Мастер Шекспир стонет.
— Нет, нет, нет! Давай как-то резче, Уош. Виола — девушка, одетая юношей. А ты — юноша, одетый девушкой, одетой юношей. Шут дразнит тебя, потому что у тебя нет бороды. Но ты не можешь вырастить бороду, вот в чем соль шутки. Понимаешь?
— Да, сэр.
— Правда понимаешь или говоришь так, чтобы меня задобрить?
— Да, сэр.
— О господи! — Шекспир размахивает пером, чернила брызгают во все стороны, а потом рвет на себе волосы.
Господь благословил мастера Шекспира талантом, но он неуравновешен, будто женщина в родах.
— Перерыв! Хватит, пока я не напился. Или не начал пить, этого уже хватит! Госпожа Лавелл!
Крупная женщина в муслиновом платье, с полным ртом булавок, выходит из-за занавеса. Сплевывает булавки в руку.
— Да, сэр.
— Нарядите этого… Уоша в платье. Может, если он будет выглядеть как девица, то и вести себя сможет как надо.
Госпожа Лавелл хватает Уоша за руку и тащит за занавес. Кемп спрыгивает со сцены и присоединяется к другим. Они смеются, хлопают его по плечу и поздравляют с тем, что он ничего не сделал. Я пользуюсь этим, чтобы выйти вперед.
— Мастер Шекспир, приношу свои извинения за опоздание. — От волнения и спешки я забываю поклониться и вместо этого приседаю, как девушка. Как дура! Струйка пота под повязкой превращается в поток.
Но мастер Шекспир в восторге. Он прижимает руку к груди, запрокидывает голову и хохочет.
— Ха! Вот это Виола! Настоящая Виола. Слава богу, ты явился! Слава богам! — Он оглядывает меня с головы до ног, поглаживая растрепанную бородку. — Еще и не в костюме, а уже играет роль. Девица девицей. Ты понял, что не так сделал твой дублер в последней сцене? Как бы ты сыграл? Покажи.
По телу пробегает дрожь. Один из величайших драматургов Лондона спрашивает, как я — и никто другой — произнесла бы его слова. Я стесняюсь. Катерина в корсете точно бы смешалась, но штаны придают мне небывалое мужество. Я отступаю на шаг, чтобы мне было удобнее, а он мог меня разглядеть.
— Сказать по совести, я сам тоскую по бороде. — Тут я отворачиваюсь, как будто обращаюсь к публике, и громким шепотом произношу: — Только не на своем подбородке. — И тут же, повернувшись обратно, завершаю строку: — Твоя госпожа дома?
Мастер Шекспир радостно скалится:
— Вот оно! Вот! И этот голос! Нежный! Сладкозвучный! Как только ты вышел на сцену, я понял, что ты идеален! И ты в самом деле идеален.
Я вспыхиваю. Его похвала согревает меня, как солнечные лучи. От улыбки болят щеки.
— Текст знаешь? — Шекспир хлопает меня по плечу. — Хочу услышать всё!
— Это моя первая репетиция, сэр. Мне еще не давали роль.
Он вскакивает на сцену и жестом зовет меня за собой. Должен существовать более изящный способ забраться на четырехфутовое возвышение, но я залезаю неуклюже. Одна рука, вторая, колено…
— Госпожа Лавелл! — ревет Шекспир. — Приведите мальчика!
За сценой кто-то топает, визжит, и мрачная госпожа Лавелл высовывается из-за занавеса. Шекспир нетерпеливо машет ей рукой. Она выходит и тащит за собой Уоша. На нем зеленое платье, сколотое булавками.
— Роль, Уош. Она у тебя при себе?
Мальчик задумывается, потом сует руку в карман платья и достает сырую от пота стопку пергамента. Отдает ее Шекспиру, который берет пергамент с опаской, как кусок внутренностей. Тем же нетерпеливым жестом драматург отсылает этих двоих и разбирает кипу на отдельные листки. На них написаны слова, которые я смогу расшифровать лет, пожалуй, за пять. Их как будто писал младенец, в темноте, сидя на несущейся карьером лошади.
— Твой текст.
Очевидно, на моем лице написано удивление, потому что он поясняет:
— У меня всего одна копия. Я не могу терять драгоценное время, переписывая пьесу три десятка раз, для каждого актера. И доверить другим эту работу не могу. Ты слыхала о литературных ворах, Виола? Они существуют, и они здесь. В вашей гримерной есть краткий сюжет.
Я киваю, но он этого не видит. Он уже отвернулся и изучает ряды сидений. Они пусты, но я предполагаю, что Шекспир умеет видеть что-то такое, чего не видят другие.
— Орсино! — снова ревет он. — Где Орсино?!
Шекспир разворачивается на каблуках, оглядываясь. Я решаю, что Орсино — тоже герой пьесы, потому что Шекспир явно предпочитает называть нас их именами.
Над нами, прямо над лестницей, кто-то движется в полутьме. Это единственное место в театре, не освещенное полуденным солнцем. Я слежу взглядом, как человек исчезает и снова появляется, уже внизу, в проходе, ведущем к сцене. Это один из актеров. Он неторопливо идет к нам, не обращая внимания на жесты Шекспира.
Я уже видела этого юношу. Один раз в «Элефанте» и второй — в день прослушивания. Он сидел наверху, воображая, что его там не увидят. Как будто он считал, что никто, кроме него, прятаться не умеет. Только он не знал, что я наблюдаю за ним так же, как он за мной. Я видела, как он перегнулся через перила, когда я прочитала стихи Марло, видела, как он достал лист пергамента и что-то на нем записал. Видела, как он закрыл папку и сел прямо, исчезнув в полутьме. А теперь он легко вспрыгивает на сцену и встает рядом со мной. Я наконец-то могу рассмотреть его при свете.
Он не очень высокий, ненамного выше меня. Весь какой-то резкий и темный — волосы темные, брови темные, скулы высокие. Глаза у него твердые, синие как лед. Такие я один раз в жизни видела у особенно злобного козла по имени Тин. Милое имя, если не знать, что по-корнуолльски это значит «задница». Юноша не похож на актера, на человека, который произносит чужие слова. Он живет собственную жизнь, причем не слишком приятную: встреть я такого человека на темной лондонской улице, убежала бы прочь.
— Виола-Цезарио, познакомься с герцогом Орсино, — объявляет Шекспир. — Орсино, познакомься с Виолой-Цезарио.
Если юноша и узнает меня, то молчит. Смотрит козлиными глазами и улыбается той же улыбкой, что в трактире. Но если среди выпивки и костей она казалась дружелюбной, то теперь стала снисходительной. Как будто он слишком хороший актер, чтобы возиться с новичком вроде меня. Я возвращаю ему еле заметную улыбку и оглядываю с ног до головы, как будто тоже оцениваю его и не слишком-то впечатлена. Это не лучший способ начать первый день в театре, но я пришла сюда не за друзьями. У меня есть дело.
Шекспир в восторге от нашего безмолвного диалога. Он хохочет:
— Чудесно! Уже стали врагами! Это хорошо. Виола-Цезарио, в последнем акте Орсино обвинит тебя в том, что ты женишься на Оливии, а затем убьет. Дождаться не могу! Это будет великолепно! Орсино, мальчик, ты знаешь текст?
«Мальчик» — неподходящее слово для Орсино. Вряд ли он вообще был когда-то мальчиком, скорее всего, сразу появился на свет мрачным юношей лет двадцати от роду. Однако он кивает, коротко и резко.
— Начнем там, где остановились. Акт первый, сцена четвертая. Виола, эти строки где-то внизу стопки. Разложено не по порядку, так что ты поищи сама. Это первый день Виолы на службе у Орсино, она одета парнем и притворяется придворным по имени Цезарио. Видишь?
Я перебираю листочки, глядя на цифры, нацарапанные в уголках. Наконец нахожу строки 1.4.14, 1.4.15, 1.4.41. Сами по себе они не имеют смысла, я не знаю, что идет до них и после. Но мне придется это выяснить — как и все остальное. Я перекладываю их по порядку, быстро запоминаю и киваю Шекспиру, коротко и резко. В эту игру можно играть вдвоем.
Орсино отходит от нас и встает у края сцены. Оглядывается, как будто не видя меня, и открывает рот:
— Кто знает, где Цезарио?
Я думаю о Виоле. Она не служанка, но ей приходится притворяться, чтобы устроить свои дела, и она хочет сохранить место за собой. Шекспир сказал, что это ее первый день на службе. Значит, ей страшно, и она хочет угодить. Я думаю, что она чувствует себя так же, как я сама, так что изобразить ее несложно.
Я спешу к Орсино, покорно и радостно улыбаясь:
— Я здесь, к услугам вашим, государь.
Глава 12ТобиТеатр «Глобус», Бэнксайд, Лондон4 декабря 1601 года
Первая неделя репетиций оборачивается катастрофой.
Это, конечно, неизбежно из-за притока новых людей, всполошивших маленькую вселенную «Глобуса», которая живет по собственным правилам. Бёрбедж и его друзья, профессиональные актеры, много лет выступающие на сцене, не скрывают своей нелюбви к новичкам. Они утверждают, что отбирали новеньких небрежно, что гораздо лучших актеров отвергли, что отсутствие опыта портит пьесу, что их труд пропадает зря. Это все правда. Шекспир выслушивает эти жалобы и справляется с ними по мере сил, то есть не слишком хорошо.
Он ходит по сцене, когда новички репетируют, меняя их реплики на ходу, царапая на обрывках пергамента непонятные каракули и впихивая их прямо в руки актерам. Если они роняют пергамент или, господи упаси, не сразу могут прочитать его почерк, он орет. Бёрбедж и остальные не помогают. Они стоят в сторонке, фыркая, закатывая глаза, обмениваясь оскорблениями. Мальчишки, прикидывающиеся взрослыми.
Весь этот хаос усложняет и мою работу. Сначала пьеса была моей, но она преображается так быстро, что мне уже сложно запомнить собственные реплики, которые меняются по два-три раза на дню. Это отвлекает от главной цели, то есть от подозрений. Пятеро новых актеров, три юноши и двое взрослых мужчин, так запуганы Бёрбеджем, что по-прежнему держатся отстраненно и тихонько стоят за кулисами, пока их не вызовут. Одиннадцать дублеров и двадцать рабочих еще хуже: они стараются слиться с фоном, и все попытки их найти привлекают ненужное внимание уже ко мне — мне же не положено этого делать.
Через неделю наблюдений и ковыряний в прошлом подозреваемых я не узнаю почти ничего сверх того, что успел понять на прослушивании. Я должен сократить свой список, выделив среди тридцати семи подозреваемых тех, на ком нужно сосредоточиться. Сейчас ни один из них не кажется мне подозрительнее другого, так что следить пришлось бы за всеми, но это невозможно. Я понимаю только, что им неуютно. Тот, кому неуютно, ведет себя осторожнее, совершает меньше ошибок и не склонен действовать по определенной системе, которая неизбежно рано или поздно будет нарушена, если человек выдает себя за другого.