На то, чтобы зашифровать письмо, уходит довольно много времени. Наконец я складываю его, капаю несколько капель воска и прижимаю к ним кольцо. Тяжелое, серебряное, украшенное литерами «Дж», когда-то оно принадлежало моему отцу, и после его кончины попало ко мне. Единственная оставшаяся у меня вещь из прошлого. Потом я сверяю даты. Если я отправлю письмо сегодня, в руки адресата оно попадет через три дня. Еще семь дней будет у того на расследование. Этого мало, но больше времени я ему дать не могу. Три дня, чтобы его сведения добрались до меня. Получается второе января. Представление назначено на шестое, на другой вечер после Двенадцатой ночи, чтобы королева исполнила свои религиозные обязанности в честь Богоявления. Это дает мне еще две недели, чтобы понять, что за сведения мне достались, и решить, должны ли двое подозреваемых стать тремя. Две недели перед последним отчетом для королевы, отчетом, который должен оправдать все мои слова, мысли и дела за последние два месяца и решить мою судьбу. Права на ошибку у меня нет. Это вопрос государственной безопасности, вопрос жизни и смерти.
Я встаю, накидываю плащ и задуваю свечу. Беру несколько монет, чтобы оставить связному: чуть больше обычной платы, пусть поторопятся. Сую монеты в карман вместе с письмом и выскальзываю на улицу. Время идет к четырем часам; вечер потихоньку вступает в свои права, поднимая занавес розоватых сумерек и открывая взгляду черную сцену. Я проталкиваюсь через толпу вокруг собора Святого Павла нынче она куда гуще обычного, ведь наступает Рождество. Лавки остаются открытыми дольше, чем всегда, и власти не возражают, хотя вообще-то сегодня воскресенье, и на площади не должно быть никого, кроме спешащих в церковь людей. Слишком шумно и все еще слишком светло, чтобы можно было оставить письмо в тайнике, так что я решаю переждать в «Русалке». С одной стороны, она близко, с другой там собираются дружки Бёрбеджа и мне может повезти наткнуться на Саймона Севера, которого я выслеживал утром, но так и не нашел, потому что он еще непредсказуемее Алара. А еще я могу встретить там Кита.
Наблюдая за ним, я узнал, что по утрам в воскресенье он ходит в церковь, днем — на рынок, а вечером играет в кости в тавернах или неспешно и бесцельно бродит по городу, в результате всегда оказываясь у Темзы. Там он садится на скамью и смотрит на воду, как будто она разговаривает с ним. Если я его увижу, то, может быть, узнаю что-нибудь, что успокоит мои подозрения, и буду дальше заниматься только Аларом и Севером. Что-нибудь, что позволит мне наконец перестать думать о Ките. Однако пока это часть моей работы, и думать о нем приходится.
Но в «Русалке» Кита нет. И Алара нет, и Бёрбеджа, и никого из актеров. Только Бартон сидит у стойки с парнями, которых я не знаю и не хочу знать. Все пятеро примерно одной с ним комплекции, коренастые и угрюмые. У одного синяк на скуле, у другого сбиты костяшки. Все хвастаются напропалую. Бартона я из списка подозреваемых исключил, так что у меня нет ни причины, ни желания торчать тут и разговаривать с ним или его дружками. Я собираюсь уходить, но он замечает меня и машет рукой:
— Эллис, каким ветром сюда?
— Думал найти тут Бёрбеджа. Бесплатный ужин мне бы не помешал. — История о том, как я заказал еду, а платить пришлось Бёрбеджу, распространилась среди актеров стремительно, как лесной пожар. С тех пор в трактиры за ним таскается по полдюжины человек, надеясь повторно увидеть подобное представление.
Бартон смеется.
— Ты третий из «Глобуса», кто сюда сегодня пришел. Харгроува я уже отправил в «Элефант». Может, он там.
Харгроув все еще остается одним из главных подозреваемых, я не исключаю его из этого списка, слишком уж сложно за ним следить. Если он в «Элефанте», я смогу хотя бы приступить к делу. Я киваю и собираюсь уходить, но останавливаюсь.
— А другой?
— Че?
— Ты сказал, что я третий из «Глобуса» сегодня. Я, Харгроув, а еще кто?
Это слишком конкретный вопрос, и у меня нет особых причин его задавать. Но Бартон сегодня говорит с шотландским акцентом, а это случается, только если он пьян. Он вряд ли спросит, почему я интересуюсь.
— Альбан. Но, похоже, он не жратвы бесплатной хотел, а драки. Думал, я ему скажу, где ее найти.
Я сразу понимаю: что-то не так. Я знаю Кита, и уличные драки совсем не в его вкусе. Скучающим тоном испрашиваю:
— И куда ж ты его послал?
— В Винтри. Знаешь, где все эти переулки вокруг Клоак-лейн. Вечно там шляются люди, которым невтерпеж по зубам получить. Но там можно и денег хорошо поднять, если умеешь.
— А если нет? — Я пытаюсь не показывать свою тревогу.
Я знаю этот район. Бывают бои с правилами, ограничениями и ставками по паре шиллингов, но не в Винтри. Там все всерьез, без всяких правил, и деньги там крутятся немалые. За такой куш многие готовы умереть или убить.
— Он же мальчик совсем. — Голос у меня уже не такой равнодушный. — Не шотландский баран вроде тебя.
Дружки Бартона злятся, заслышав оскорбление, ерзают на стульях, как будто собираются что-то сделать. Останавливаю их одним взглядом.
Бартон немного смущается, пожимает плечами:
— Ну ведь с чего-то надо начинать.
Я выскакиваю из «Русалки» и несусь к Найтрайдер-стрит, где пролегает самый короткий из известных мне путей к Винтри. Так недалеко, всего пара миль. Найтрайдер-стрит упирается в церковь Апостола Фомы, а дальше уже идет Клоак-лейн. Это и вправду та еще клоака: темная грязная улица, застроенная покосившимися домами, сырая, скользкая и гадкая. Меня окликают из темноты, выпрашивают еду, деньги — хоть что-нибудь. Я бегу дальше. От улицы отходит не меньше десятка переулков, и в каждом ревет толпа. Везде дерутся. Кит может оказаться где угодно.
Я забегаю в переулки и выбегаю из них все быстрее, потому что слышу глухой звук ударов, резкий треск ломающихся костей, хлюпанье крови. Я вижу избитых парней, которые корчатся на земле. Кого-то окружают друзья, кто-то валяется один. Другие победоносно воздевают окровавленные руки в синяках. Но Кита я не вижу, и это меня радует и огорчает.
Наконец я его нахожу. Он оказывается в самом дальнем переулке, в толпе зевак, которые любуются дракой, прислонившись к стене. Руки скрещены на груди, штаны маловаты, сапоги великоваты. Мшисто-зеленая куртка слишком тонка для морозного декабрьского вечера.
Он меня не видит. Напряженно следит за каждым ударом, блоком, шагом, как будто пытается их запомнить. Я уверен, что он не собирается участвовать. Бойцы уже катаются по земле, увлеченно колотя друг друга. Оба размером с Бартона, а то и покрупнее. Ничего тут не сделаешь. Не могу же я взять Кита за руку и увести отсюда. Это очень собственнический жест, предполагающий, что у меня есть на Кита какие-то права. И конечно, спасибо он мне за это не скажет.
Я решаю подождать. Если Кит выступит вперед и вызовется подраться, я встану против него. Пропущу пару ударов, а потом помну так, чтобы в следующий раз дважды подумал, прежде чем лезть в драку. Могу даже сдаться ему, если вопрос в деньгах.
Довольный своим планом, я прислоняюсь к стене. Но Кит, как всегда, удивляет меня. Он отлепляется от стены и идет по переулку совсем в другую сторону, не досмотрев бой. Я не могу понять, решил ли он бросить это дело или просто перейти в другое место, поэтому выступаю из тени и иду за ним, уворачиваясь от чужих локтей и коленей, чтобы не потерять его из виду.
Я сворачиваю на Доугейт-стрит. Кит идет в пятидесяти шагах впереди. Эта улица разделяет Винтри и Доугейт, где живет Кит. Кажется, он пришел в чувство, Я перевожу дух, но потом замечаю их.
Трое выходят из соседнего переулка и незаметно следуют за Китом. Он идет, опустив голову, погрузившись в свои мысли, как обычно на своих вечерних прогулках. Такое поведение опасно везде, а особенно здесь. Если он и понял, что его преследуют, то ничем этого не показывает. Мне кажется, он не замечает этих троих. Они все среднего сложения, среднего роста, одеты в потертые холщовые куртки и шерстяные шапки. Отстающие подошвы сапог шлепают по камню. Это не мальчишки, которые ищут драки. Это воры, нацелившиеся на добычу.
Я думаю, как поступить. Закричать — выдать себя. Промолчать — подвергнуть Кита риску, а этого я допустить не могу. Коротким свистом я даю ворам понять, что они не одни. Двое оборачиваются, смотрят в темноту. Я довольно далеко, так что они либо не видят меня, либо не считают опасным. Они оборачиваются обратно к Киту. Это их вторая ошибка.
— Эй ты! — Один из парней ускоряет шаг и преграждает Киту дорогу.
Кит поднимает голову, на секунду замирает, а потом делает шаг в сторону и идет дальше. Но парень, разумеется, не хочет его пропускать.
— Я с тобой разговариваю! — Он хватает Кита за плечо и разворачивает к себе, слишком сильно.
Я думаю, что Кит потеряет равновесие или попытается вырваться и убежать. Но предугадать его поступок опять не выходит. Он вдруг выхватывает из-под старой куртки нож.
Я со свистом втягиваю воздух. Даже с моего места, футов с пятидесяти, видно, что это чертов свинокол, огромный, тяжелый и такой острый, что я почти слышу, как он разрезает воздух.
— А я разговаривать не хочу! — отрезает Кит.
Парень упирает ладонь ему в грудь и толкает к стене.
Кит бьется о стену головой. Я вижу, как закатываются его глаза и разжимается ладонь. И тут я вытаскиваю из левого сапога собственный нож.
Кит лежит на земле, парни стоят над ним, ощупывая карманы, второпях чуть не отрывая их, бьют по лицу, пинают по животу, и все это время перед ним мелькает нож. Если воры решат обратить оружие против его хозяина, все закончится быстрее, чем Кит успеет открыть рот и позвать на помощь.
Я выхожу из темноты и бросаюсь вперед. Хватаю того, кто завладел ножом, за сальные спутанные волосы и дергаю голову назад, открывая грязное горло. Прижимаю клинок к коже.
— Не двигайтесь!
Они и не двигаются. Все трое замирают на месте, и Кит тоже. Теперь слышно только рваное дыхание. Мой взгляд прикован к ножу Кита.