Граф рвался к ней, пытаясь помочь, и камеристка не могла удержать его. Герцогиня встретилась с графом. И назло своему страху она быстро взяла себя в руки, когда пришла мысль уговорить графа строить вместе с ней замок. Она передала ему нож из рук в руки и попросила его, буде у них появится замок, бросить нож за изразцовую печь.
— Там, наверху, тоже врут, — помолчав, добавила Анна Хольцапфель. — Герцогиня долгое время поддерживала подозрения в том, что ее хотят отравить, как думали те, кто за ней ухаживал: как-никак, с ней случались припадки. Ей тоже нужно было надежное плечо, чтобы утешиться, — завершала свой рассказ Анна, — у нее такая же впечатлительная натура, как и у каждой из нас, а против этого белые гробы графини не ахти какое средство».
Священник Иоганн Вагнер, покраснев до ушей, покинул исповедальню. Герцогиня прошла за ним в ризницу и соизволила сесть на черный резной стул, придвинутый священником.
Заметьте, святой отец, там, где устои неколебимы, даже грех служит очищению. Однако все мы окружены злом, но было бы ошибкой полагать, что обречены ему. Зло — это то, чему мы даем просочиться. Плод нашей нерадивости. Для чего я построила замок, если его твердыня недостаточно мощна, чтобы сделать нерушимой связь между клоакой и круглым столом? Это неправда, что все может или должно быть равновелико. В таком случае все перегрызли бы друг другу глотки или жили бы в мучительном страхе. Я слышала, в мое время ходила теория о том, что труд переходит тому, кто этот труд совершает, что результат труда принадлежит трудящимся. Я считаю это заблуждением. Многим было бы лучше, если бы их усилия служили совсем иной цели, нежели их самосуществованию. Человек не должен работать. А если и должен, то лишь в том случае, если служит законам, которые высятся там и сям, словно горы, выросшие на равнине. Здесь и есть его место. Но именно здесь он никогда не будет равноценным среди равноценных. Там, где это говорят, всем обладают столь немногие, что многим это вовсе незаметно.
Я вынесла из своей жизни все, что она могла дать, но я не сумела бы это сделать, если бы церковь, где мы ведем разговор, все еще была бы завалена бочками и грудами мусора, от которых я велела избавиться, когда, пройдя долгий путь к свету, возвысила замок с прилегающими землями до служения истинной мудрости. Когда-то я была частью мира, и вот я принесла весь мир сюда. Вспомните дороги и перекрестки, пруды и строения, охотничьи угодья и поляны, кареты и пивоварню. В ваших проповедях должно быть больше жизни. Одними лишь словами о христианской любви вы никого не выманите из-за изразцовых печей...
А. увлекся печами. Поскольку ему хотелось, но не было позволено говорить о них, он отыскивал книги, из которых можно было вычитать нечто интересное на сей счет.
О. объяснил ему, что нежники, которых он прячет в окрестностях замка, любят залезать через дымоходы в замки и дома.
Нежники раскрыли О. глаза на вещи, которые совсем не то, что про них думают. Нежники говорят то, что другие вымолвить не смеют; выставляют напоказ то, что не положено видеть; разглашают все тайное; разрешают все запретное.
Когда Каргель и Эбли носят к печам дрова, А. встает позади. Когда те выгребают золу, он смотрит в зев. Он сует голову в черное устье и ищет то, что ему не велено знать.
Застав его за одной из попыток таких изысканий, графиня схватила его за шиворот и заперла в деревянном чулане башни.
О., прильнув к дырке от сучка, рассказал А. о том, что случилось в замке.
«День, когда умер господин в черном берете, и впрямь был похож на черный день. По лестницам грохочут сапоги. Из окон летят книги, поварня заперта. В комнатах гудят чужие голоса. В столовой зале расселись офицеры в высоких цилиндрах, которые подобрали с пола.
Они пили шампанское, им прислуживал Альберт Швамм, а они начали вливать ему в глотку шампанское и поили до тех пор, пока тот не свалился.
Кухарки мечутся по лужайкам. Анна Дульдингер лежит под матрацем на чердаке.
Солдаты искали женщин.
Обшарили все от погреба до крыши. Одни тащили во двор мебель, посуду и одежду, другие вверх по лестницам взбегали к перекрытиям и, навострив уши, прилипали к печным дымоходам: не вздохнет ли где еще какая-нибудь женщина. Со стен сметали оленьи рога. Один поднял на башне крик, его толкнуло колокольным ударником. Гири часов пробили кирпичный пол. Белые одежды святой Елизаветы валяются на пороге. Напольные часы выставили во двор. Две дюжины солдат бросили фрау Айю в грузовик и повезли в лес. Вернувшись, она курила черные сигареты. Ирма засела в орешнике и забыла про свою свистящую ногу. В оранжерее выбиты стекла. Театр герцогини сгорел. Персиковые деревья зацвели, и никому до них нет дела.
А. приложил ухо к дырке в доске, он узнал от О., что толстая камеристка нырнула со своей госпожой за изразцовую печь, обе головой вперед. Они не дышали, когда солдатские сапоги гремели совсем рядом. Ночью Каргель и Эбли вытащили их из щели и в мешках отнесли через задние ворота мимо клоаки в конюшню пивоварни, где и спрятали до лучших времен».
Солдат куда-то перебросили. Камеристка с госпожой снова оказались в замке.
Он был опустошен.
Пришло время, когда место кухни занял рассказ о кухне, а круглый стол уступил место рассказам о круглом столе.
Предметы стушевались. Многозначащий замок стал знаком, лишенным смысла. Он то и дело мелькал в рассказах о замке. Дорожки парка заросли бурьяном.
Пустая карета вросла в землю, рессоры за красными колесами просели.
Рассказы что-то собирают и складывают. Повсюду одни обломки. И не на чем уже остановить взгляд, даже на том, что само лезет в глаза.
Комнаты заперты, Картины почернели. Рассказ про кухонное окно, через которое князь заглядывался на Розалию Ранц, звучит как небылица.
От чугунных плит веет холодом.
Мария Ноймайстер — призрачный образ Марии Ноймайстер.
В полях уже не поют перепела.
Рассказ о большой трапезе иссяк. С этой историей простились навсегда.
Если она длится дольше, чем вкус, ее слушают с недоверием.
Вековечная эра каплунов оказалась короткой.
Учитель Фауланд навсегда захлопнул свою книгу.
В ванной нет обойной ткани.
Чудовища из китайской гостиной куда-то уползли.
Оранжерея и камелии исчезли.
Кончается все то, что приходится дважды выманивать из-за изразцовой печи. То, что назначает себе долгий век, ветшает быстрее. Зримо напоминают о себе дверь, окно, лестницы, ванна, стол, колокол, карета, плиты очага, серебряные вертела, сбруя, кафедра, бельевые веревки, каменная ванна, гладильные доски, серебряный кувшин, персиковое дерево, фарфоровые блюда, кухонная печь, серебряная вилка, арочные своды, оба входа, балкон.
Никто не знает, когда Грес расстался с клоакой.
А. бродит по замку и ищет нож за изразцовыми печами.
Это — последняя тайна. Она еще причастна былой связи вещей.
Все остальное похоже на всполошенных летучих мышей.
Нежники окружают сцену.
На ней сменяют друг друга фигуры.
Между тем еще можно погреметь гирями башенных часов, но часы не бьют, и заржавевшая стрелка неподвижна, как будто время на старом дворе спит.
— Чтобы время не заснуло, — сказала графиня, — сегодня мы начистим до блеска изразцовые печи.
— Время не может заснуть, пока бич нежников свистит в воздухе и крушит созвездия, — заключил О., когда вместе с А. обнаружил подземный ход под обломком свода, повисшим на сплетенных корнях дуба. Они немного углубились в подземный коридор и остановились, когда в сыром мраке погасла свеча. Им удалось установить, что коридор имеет множество разветвлений. Они засыпали вход.
Теперь им иначе виделись поляны и парк.
— Когда вздуваются жилы, зримо проступает гнев, который скопился под солнцем, — сказал О. и помянул нежника Синьку.
Грес сидел возле прудов и думал о смене времен. Все свои ночи с тех пор, как замок стал замком, он проводил на крышке клоаки. Он ел под навесом и ждал, когда в замке погаснут огни. Он все видел с другой стороны. Замок был недоступен ему, и по двору проходила граница, которую он не мог перейти. Ночью на него не падал ни один луч иллюминации. Он чувствовал страх перед золотыми часами Целестина, и ему не дано было съесть ни крошки из того, что готовила Мария Ноймайстер. Ему никогда не позволялось делать то, что делали Каргель и Эбли. Он был чужим для замка, хотя без замка не имел бы ночлега. Он завидовал каплунам князя.
Нет, он не хотел работать, а если бы и захотел, для него не нашлось бы работы. Ее можно иметь лишь там, где тебя признают частью сообщества. А он — не то, у него не было ничего кроме черной куртки и черных штанов. Он никогда не понимал, почему на него бросаются собаки. Но думал, что собак без людей больше не существует.
Это другое время знаменовали для Греса купальщики. Он сидел в тальнике и разглядывал их. Ночь он поменял на день. В новое время ему нужен был свет, хотя он еще не мог переделать себя и прятался от света.
Никто уж теперь не опускает глаза, как Розалия Ранц. Он часто простаивал под ее окном. За укрывшими его кустами уже нет глухой стены. Наступит время, когда некому будет наказывать. Все будут купаться в большом пруду, но для такого зрелища у него слабоваты глаза, приученные к ночной тьме. Может, Цэлингзар подаст какую весть. Он видел, как Цэлингзар уходил из замка утром того дня, когда в большую ель ударила молния.
Девушки в пруду боялись его — как чего-то старопрежнего. Их пугали его взгляд и красный язык. Они не понимали, что он видит в них нечто новое. И хотя его взгляд был устремлен далеко вперед, им казалось, что он следит за ними. Они забрасывали его комьями ила. Но он продолжал сидеть в кустах. Ему казалось, он видит то, чего никто до него не видел. Он-то знает, куда повернет природа.
А. заметил, как сверкают изразцы печей. Ночью он решил осмотреть большую печь в комнате герцогини, куда он до сих пор не осмеливался войти. Широкий рельефный цоколь ее возвышался почти до плеч А., он был покрыт позолотой и живописным орнаментом, изображавшим растения двух видов. Сверху шла кайма с названиями каких-то людоедских растений — Trophis anthropophagorum и Solanum anthropophagorum. Верхняя часть тоже представляла собой рельефную колонну, но уже с вазой, увитой пышным растительным орнаментом, на вазе была крышка, из-под которой торчала вилка с четырьмя зубцами.