спал много лет! Ты…
— Не говорите такого, — сказал я.
— Да, — встрял Джефф Пламмер. — Не надо.
— Но… — Хауард развернулся к нему, потом опять ко мне. — Ладно, не буду! Зачем мне это говорить? Эта девушка никогда ни с кем не ходила, кроме тебя, и сотворить с ней это мог только ты! Ты ее бил, как ты бил ту шлюху!
Я рассмеялся, но как-то грустно:
— И Эми это покорно сносила, да, Хауард? Я ее избивал, а она со мной встречалась? И собиралась за меня замуж? Да это ни одной женщине в голову не придет, а уж Эми и подавно бы не взбрело. Вы б так не говорили, знай вы Эми Стэнтон.
Он покачал головой, не сводя с меня глаз, будто я диковина какая. Старая шрапнель ему тут ничем не поможет.
— Может, Эми и стукнулась где-нибудь раз-другой, — продолжал я. — У нее же много дел было — и за домом следить, и в школе преподавать, и все прочее. Очень было бы странно, если б она ни обо что не стукалась и…
— Я не об этом. Сам же знаешь, что не об этом.
— …но если вы думаете, что это делал я, а она терпела, вы сильно промахнулись. Эми Стэнтон вы точно не знали.
— Может быть, — сказал он, — это ты ее не знал.
— Я? Но вы же сами говорите, что мы с ней были вместе много лет…
— Я… — Нахмурившись, он помялся. — Я не знаю. Мне тут не вполне ясно, и я не стану делать вид, что понимаю. Но мне кажется, ты ее не знал. Не так хорошо, как…
— Ну? — спросил я.
Он залез к себе во внутренний карман и вытащил квадратный голубой конверт. Открыл и вытянул листок для писем — такие двойные бывают. Я заметил, что исписан он с обеих сторон — всего, стало быть, четыре страницы. И мелкий аккуратный почерк я узнал.
Хауард оторвал глаза от бумаги и перехватил мой взгляд.
— Это было у нее в сумочке. — В сумочке. — Она его написала дома и, очевидно, собиралась тебе его отдать, когда вы уедете из Сентрал-Сити. Вообще-то… — он глянул в текст, — …ей хотелось, чтобы ты завез ее в какой-нибудь ресторан дальше по дороге и прочел, пока она сходит в уборную. Ладно, начинается так: «Лу, миленький…»
— Отдайте, — сказал я.
— Я прочту…
— Это ему письмо, — сказал Джефф. — Пусть берет.
— Очень хорошо, — пожал плечами Хауард и кинул мне письмо. И я понял, что он с самого начала так и собирался поступить. Хотел, чтобы я его читал, а он будет сидеть и смотреть.
Я перевел взгляд на плотный двойной лист и уже не отрывал глаз.
Лу, миленький.
Теперь ты знаешь, зачем я попросила тебя здесь остановиться и зачем вышла из-за стола. Чтобы ты это прочел — иначе я бы не смогла тебе сказать. Прошу тебя, пожалуйста, миленький, прочти внимательно. Я дам тебе время. И если это невнятно и бессвязно, не сердись на меня, пожалуйста. Это просто из-за того, что я тебя так люблю, волнуюсь и мне даже страшно.
Миленький, если б я только могла сказать тебе, как счастлива я была с тобой эти последние недели. Знать бы, что и ты был хотя бы на чуточку так же счастлив. Хотя бы на капелюшечку. Иногда мне такая чудесная мысль в голову приходит, что у тебя тоже так было — столько же счастья, сколько у меня (хоть я и не понимаю, как оно могло случиться!), а иногда я себе говорю… Ох, Лу, я не знаю!
Наверное, вся беда в том, что все случилось как-то внезапно. Мы были вместе много лет, и чем дальше, тем безразличнее ты становился; мне казалось, ты отстраняешься и тебе нравится, что я тащусь следом. (Казалось, Лу; я не утверждаю, что так и было.) Я не оправдываюсь, миленький. Я только хочу объяснить, чтобы ты понял: я больше не буду так себя вести. Не буду резкой и требовательной, не буду бранить тебя и… Может, я и не смогу измениться сразу (но все же изменюсь, миленький; я буду следить за собой; я изменюсь как можно скорее), но, если ты будешь меня просто любить, Лу, хотя бы просто делать вид, что любишь, я уверена…
Ты понимаешь, каково мне было? Хотя бы чуть-чуть? Понимаешь, из-за чего я была такой и почему больше не буду? Все знали, что я твоя. Почти все. Мне того и хотелось; немыслимо, чтобы у меня был кто-то другой. Но если б и захотела, у меня бы никого не могло быть. Я была твоя. И всегда была бы твоей, даже если б ты меня бросил. А мне казалось, Лу, что ты ускользаешь все дальше, но я все равно твоя — а ты не даешь себе мне принадлежать. Ты (это казалось так, миленький, казалось) не оставляешь мне ничего — и знаешь это, знаешь, что я беспомощна, — и тебе это как будто нравится. Ты меня избегал. Заставлял меня гоняться за тобой. Заставлял тебя допрашивать и умолять, а… а потом делал такое невинное лицо, как будто не понимаешь, и… Прости меня, миленький. Я больше никогда не хочу тебя критиковать, никогда-никогда. Я только хочу, чтобы ты понял, а мне кажется, на это способна только другая женщина.
Лу, я хочу у тебя кое-что спросить — задать несколько вопросов, и я тебя умоляю, пожалуйста, пожалуйста, не пойми меня неправильно. Ты — только не надо, миленький, — ты меня боишься? Ты себя заставляешь быть со мною ласковым? Вот, я больше ничего не скажу, но ты меня понял — по крайней мере, так же, как я понимаю. И дальше поймешь…
Я надеюсь и молюсь, миленький, что не права. Очень-очень надеюсь. Но я боюсь — у тебя неприятности? Тебя что-то гнетет? Я больше ни о чем не хочу спрашивать, но очень хочу, чтобы ты верил: что бы ни было, даже если это то, что я… что бы ни было, Лу, я за тебя. Я люблю тебя (тебе надоело, что я так говорю?), и я тебя знаю. Знаю, что ты никогда не сделаешь ничего дурного сознательно, ты просто не можешь, а я так тебя люблю и… Дай я тебе помогу, миленький? Чем угодно, все, что тебе нужно. Даже если для этого нам нужно расстаться на время, даже надолго, — давай я тебе помогу. Потому что я буду тебя ждать, сколько бы это ни заняло, — а может, и совсем недолго, может, это просто вопрос… в общем, все будет хорошо, Лу, потому что ты ничего плохого не сделаешь сознательно. Я это знаю, и все это знают, и все будет хорошо. У нас все получится — вместе. Если б только ты мне все рассказал. Если б только дал помочь.