— Имя? — вопрошает Шекспир.
— Кристофер. Альбан. Можно просто Кит.
— Возраст?
— Шестнадцать. То есть семнадцать.
— Ну так сколько? Шестнадцать или семнадцать?
— Семнадцать в прошлом месяце исполнилось.
— То есть восемнадцать, — решает Шекспир.
Он говорит, что мальчики всегда врут про свой возраст, стараясь казаться помладше, чтобы получить роль.
— Опыт есть?
— Нет, сэр. Но я пою в церкви каждое воскресенье, и хорошо пою. Я понимаю, что смотреть особо не на что, но голос у меня, как у сирены.
Актеры хихикают, и я сам улыбаюсь. Он врет: он смазливый, как девчонка, и явно это знает.
— Надеюсь, что нет, — сухо усмехается Шекспир. — Что будешь читать? Из «Виндзорских проказниц» или из «Сна в летнюю ночь»?
— При всем моем уважении, мастер Шекспир, я собираюсь прочесть вам отрывок из Кристофера Марло. «Геро и Леандр», если вам будет угодно.
Я чувствую взгляд Кэри, а сам смотрю на мальчика.
— Если мне будет угодно, ха! Кит Альбан читает Кита Марло. Ладно, валяй.
Мальчик смотрит на трибуны. Я вижу, как вздымается и опадает его грудь, дышит он быстро и неглубоко, боится. Но потом он поднимает голову, смотрит на галерку, как будто видя там публику, и обращается к ней. Нас всех, перешептывающихся и обсуждающих его, не существует.
— Мы чувству не способны дать приказ.
Судьба решит, как поступить, за нас.
И если нам два человека незнакомы,
То выберем из них лишь одного мы.[9]
Голос у него не такой, как у остальных, не высокий и ломкий, а глубокий и плавный. По выговору я понимаю, что он с запада — из Девона или, может, Дорсета. Он напирает на согласные, хотя пытается их смягчать, но получается не очень, особенно с «р». Но этот голос действительно похож на голос сирены: слушая его, хочется закрыть глаза.
— Из двух похожих слитков золотых
Укажем мы на тот, что нам милей из них.
И разобраться в том не сможет разум,
По зову сердца действуем мы сразу.
Любви пришедшей думы не нужны;
Кого накроет страсть, те влюблены.
Я наклоняюсь вперед. Я слышу не Кита, а самого Марло. Я помню, как он писал эту поэму. Мне было тринадцать, театры закрыли из-за чумы, и он занялся стихами. Кто-то тогда держал его за сердце, я понимал это, потому что он отдалился от меня и выглядел отсутствующим, да и поэму он не закончил, как будто сам не знал, чем все завершится. В конце концов, когда Марло умер, ее дописал кто-то другой. Не я. Она была опубликована двумя годами позже и тоже не мной. Я не мог видеть имя Марло под словами, которых он не писал. А сейчас я сделал то же самое, подписав именем Шекспира свое сочинение. Я начинаю понимать, почему он злится. Если можно осквернить даже чужие идеи, самое чистое, что вообще остается?
Когда юноша заканчивает, наступает тишина. А потом остальные желающие стать актерами медленно начинают хлопать.
Шекспир смотрит на меня, и я киваю.
— Что ж, недурно, — говорит он. — С твоим лицом из тебя получится отменная Виола.
Кит Альбан, кажется, пугается, а потом взгляд его становится пустым, он ведет себя не так, как я ожидал, — не улыбается, не смеется и даже не краснеет. Наконец он пятится, заходит за занавес и исчезает. Я помечаю его имя.
— Почему он? — спрашивает Кэри.
Думая о парне, я почти забыл, что Кэри здесь.
— Он не сразу назвал возраст, как и еще одиннадцать других. Их я тоже отметил. Может быть, они врут не только о возрасте. Он беден — видели его наряд? — но говорит правильно. Такое редко сочетается в одном человеке. Возможно, это указывает на ложь. В моем списке еще семеро таких же. Ну и, наконец, он хорош. Слишком хорош для новичка, а он утверждает, что опыта у него нет. Это может оказаться и правдой. Таких у меня тоже дюжина.
Я быстро пересчитываю имена в списке — тридцать семь и переписываю их на новый лист.
— Вот они. — Я передаю Кэри пергамент. — Шекспир не обрадуется.
Кэри изучает список. Глаза у него блестят.
— Довольно длинный список. Думаешь, это ему не понравится?
— Нет. Ему не понравится то, что большинство хороших актеров я вычеркнул. У меня тут десяток небезнадежных и три дюжины тех, кому никогда не стоит ступать на сцену. Но если человек, желающий убить королеву, пришел сюда, он в этом списке.
— Ты уверен, — довольно говорит Кэри.
Я уверен.
— Вечером я начну за ними следить.
Я встаю, разминаю шею, затекшую за день. Людей много, и работа мне предстоит непростая. Отдыхать не придется, я уже это чувствую.
— К концу недели я составлю более короткий список. Его можно будет показать королеве.
Глава 11КитТеатр «Глобус», Бэнксайд, Лондон30 ноября 1601 года
Сначала Кейтсби противится идее использовать пьесу Шекспира в качестве способа убить королеву, но быстро смиряется. В основном потому, что в обоих предложенных им вариантах — выстрелить в королеву из арбалета, когда та поплывет по Темзе в своей барке, или из пистолета на охоте — приходится слишком полагаться на удачу. Стрела может пройти мимо, а пистолет дать осечку. И Кейтсби, и его люди недостаточно хорошо стреляют издали, пришлось бы кого-то нанимать — а этот человек мог оказаться трусом или предателем.
Если же я буду стоять на сцене с кинжалом в руке всего в нескольких футах от королевы, то не промахнусь. К тому же я уже предательница и точно не трусиха, так что у заговорщиков куда больше причин согласиться, чем отказаться.
Остальным идея понравилась. Когда я получила роль, братья Райт, Крис и Джон, отправились наниматься рабочими сцены. Кейтсби решил, что я буду занята разучиванием текста, и кому-то другому придется продумать, как и когда работа — по словам Кейтсби — будет сделана.
Райты — самые молодые из заговорщиков. Им двадцать четыре и двадцать пять лет. Остальные слишком стары или слишком известны, чтобы податься в рабочие. Райты умны. Кейтсби говорит, что они постоянно выдумывают какие-то приспособления, и показал мне один из их подарков: крошечные золотые солнечные часы и компас, вделанные в перстень. Братьям было несложно выяснить, чем занимаются рабочие сцены, и удачно притвориться опытными в разговоре с мастером «Глобуса». Они показали ему шутиху, сделанную из бумажной трубки с порохом внутри. Устроили черный, белый и красный дым, смешав крепкое вино с разными видами соли. Бросили кусочки смолы в пламя свечи, чтобы представить молнию. Крис говорит, что за ними следил весь театр. Работу они получили.
Так или иначе, я — в «Глобусе». На второй раз он кажется мне ничуть не менее грандиозным, чем в день прослушивания. Сегодня ясно и светло, но холодно, ветер завывает в переулках, треплет серые воды Темзы, гоняет по ней белую пену. Кажется, что весь Лондон высыпал наружу, толпится на рынках, улицах и мостах. На дорогу до театра уходит больше часа вместо двадцати минут, и в первый же день я опаздываю.
Подхода к дверям «Глобуса» я слышу изнутри голоса. Громкие, как будто представление уже идет. Возвращается прежний страх. Я стою, держась за маленькое латунное кольцо на двери, и подбадриваю себя. Я — мальчик. Я — актер, и мне предстоит сыграть роль. Я вовсе не девушка и не собираюсь мстить. Я не участвую в заговоре и никого не хочу убивать. Это не помогает. Заставляя себя не думать о заговоре, я думаю о нем только больше. Мысли скачут, как нервные псы, как борзые, с которыми отец ходил на охоту, скулят, дергаются и не слушаются меня.
Наконец я тяну дверь на себя. Она скрипит и визжит, эхо отдается в тесном проходе. Я медленно иду вперед, миную лестницу, ведущую на галерею, и выхожу к сцене. Здесь людно, как на ярмарке в Труро. На сцене стоят двое, сжимая в руках обрывки пергамента. Они на разные голоса выкрикивают свои строки, меряют сцену шагами, говорят так громко и четко, чтобы их слышали в самых дальних уголках театра. Под сценой тем же заняты еще с десяток людей, разбившихся на группки. Они говорят потише, чтобы не мешать тем, кто на сцене. Музыканты на балконе перебирают струны лютен и цитр, дуют во флейты и волынки, порой раздается звон бубна или колокола, но тут же умолкает.
Мастер Шекспир посреди всего этого кажется таким же измотанным, как в день прослушивания. Его рубашка выбилась наружу, подбородок небрит дня три, волосы торчат во все стороны. Он опирается локтем на край сцены и слушает, что там происходит. В одной руке у него перо, и он что-то записывает на листке.
Я подхожу к сцене, стараясь держаться в тени и опасаясь неизбежного скандала. Сердце трепещет, как заяц, пот собирается между грудями и пропитывает повязку. Подходя ближе, я слышу, что именно говорят на сцене. Мальчик с нечистым лицом и ломающимся голосом — ему лет тринадцать, не больше — стоит рядом с красивым рыжеволосым мужчиной по имени Кемп, которого я видела в «Элефанте».
Говорит мальчик. Строки выходят истерзанными, как ягненок на бойне, и вполовину не такими изящными, как этот же ягненок при жизни. Я вздрагиваю, когда он кое-как лепит слова, вовсе не задумываясь об их значении. Мастер Шекспир, очевидно, считает то же самое и поднимает руку, чтобы остановить его.
— Ты — Виола!
Виола? Это моя роль и моя сцена. На мгновение я впадаю в ужас. Я опоздала, но не настолько, он не мог меня уже заменить! Но потом я понимаю, что это мой дублер, и что он недостаточно хорош, чтобы сыграть эту роль. Мне становится легче.
— Как тебя зовут, говоришь?
— Уош.
— Уош? Стирать? — Мастер Шекспир трясет головой, явно думая, как и я, что это не столько имя, сколько род занятий его матери-прачки. — Уош, ты играешь женщину. У тебя должен быть высокий голос. Давай еще раз, фальцетом.
Мальчик кивает и повторяет:
— Сказать по правде, я сам страдаю по бороде, вот только не на своем подбородке. Дома ли твоя госпожа?