Олень тревожно задергал ушами.
За первым волком вышел второй – переярок, молодой, заметно меньше и слабее первого. За ним еще один.
Сбоку, по следам Канервы, выскочили трое прибылых, за которыми стояла, щерясь, волчица.
– Дьявол! – Канерва рванул из-за пояса кинжал.
Олень прыгнул в сторону и помчался прочь. Волчица кинулась в погоню, следом побежали волчата, за ними рванули молодые волки. Матерый остался, глядя на человека. Канерва замер.
Волк стоял, напружинившись, кончик толстого хвоста чуть подрагивал. Из полуоткрытой пасти капала слюна. Лорд Мельсон понимал, что ему следует замереть, чтобы зверь успокоился и ушел. Однако Канерву несло, гнев застил ему разум.
– Пошел вон! – крикнул главный егерь, махнув кинжалом.
Волк присел на передние лапы, но не двинулся с места.
– Дьявол! – Канерва всадил кинжал в трухлявое дерево и разворотил часть ствола.
Волк ощерился, защелкал зубами.
– Пошел вон! – повторил Канерва и, напрягшись, выдернул ногу из трухлявого бревна.
Волк прыгнул.
Канерва со зверем на груди полетел в овраг.
Он успел схватиться одной рукой за свисающие сухие ветки кустов. Волк, раздирая когтями одежду, сполз по нему, вцепился челюстями в штаны... Но зверь был крупный, тяжелый – и не удержался. Не разжимая зубов, он упал. Канерва закричал.
С воем, ломая сухие острые ветки, волк свалился на дно оврага. Следом сорвался Канерва.
Он рухнул на зверя. Волк, извиваясь, рвал ему спину. Из-под бедра лорда Мельсона торчали задние лапы, дергались, царапая сушняк. Левая рука, из исцарапанной ладони которой сочилась кровь, онемела и не двигалась. Канерва с трудом приподнял правую с судорожно зажатым ножом. Голова волка, освобожденная от тяжести человека, дернулась вверх, зубы вцепились в окровавленные лохмотья кафтана, прокусив правый бок. Кругом стремительно темнело. Мелькнула серая лапа, по щеке хлестнул жесткий хвост. Канерва рванулся, приподнимаясь, так что голова волка упала с вырванным куском одежды и мяса. Широкое лезвие вошло в пах зверя. Раз, другой... Светящиеся точки закружились перед глазами, слились в темную пелену – и Канерва потерял сознание...
Очнувшись, он с трудом открыл глаза. Над ним сетью с кривыми ячейками раскинулось переплетение сухих ветвей кустарника на краю оврага. Местами ячейки были порваны – это Канерва, падая, сломал сучья. Воспоминание о падении вспыхнуло и угасло. Боли он не чувствовал, но все тело охватила слабость, так что он не мог пошевелить даже пальцем. Собственная тяжесть придавливала его к земле, как будто кто-то огромный, невидимый то ли сел сверху, то ли тянул снизу, пытаясь протащить сквозь землю. За неводом кривых прутьев проходили облака – и это был весь мир.
Канерва чувствовал, как слабость нарастает. Или это жизнь вытекает по капле? Но даже если так, он не тревожился, ибо жизнь закончилась еще утром.
Он закрыл глаза и, наверное, снова потерял сознание, потому что когда смог чувствовать, то пожалел о том, что пришел в себя. Перед глазами плавали красные пятна, видно было плохо. Он услышал наверху знакомые голоса, которые звали его.
– Я здесь! – крикнул Канерва.
Язык не шевелился, иссохшее горло не издало ни звука. Канерва хотел кашлянуть, чтобы прочистить глотку, напряг грудь, но от живота до гортани винтом прошел спазм, сжавший внутренности, – ничего не получилось. Однако и сейчас он не пошевелился, только на глазах выступили слезы.
Голоса удалялись. «Я здесь, я умираю! Спасите меня!» – хотел крикнуть Канерва. В теле проснулась боль, она ела его изнутри и снаружи, Канерва ощущал себя куском мяса в собственном рту, мяса, которое он за обедом откусывает от непрожаренного окорока и жует, жует, жует, перемалывая волокна... Тело кричало, мечтая корчиться от боли и не в силах шевельнуть пальцем. Казалось, идущие мимо люди не могут не услышать этих криков – однако голоса удалялись, стихали. «Я здесь, сюда!» – молча выкрикнул Канерва в последний раз и опять потерял сознание...
Когда он снова очнулся, в первый миг подумал, что попал в пыточную и висит на дыбе. Ноги и все тело тянули вниз чугунные гири, а самого его веревками тащили вверх, вытягивали из тела, отрывали по кусочкам.
Затем он перестал чувствовать боль. Он больше не был внизу, он болтался с ветром, качался над самыми макушками деревьев, касаясь их бесплотными пятками. Канерва посмотрел сквозь свое прозрачное тело вниз, увидел, как кто-то подходит к оставленной им груде мяса внизу, кто-то неизвестный, молодой, кладет руки на его раны.
Тут он погрузился в темноту, но это была не потеря сознания. Он попал во всю свою жизнь разом, пережил ее целиком в одно мгновение, и все испытанные когда-либо чувства захлестнули его, чуть не разорвав изнутри, как рвет сжатую железными обручами бочку бродящее пиво. Он видел все, что видел когда-то: лица родных, знакомых и просто мелькнувшие в толпе, замки, лачуги и лесные шалаши, золотые вилки и деревянные ложки, сталь меча и зовущие женские губы; слышал все, что слышал когда-то, – и рев битв, и собственный плач, и разухабистую застольную, и влюбленный шепот, и чувствовал все, что когда-либо испытывало его тело, от рваной медвежьими когтями раны до ласк матери, от холода горного озера до...
Он знал все. Он вспомнил все, что сделал и совершил, и от этого вдруг стало так невыносимо стыдно, что он разрыдался, как ребенок.
Вместе с невидимыми слезами исчезала боль. К нему приходили покой и умиротворение, хотя что такое «он»? «Его» больше не было. Со слезами испарялись и воспоминания о жизни. Он чувствовал теперь только движение ветра, видел землю, покрытую деревьями, и пробившееся сквозь облака солнце. Пришло ощущение, что сейчас он узнает, что он уже почти знает, как же хорошо быть просто лучом, сухим листом, ветром, шапкой, рогом, полем, башней, быть всем и ничем сразу...
Перед глазами возникло молодое лицо в обрамлении светлых волос, губы на нем шевелились, что-то говоря, но Канерва не слышал. И вдруг вернулось тело. Руки, ноги, голова, тяжесть и боль придавили его к земле, втянули в себя, сознание будто разрезали на черные тонкие полосы – и Канерва, выгнувшись дугой, заорал...
Его легонько похлопывали по щекам. Лорд Мельсон открыл глаза. Паутины сухих ветвей над ним больше не было. Он лежал на земле, на чем-то мягком, теплом и ровном, сверху смотрели егеря.
– Как вы, ваша светлость? – Кош спрятал руку за спину, будто опасаясь, что его накажут за подобное приведение в чувство господина главного егеря.
Канерва приподнялся. Слабость еще чувствовалась, но он уже мог двигаться. Он сел. С груди сполз меховой плащ.
– Как вы меня нашли? – сглотнув комок в горле, спросил лорд Мельсон.
– Бенда, ваша светлость. – За плечом Коша вырос Кешель. – Колдун, ваша светлость. Он вас нашел и вылечил и нас привел. Вы, наверное, умирали, а он вот вылечил. Бенда, сын булочника.
Лес вокруг стоял голый и прозрачный. Что было там, за жизнью, Канерва не помнил, но от одной мысли о воспоминании его пробил холодный пот. Страх – липкий ужас, давно забытое детское чувство, – охватил его.
– Как прошла охота? – Канерва рассмотрел лица егерей, готовясь внимательно выслушать ответ, лишь бы забыть о неприятном чувстве. Однако страх не исчезал, он стоял за плечом, молчаливый и необратимый, как смерть. Канерва откинул плащ.
– Вам бы переодеться, ваша светлость, – пробормотал Кешель.
Канерва почувствовал холодок в паху. Да, ведь волк оторвал ему гульфик. Он осмотрел себя. На правом боку кафтан был изодран, окровавленные заскорузлые лохмотья свисали неаккуратными клочьями. Канерва раздвинул края одежды – однако на боку не имелось и следа укуса, кожа выглядела чистой и здоровой. Лорд Мельсон развязал шейный платок, чтобы прикрыть дыру в штанах. Черт с ней, с этой малолетней дурой. Кто он такой, чтобы унижаться перед бабой? Сейчас же, как только закончится охота, он пойдет к Элайне, и она его утешит, затем он наведается к Ирисе, потом закрутит с...
Рука лорда Мельсона остановилась. Егеря отвели взгляды. Нет, не закрутит. Не наведается. Не утешится. И со злой прозрачностью Канерва понял, что никогда не простит Бенде воскресения.
Глава четырнадцатая
В темном коридоре по стенам ползут блеклые пятна света, в которых качаются, как в волшебном фонаре, неровные тени. Они дрожат и движутся, иногда пропадают в черном провале ответвлений. Вековую тишину нарушают мерный перестук копыт и шаги. Платье Алиции метет пол с легким шелестом. Люди идут, глядя под ноги. Только Бенда смотрит, не отрываясь, на Кривого. Бандит, согнув раненую руку поддерживает ее здоровой. Наложенная рыцарем повязка пропиталась кровью. Кривой шагает, покачивая круглой лысоватой головой в такт ходьбе. Огарок свечи между пальцами раненой руки ходит ходуном.
– Давайте вылечу, – предлагает Бенда после долгого, долгого разглядывания. За это время процессия миновала не один боковой коридор.
– А? – Кривой поднимает голову и мутными глазами смотрит на Бенду. – Руку, што ль?
Бенда кивает.
– А-а, – безразлично тянет Кривой. – А тады не вылечил, э?
– Нечего там было лечить, – раздраженно говорит Бенда.
– Ага, то-то все... – Кривой замолкает, зевает. – Штот притомился я. Ну лечи, ежли не боисся.
Бенда пристраивается на полшага сзади, не притрагиваясь к побуревшим тряпкам на руке Кривого, которую тот отвел в сторону, чтобы дать Бенде возможность делать с ней что надо. Лицо Бенды приобретает отсутствующее выражение.
Сзади стук копыт сделался громче. Юлий обошел Бенду, высунув лицо, посмотрел на подрагивающую руку бандита.
– Сейчас бы его и... того, – прошептал он.
– Молчи уж, – хмуро отозвался Кривой, тоже шепотом.
– А чего? Вы же хотели. Вот, пожалуйста. Или давайте я, у меня на лошади тут меч этого лорда.
– Я все слышу, – произносит Бенда. Голос звучит глухо и едва различимо, как будто доносится издалека.
Юлий вздрогнул, однако не отошел.
– Чего ты вечно лезешь, когда не просят? – насупился он. – Ты не доктор, а проклятый колдун. Я тебя просил меня тогда лечить? Просил?