Я замолчал, потому что он ничего этого не делал. Но мог бы. С той же легкостью. Сукин сын мог бы, а он был таким, как все. Он был слишком мягкотелым, чтобы совершить нечто подобное. Он предпочитал оставаться в стороне и демонстрировать свою власть. Он помахивал кнутом, кружил вокруг меня, не давая мне убежать, и приговаривал: «Как, приятель, разве ты ничего не сделал?» Они все гоняли меня кнутом и приговаривали. Они — он и совершил это. А я не собираюсь брать на себя чужую вину. Я умею быть таким же чистоплюем, как они.
Я умею…
Его притворное удивление, это «И-и-и-и», его дергающееся тело, мелькающие руки и выпученные глаза вызвали у меня бешеную… злость. Кто дал ему право так вести себя? Так вести себя должен бы я, но, увы, не могу. Право так вести себя принадлежит им — ему, а я должен молчать и делать всю грязную работу.
Я был в бешенстве.
Я выхватил из-под газеты нож для мяса и пошел на него.
И споткнулся о нее.
Я повалился вперед и наверняка сбил бы его, если бы он вовремя не увернулся. Нож выпал из моей руки.
В течение минуты я не мог даже пальцем пошевелить. Я распластался на полу, беспомощный и безоружный. Хотя я мог бы сдвинуться немного, обнять ее, и мы были бы вместе, как всегда.
Вы думаете, он это сделал? Поднял нож и кинулся на меня? Ну что бы ему стоило, это же такая малость! Но нет, черт побери, нет, господи, нет, боже ты мой…
Нет.
Он поступил так, как все, — сбежал.
Я схватил нож и бросился вслед за ним.
К тому моменту, когда я добрался до входной двери, он уже был на улице — мерзавец имел хорошую фору. К тому моменту, когда я добрался до улицы, он уже был в полуквартале от меня и во всю прыть несся к центру. Я бросился за ним.
Из-за ботинок я не мог бежать быстро. Я встречал множество людей, которые за всю жизнь не прошли и пятидесяти миль. Однако он тоже бежал не очень быстро. Он дергал головой, его волосы развевались на ветру. А локти он все еще прижимал к ребрам и при этом продолжал размахивать руками и вопить — теперь уже громче, как когда старая сирена разогреется:
— И-и-и-и! И-и-и-и! И-и-и-и-и!..
Он размахивал руками и мотал головой, как глава какой-нибудь изуверской секты во время религиозного бдения в лесу. «И-и-и-и!», и призовем Господа, и все вы, несчастные грешники, придите к Господу, как к нему пришел я.
Грязный сукин сын! Как же низко можно пасть!
— Убийство! — закричал я. — Держите его! Он убил Эми Стентон! Убийство!
Я орал во всю силу своих легких. В домах стали распахиваться окна, хлопать двери. Люди выбегали на террасы. И это подстегнуло его.
Он выбежал на середину улицы и побежал быстрее. Я тоже побежал быстрее, потому что это был очень грязный квартал на окраине делового района, а ботинки как раз и предназначены для грязи.
Он заметил, что я догоняю его, и попытался ускорить бег, но это у него не получилось. Видимо, он слишком много сил потратил на свое «Ииии!».
— Убийство! — орал я. — Убийство! Держите его! Он убил Эми Стентон!..
Все происходило до ужаса быстро. Когда рассказываешь, создается впечатление, будто это заняло много времени, а дело в том, что я не упускаю ни одной детали. Я стараюсь точно передать все подробности, чтобы вы уж наверняка поняли.
Казалось, что впереди, там, где начинался деловой район, на нас несется целый полк машин. А потом неожиданно все эти машины слетели на обочину, как будто по улице прошел огромный плуг.
В этом районе все люди такие. Они всегда поступают так. Они никогда не сунутся в толпу, чтобы узнать, из-за чего переполох. Для этого существуют те, кому за это платят. А те, кому за это платят, делают свою работу без понуканий, спокойно и деловито. Обитатели этого района знают, что никто не будет горевать о них, если они подставят себя под пулю.
— И-и-и-и! И-и-и-и-и! И-и-и-и-и-и-и! — вопил он, дергаясь и шатаясь.
— Убийство! Он убил Эми Стентон…
Впереди посередине перекрестка остановился старый маленький «родстер», и из него вылез Джефф Пламмер.
Он нырнул в машину и достал винчестер. Со стороны казалось, что он спокоен и никуда не торопится. Он привалился к крылу машины, одной ногой уперся в колесо и вскинул винтовку.
— Стоять! — крикнул он.
Больше он не кричал и сразу выстрелил, потому что бродяга направился к тротуару. Зря он это сделал — любой знал, что последует за «Стоять!».
Бродяга споткнулся и, повалившись, схватился за колено. Однако он все же встал. Он дергался и размахивал руками, и создавалось впечатление, будто он что-то ищет в карманах. А в такой ситуации этого делать не следует. Нельзя допускать, чтобы у кого-то даже создавалось впечатление.
Джефф выстрелил три раза, перед каждым выстрелом смещая прицел. Первый выстрел только ранил бродягу, а три следующих прикончили его. Когда он упал в грязь, от его головы почти ничего не осталось.
Я обрушился на него и начал бить, а все оттаскивали меня. Я, запинаясь, лепетал о том, как я был наверху и услышал какой-то шум, но не придал ему значения. А потом…
В четком рассказе никакой надобности не было. Все они и так поняли, как все произошло.
Через толпу протолкался врач, доктор Цвайльман. Он сделал мне укол, и меня отвели домой.
20
На следующее утро я проснулся чуть позже девяти.
От морфина слюна во рту стала клейкой, в горле пересохло — не знаю, почему он не использовал гиосцин, как все эти чертовы идиоты, — и я мог думать только о воде.
В ванной я выпил несколько стаканов подряд, и меня начало трясти. (Уверяю вас, ничего хуже морфина нет.) Вскоре меня отпустило, я выпил еще пару стаканов, и они решили остаться в желудке, а не рваться наружу. Я умылся сначала горячей водой, потом холодной и причесался.
После этого я вернулся в спальню и, сев на кровать, попытался вспомнить, кто меня раздел. И тут меня будто обухом ударили по голове. Нет, это не имело отношения к ней. Я даже не думал о том. Другое.
Почему я один? Так не должно быть. В такое время друзья должны находиться рядом. Я потерял возлюбленную, на которой собирался жениться, я прошел через страшное испытание. А они оставили меня одного. Никто не остался, чтобы утешить меня, поухаживать за мной или просто покачать головой и сказать, что такова воля Божья и что она будет счастлива на небесах. Ведь я — любой нуждается в такой заботе. Он нуждается в помощи и сочувствии. Я всегда был рядом, когда у кого-нибудь из моих друзей случалось горе. Черт, я — любой будет не в себе после такого потрясения. И может что-нибудь с собой сотворить. Поэтому рядом должны быть люди. И…
А людей рядом не было. Я встал и заглянул в другие спальни, чтобы убедиться в этом.
Я не собирался ничего делать с собой. Они со мной ничего не сделали, и я не буду ничего делать для них.
Я спустился вниз и… и оказалось, что на кухне все убрано. Там не было никого, кроме меня. Я начал варить кофе, и мне послышался какой-то шум на террасе, как будто кто-то кашляет. Я так обрадовался, что у меня слезы навернулись на глаза. Я выключил горелку, подошел к входной двери и открыл ее.
На ступеньках сидел Джефф Пламмер.
Он сидел боком, привалившись к столбику. Он устремил взгляд на меня, а потом, не поворачивая головы, посмотрел перед собой.
— Черт, Джефф, — сказал я. — Сколько ты здесь сидишь? Почему ты не постучал?
— Да давненько, — ответил он и, вытащив из кармана рубашки пластинку жвачки, принялся разворачивать ее. — Да, сэр, давненько.
— Проходи! Я как раз…
— Мне вроде бы больше нравится тут, — сказал он. — Воздух здесь замечательный, пахнет вкусно. Очень вкусно. Сижу и наслаждаюсь.
Он сунул жвачку в рот, сложил обертку в крохотный квадратик и опустил его в карман рубашки.
— Да, сэр, — повторил он, — очень хорошо пахнет, и это факт.
Я почувствовал себя прикованным к дверному проему. Я вынужден был стоять, ждать, наблюдать, как его челюсти разжевывают жвачку, и смотреть на него в то время, как он смотреть на меня не хотел. Не хотел, и все.
— А кто-нибудь… кто-нибудь?..
— Я сказал им, что ты еще не встал, — ответил он. — Сказал, что ты страшно расстроился из-за Боба Мейплза. В себя прийти не можешь.
— Ну я… из-за Боба?
— Застрелился вчера около полуночи. Да, сэр, старина Боб застрелился. Думаю, у него другого выхода не было. Думаю, я знаю, что он чувствовал.
Он отказывался смотреть на меня.
Я закрыл дверь.
Я привалился к ней спиной. Глаза распирало от слез, в голове стучало. Этот стук спустился от головы к сердцу… С каждым ударом в моем сознании всплывало имя… Джойс, Элмер, Джонни Папас, Эми, бр… он, Боб Мейплз… Но он же ничего не знал! Не мог знать, у него не было никаких доказательств. Он просто, как все, сделал вывод. И не пожелал ждать, когда я все объясню. А я бы с радостью все объяснил. Разве я когда-нибудь отказывался? Однако он не захотел ждать. Принял решение, не имея доказательств.
Основываясь лишь на том, что я был там, где произошли убийства, лишь на том, что я случайно оказался рядом…
Они просто не могут ничего знать, потому что я единственный, кто может рассказать — и показать, — а я никогда этого не делал.
И не сделаю, чтоб мне провалиться.
В сущности, вернее, рассуждая логически — ведь от логики никуда не денешься, — у них ничего нет. Существование и доказательство неразделимы. Нужно иметь второе, чтобы получить первое.
Я ухватился за эту мысль и приготовил себе вкусный сытный завтрак. Однако съесть смог только самую малость. Этот чертов морфин, как всегда, отбил у меня весь аппетит. Мне удалось запихнуть в себя кусок тоста и неполную чашку кофе.
Я поднялся наверх, закурил сигару и вытянулся на кровати. Мне — человеку, который прошел через то, через что прошел я, положено лежать.
Примерно в четверть одиннадцатого я услышал, как передняя дверь открылась и закрылась, но остался в кровати. Я лежал и курил, когда вошли Говард Хендрикс и Джефф Пламмер.