Я прощаюсь со своими собеседниками, вежливо извиняюсь, когда они пытаются меня удержать. Голова кружится — от дыма и желания убраться отсюда и заняться делом. Я иду по дорожке, чуть пошатываясь и глядя под ноги, чтобы не споткнуться.
— Орсино, а вот и ты. — Я поднимаю глаза и вижу Кита.
— Виола-Цезарио, — приветствую его я.
— Весь вечер тебя ищу. Решил, что ты не пришел, но… — Он вдруг замечает свернутый лист у меня в руке. — Ты куришь?!
Он так возмущается, что я смеюсь. Прекращаю, когда голова снова начинает кружиться.
— Нет. — Я схожу с дорожки и сажусь на скамью. — Но если возможный покровитель предлагает тебе табак, что остается делать?
— Отказаться? — предлагает Кит. — Сказать, что табак воняет паленым пером, что курение — омерзительное занятие.
— Не все же такие вежливые, как ты. Вот сколько предложений ты получил за сегодня?
— Пока ни одного. — Кит стоит рядом со мной и улыбается. В руке у него бокал. — Но у меня есть план.
— Да уж наверняка. — Я подпираю голову руками. — Почему все вертится?
— Все ради искусства! — Кит падает рядом со мной, задевая мой рукав. — А теперь скажи: твое распутство помогло тебе найти покровителя? Надеюсь, что да. А то тебя, кажется, сейчас вырвет.
— Вроде помогло. Думаю, что это Кэри.
— Неплохой вариант… — Кит задумывается. — Он на вид добрый и щедрый. Мне кажется, он оценит, если ты подойдешь к нему и прижмешься — очень нежно — губами к губам.
Я вскидываю голову. От резкого движения голова кружится так, что я чуть не падаю.
— Что?!
— Ты же не думаешь, что я забыл? — Кит ухмыляется. Глаза у него горят, как будто он выпил полный стакан сака, а то и два. — Пари. Ты проиграл, а я выиграл.
— Только не сегодня, пожалуйста.
— По-моему, ты забыл правило «в любом месте в любое время». Но ладно, я человек разумный. Если Кэри тебе не нравится — не понимаю, почему, у него такие красивые волосы, — я могу выбрать кого-то еще. Его жену, например. Она здесь самая красивая…
— Нет.
— А граф Стэнли? Он хорош! Он рассказывал о своем путешествии в Египет, где сразился с тигром и убил его.
— Нет.
— А как насчет его жены? Она вроде ничего. Если учесть, что ее он не убил.
— Ки-ит, — придушенно шиплю я, и он смеется. Я тоже.
— Тебе повезло, Орсино, я сегодня добрый. В следующий раз будет хуже.
— Что ж, я предупрежден.
Кит улыбается и отпивает из бокала. Я вдыхаю холодный вечерний воздух, пытаясь прочистить голову. Пахнет травой, лунным светом и надеждой.
— На самом деле, я кое-что хотел спросить, — говорит он.
Я киваю. В обычных обстоятельствах такие слова вывели бы меня из себя. Скорее всего, он хочет задать личный вопрос, а я не терплю личных вопросов. Но сейчас я решаю его выслушать.
— Давай.
— Ты никогда мне не рассказывал, как стал актером. Я тебе все рассказал в «Русалке». Теперь твоя очередь.
— Я хотел стать писателем. Ты, наверное, знаешь. Но выходило дурно. А актерство мне тоже нравится.
— Да ну?! Правда, что ли? — спрашивает он недоверчиво.
Я вспоминаю, что он говорил о словах и о том, что они для него значат.
— И что же ты написал?
— Пьесы, в основном. Первая была про Робин Гуда, называлась «Вор и горшечник». Вторая — «Меч и алая роза», о Хереварде Будителе. А третья и последняя о Бодминском звере. Я назвал ее «Зверь в тенях».
— Я бы почитал. — Губы Кита дергаются в улыбке.
— Нет уж. Еще я написал несколько стихотворений, но чем меньше про них говорят, тем лучше.
— Поэзия! — Кит прижимает руку к сердцу. — Орсино, я и не предполагал, что твоя жизнь была исполнена таких трагедий!
— Не понимаю…
— Я считаю, что счастливые люди писателями не становятся. А особенно поэтами. Тут нужна неожиданная смерть, неразделенная любовь, неутоленная похоть…
— Сколько ты выпил?
— Я серьезен! — Он машет рукой. — Поэты должны страдать, чтобы писать стихи. Надо пережить по меньшей мере одну трагедию, иначе как ты сможешь ее описать? Такое не придумаешь.
— Но можно ведь писать о цветах, деревьях, птицах или океане…
— Пожалуй. А о чем ты писал?
Неожиданная смерть, неразделенная любовь, неутоленная похоть… Все сразу.
— Забудь.
Кит смеется, и этот звук успокаивает, как шорох дождя.
— Я так и знал.
— Не уверен, что это так устроено. Совсем не уверен. По мне, как раз наоборот. Чем больше ты чувствуешь, тем меньше у тебя слов, чтобы это выразить. Слова слишком ничтожны. Писать можно только о том, что уже отгорело и умерло.
Я думаю, что он снова станет меня дразнить, но он просто смотрит на меня. Серые глаза кажутся почти черными:
— Ага, — говорит он наконец.
— Что?
— Выходит, ты знаешь, каково это.
Глава 17КитТеатр «Роза», Лондон17 декабря 1601 года
— Виола-Цезарио! — Голос Тоби эхом отдается под стропилами «Розы». Слышу я его раньше, чем вижу. Он громко топает по лестнице. После недавнего приема он начал звать меня той же странной кличкой, что и Шекспир. Я отвечаю ему тем же.
— Я здесь, милорд! — Я сижу, скрестив ноги, на краю сцены, в шапке, перчатках и куртке, стараясь не замерзнуть и не промокнуть. Уже наступили сумерки, свинцовое небо плюется дождем с самого утра, и мне становится все холоднее с каждой минутой. Но при появлении Тоби я мгновенно согреваюсь — словно бы и не рассталась с ним всего полчаса назад в «Глобусе». — Достал?
Речь идет о наших репликах, которые Шекспир в очередной раз поменял во время репетиции. Не знаю уж, как мы должны их запомнить — именно это Тоби ему и сказал. Было много криков. Кричал, разумеется, сам мастер. Он заявил, что мы все випигливцы. Насколько мне известно, слова такого нет, но по суровому выражению его лица все было ясно. Наконец Шекспир поручил кому-то записать для нас новые реплики. Разумеется, только одну копию. Ведь существует «литературное воровство», не говоря уж о «чудовищной трате времени», так что Тоби задержался, переписывая их перед встречей со мной. Не потому, что он такой великодушный. Просто я припугнула его поцелуем с Шекспиром.
Вместо ответа Тоби взмахивает двумя листками пергамента, а потом садится на сцену рядом со мной.
— Прости, что так долго. Пять актеров и одно перо. Пришлось ждать своей очереди. — Он закатывает глаза и протягивает мне мой лист.
Я вчитываюсь. Почерк у Тоби хороший, буквы петлистые, аккуратные, красивые, но не такие, как те, что пишут женщины. У него почерк джентльмена или поэта. А я и без того высокого мнения о нем. Мне кажется, о человеке многое можно сказать по тому, как он пишет. Йори лепит корявые крошечные буквы, будто что-то скрывает, а Шекспир царапает пергамент вкривь и вкось, как безумец. Хотя он и есть безумец.
— Он добавил в эту сцену трех персонажей! И теперь ты угрожаешь мечом не только мне, но и Оливии. Как кровожадно! Ты с ума по ней сходишь, да? — Я играла эту сцену всего час назад, но теперь мне кажется, что я вижу ее в первый раз.
Сложно объяснить, что происходит, когда мы слышим «хватит!», или «шш-ш-ш», или «цыц, глупцы», а потом долго молчим и ничего не делаем, пока Шекспир терзает пергамент.
— Я впечатлен твоим упорством, но одновременно полагаю, что ты сошел с ума.
Тоби криво и нахально ухмыляется. Глаза у него, как летнее небо. Я начинаю понимать, что он старается не улыбаться и не смеяться, а даже если и смеется, то это, скорее, просто резкий выдох. Он как будто еще учится и тому, и другому. Мне нравится, что он учится этому у меня.
— Следовало бы выбрать на роль Оливии кого-нибудь помиловиднее. Достаточно тяжело поверить в то, что ее полюбит один мужчина, не говоря уж о двоих. Или в то, что кто-то обнажит из-за нее клинок.
— До чего грубо, Орсино! Я уверен, что ее душа прекрасна. — Я вчитываюсь в роль. — Смотри-ка, Шекспир написал твои реплики заглавными буквами. Ты до того влюблен, что кричишь. — Я прижимаю лист к груди и делаю вид, что падаю в обморок. — Ах, как романтично!
— Да, я Так влюблен в Оливию, что собираюсь жениться на тебе в следующей сцене. Жаль мне жену Шекспира, — говорит Тоби, и мы оба хохочем. — Какая чепуха!
Может, и так. Но в душе мне и правда кажется, что это романтично. И я очень напугалась, узнав, что Шекспир все переделал и Орсино теперь не убивает меня, а женится на мне. Этим, как известно, практически ограничивается диапазон человеческих поступков. В любом случае целоваться не придется. Хотя с привычкой Шекспира менять все каждую минуту… Это еще может случиться. Это будет чудесно и ужасно. Потому что, раз я парень, мне придется вести себя так, как будто мне это не нравится, а мне это обязательно понравится.
— Наверное, пора начинать. — Я встаю, Тоби тоже встает.
Я выхожу в центр сцены, откуда мы обычно начинаем, а он вдруг ныряет в гримерную.
— Ты куда это?
— Я принес кое-что. — Через мгновение он появляется с мечом. — Позаимствовал в «Глобусе». Мне кажется, так будет поинтереснее. — Он кидает мне меч, который я чуть не упускаю. Он тяжелее, чем кажется. Сделан из какого-то дерева и покрашен под настоящий, с серым клинком и черной рукоятью. Гарда покрыта черными кружками, призванными изображать драгоценные камни. Потом он кидает мне ножны, черную кожаную полосу, которую я креплю вокруг пояса и вкладываю туда меч.
— Очень непонятная сцена. — Тоби встает рядом со мной, глядя в роль. — Зачем она здесь? Зачем выводить семерых актеров на сцену, если нужно всего трое? Я все… — Он замолкает. — Думаю, что если я обезумею, будет неплохо. Сцена перестанет быть похожа на заседание парламента.
Я хихикаю, но выходит по-девичьи, так что приходится замолчать.
— Тогда я играю три роли, а ты четыре? Или просто пропустим это?
Мы попробовали и так, и эдак, исходя то из того, как лучше для сцены, то из того, как проще запомнить.
— Давай пропустим, — говорит Тоби, глядя на лист. Он хмурится и кажется очень угрюмым. Такого человека легко представить шныряющим по Бэнксайду поздно ночью в поисках прохожего, карманы которого можно обчистить. Тоби нечасто так смотрит, и почти никогда — на меня. Разве что в тот день, когда мы встретились в «Глобусе» впервые, он посмотрел на меня так же мрачно, как служанка Кейтсби. Но все-таки порой лицо его принимает такое выражение, как будто он скрывает что-то темное. Может быть, не жестокое, но все же довольно злое. Интересно, что же это? У него есть тайна, как и у меня? Что у него за секреты?