Мы целуемся, снова и снова, и с каждым прикосновением я забываю свою решимость, забываю, кем должна быть сейчас, забываю все, кроме того, что чувствую, и это грех себялюбия, а я ведь обещала Йори больше не грешить, но об этом я тоже не думаю. Не тогда, когда ладонь Тоби опускается мне на живот, а потом забирается под рубашку. Ладонь мягко скользит по коже, пальцы ложатся на талию, я чувствую их, как чувствовала бы теплое ласковое солнце после блеклой зимы. Я не могу думать. А потом его рука спускается ниже, переползает через косточку на бедре и оказывается еще ниже. Замедляется. Останавливается.
Какое-то мгновение я думаю, что он просто колеблется, не решаясь опустить руку еще ниже, опасаясь зайти слишком далеко, что он просто передумал, и все. Но потом я чувствую, как он напрягается всем телом, а после шарахается, как будто мое тело — горячая печка, и он обжегся. Он переводит взгляд с моего голого живота на лицо, а потом назад.
— Ты…
Я вижу, как часто он дышит, как вздымается его грудь. Я зажимаю себе рот рукой, волосы закрывают лицо. Рубашка задрана. Кожу там, где только что лежала его рука, обжигает холодный воздух.
— Девчонка. Ты — девчонка!
Глава 24ТобиТеатр «Роза», Бэнксайд, Лондон23 декабря 1601 года
Какое-то мгновение все происходящее кажется ужасным подвохом. Как спор из-за счета в трактире, в результате которого Марло воткнули нож в глаз, спор слишком неожиданный и дикий, чтобы оказаться правдой. Я понимаю, что это очередная расплата.
Ночной воздух плывет. Я чувствую запах опилок и слышу неприятный шум; звуки и запахи — как отражение всех моих мыслей. Все это невозможно, и все это происходит на самом деле. Все, что я знал, меняется и перестраивается из-за маленькой стройной девушки, лежащей передо мной на темной сцене.
Кит — девчонка.
Она садится, одной рукой одергивает рубашку, второй приглаживает волосы, заправляя их за уши. Лунный свет льется на нее, ползет по половицам, по рядам, по дереву и штукатурке, и вдруг все встает на свои места. Все становится ясно. Неожиданно изящный реверанс, когда она впервые увидела Шекспира. Как быстро и неловко она переодевалась, когда думала, что я не смотрю, мелькание слишком тонких рук и узких плеч. Как старательно она наблюдала за мной, копируя мои позы. Какими теплыми и гладкими были на ощупь ее кожа и губы. Как она лгала мне — легко… мне так казалось.
Да она вообще совсем не похожа на парня!
— Тоби, — говорит она. Даже голос теперь другой. Он по-прежнему сочный, богатый, но как будто надломился, и в нем звучит мольба.
— Кто ты? — спрашиваю я наконец.
— Я… не конюх. Нет, конечно. Я служанка из деревни и….
— Ты лжешь. — Я понимаю это, потому что она запинается и порой берет слишком высоко. Мой голос тоже изменился, он теперь не тихий и нежный, а равнодушный и строгий. Она пугается от этой перемены. — Говори, кто ты?
— Просто девушка. — Она стоит на коленях, одной рукой держась за ворот рубашки, а второй обхватив себя, будто придерживая собственное тело. — Хотела стать актером. Девушек в актеры не берут… Я обрезала волосы, переоделась в мужское платье и взяла себе другое имя… Прости меня, Тоби.
— Как?
— Что как?
— Как тебя зовут на самом деле.
— Я… Катерина.
Я не спрашиваю фамилии. Я не хочу ее знать. Девчонка смотрит на меня, раскрыв глаза, сжав руки, неподвижная, как статуя. Я узнаю этот взгляд. Так же она выглядела на сцене «Глобуса» перед Шекспиром, когда ждала прослушивания. Я принял ее позу за признак уверенности, но теперь понимаю, что это был страх. На какое-то мгновение я чувствую себя счастливым. Я рад, что ей страшно. Я хочу, чтобы ей стало еще страшнее. Я хочу, чтобы она чувствовала то же, что и я.
Чувствовала себя брошенной.
— Тоби…
— Не смей называть меня по имени!
— Я… ладно. Я просто хотела сказать, что не собиралась этого делать. Не хотела тебя обманывать. Просто ты мне понравился, и я подумала…
Я смотрю на нее, и она, видя выражение моего лица, замолкает. Но потом собирается с духом и выпаливает:
— …подумала, что я все равно тебе понравлюсь.
Я встаю. Движение выходит резким, и она отшатывается и тоже пытается встать. Она растрепана, волосы закрывают лицо, губы распухли — отчасти из-за ударов, отчасти от поцелуев. Мятая, расстегнутая одежда в полном беспорядке по тем же причинам. Я не могу на это смотреть. Мой плащ неопрятной кучей лежит у ее ног. Я наклоняюсь за ним, глядя куда угодно, только не на нее.
— Куда ты идешь?
— Это не твое дело.
Она замирает, потом все же открывает рот:
— Постой! Нам нужно поговорить.
— Тут не о чем разговаривать!
— Но… ты же не расскажешь Шекспиру? Не выдашь меня? Он меня обязательно выгонит и…
— Не расскажу.
— Спасибо, что помог мне сегодня, — делает она ещё одну попытку.
Говорит она настолько тихо, что, не будь мы на сцене, выстроенной так, чтобы усиливать все звуки, я бы ничего не услышал. В любом случае это уже неважно.
— Если бы не ты, все было бы гораздо хуже.
Она хочет сказать куда больше, чем говорит. Она заставляет меня переосмыслить вечер в свете того, что я теперь знаю. Теперь это история не о парне, который искал драки в плохом районе, а о попавшей в ловушку девушке. Она хочет, чтобы я ей посочувствовал, задумался, почему она вышла на улицу, подвергнув себя такой опасности. Или напомнить, что ее мужество не было наигранным, что, по сути, она не изменилась. Что ее упрямство перед лицом моего гнева тоже часть ее самой. Кит или Катерина, парень или девушка, вовсе не глуп или не глупа. Это почти — почти — действует.
Как будто прочитав мои мысли, она добавляет:
— Я ведь осталась прежней.
Но это тоже ложь. Куда девалась былая дерзость, манера постоянно хвастаться, отвага? Их сменили слабость, заискивание и манипуляции. Терпеть этого не могу! Ненавижу ее за ложь. За то, что она притворялась тем, кем не была. За то, что поманила обещанием счастья, а затем отняла его. Я ненавижу Кита за то, что он исчез!
— Тоби, скажи что-нибудь, пожалуйста.
Я смотрю на нее. На серые глаза, пухлые губы, хрупкие плечи и растрепанные волосы. Я не чувствую ничего кроме злости.
— Катерина, держись от меня подальше.
Глава 25Кит«Пансион у Дельфиньей площади», район Доугейт, Лондон23 декабря 1601 года
— Простите меня, отец, ибо я согрешила.
Я стою на коленях на щелястом полу нашей комнаты в пансионе, прямо перед грязной занавесью, которая делит ее на две части. С другой стороны сидит Йори, выступающий в качестве священника. Вместо рясы он накинул на плечи простыню и приготовился слушать, как я каюсь, чтобы назначить мне епитимью и отпустить грехи.
Это придумал Йори, а не я. Но я не оставила ему другого выбора потому что пришла из «Розы» и расплакалась, как только оказалась в комнате, в безопасности. Я плакала очень, очень долго, а Йори раз за разом спрашивал, что случилось. Я могла бы сказать, что скучаю по отцу. Что на меня напали на улице. И то, и другое не было бы ложью. Не было бы и всей правдой. Грань между правдой и ложью почти исчезла для меня. И мне не хотелось лгать про Тоби. Слишком уж много я лгала до этого. Поэтому я решила рассказать Йори все.
— Я целовалась с юношей. Дважды, — начинаю я. — Это были два разных случая. Первый раз несколько дней назад, совсем недолго. А второй раз сегодня. Несколько часов. — Я замолкаю. — Наверное, это не грех само по себе. Я не считаю это грехом. Хотя он трогал мое тело… Но настоящий мой грех в том, что я ему солгала. Я лгала ему так, как только может один человек лгать другому. Он считал меня юношей, и я позволяла ему так думать. Он думал, что я юноша, когда целовал меня, и меня не пугало, что я лгу. Сама я ни о чем не думала. Я была себялюбива, а это тоже грех.
Йори долго-долго молчит. Священник не может осудить грешника, это дело Господа. Но я почти вижу, как Йори поджимает губы, ломает пальцы, сильнее и сильнее хмурит темные брови. Я слышу его дыхание. Дышит он слишком быстро, как будто пытается задуть адское пламя, которое уже пробивается из-под половиц, чтобы поглотить меня за мои грехи, и его, оскверненного одним рассказом о них.
— Полагаю, в конце концов он понял, что вы не мужчина, — говорит Йори.
Я киваю, а потом понимаю, что он меня не видит.
— Да. Он очень разозлился. Смотрел на меня с ненавистью. Наверное, он и правда меня ненавидит. Велел мне держаться от него подальше.
Я сглатываю, вспоминая ровный голос Тоби и равнодушное лицо, хотя всего за несколько секунд за того он прикасался ко мне, как к чуду. Вспоминая, как он не смог больше на меня смотреть и как захотел убраться подальше.
— Я пыталась ему сказать, что осталась той же. — Я стараюсь взять себя в руки. — Но ведь и это ложь, он ведь не знает, кто я. Я сама не знаю, кто я.
— Вы Катерина Арундел из Корнуолла, — сообщает Йори.
И это тоже ложь. Катерина Арундел была набожной, покорной и почти всегда испуганной. Став Китом Альбаном, я превратилась в совсем другого человека. В человека, который не следил за своими словами и поступками, делал только то, что хотел, а не то, чего от него ожидали. В человека, который почувствовал, что имеет право решать, чего хочет. Когда Тоби узнал правду, я сразу снова сделалась Катериной. Тем человеком, которым быть не хотела. Никогда.
— Вы хотите покаяться в чем-то еще? — спрашивает Йори.
— Нет. — Я качаю головой.
— Десять раз прочтите «Отче наш» и десять раз «Аве Мария».
— Десять!
— И покаяние Божьей Матери Фатимской[15].
— За что?! — вскрикиваю я.
— За грехи плоти, — отвечает Йори. — И за вовлечение в грех ближнего. И еще магнификат за недовольство епитимьей.
Я открываю рот. Закрываю. Снова открываю, но лишь затем, чтобы покаяться и закончить исповедь, не навлекая на себя новых бед.