В фургоне никого не было.
«И со духом твоим», – донеслось до станции канатной дороги из далеких динамиков. Женщина, называвшая себя Катериной, поняла, что время на исходе. Она склонилась над лежащим на полу мужчиной. Тот глядел на нее глазами, полными слез. Рубашка его была расстегнута на раздутом от асцита животе, покрытом синяками от парацентеза. Пытаясь сбежать, он выпал из коляски и так и не сумел снова подняться. Под съехавшими на рахитичные ноги штанами на резинке виднелся подгузник для взрослых. Старик обделался и смердел.
Дочь смотрела на него без всякого сочувствия.
– Помнишь маму? – спросила она. – Ты знал, что после твоего ухода она прожила еще месяц? Правда, больше уже ничего не понимала. – Она постучала себе по виску. – Ты сломал ей что-то здесь своими кулаками. Я помогала сиделке ее мыть. Мне было шесть лет, и мне пришлось обтирать тело мамы, потому что ты так сильно ее избил. – Она села на корточки, чтобы лучше видеть его лицо. – В чем она провинилась?
– Ни в чем… Ни в чем, – скрипучим, свистящим голосом пробормотал старик. – Я пил. Я не хотел…
– Я тебе скажу. Она провинилась тем, что узнала, что ты со мной творил. И попыталась тебе помешать.
Старик забарахтался, пытаясь ответить, но зашелся кашлем и побагровел от нехватки кислорода.
– Мне удалили яичники. В шесть лет. Из-за инфекции, которую ты мне занес. Сразу после смерти мамы. – Женщина сняла вуаль и пальто и повесила их на дверную ручку. – Знаешь, что говорили медсестры? – продолжала она. – Что это к лучшему. Я хотя бы не произведу на свет очередного проклятого ублюдка, ниггера вроде меня.
Женщина достала из сумки белый непромокаемый комбинезон и надела, приплюснув косички капюшоном.
– Прости меня, – выдохнул старик и сделал последнюю отчаянную попытку встать, но дочь толкнула его на пол ногой.
– Я бы простила, если бы ты за мной вернулся. Я бы все для тебя сделала, если бы ты меня не бросил. И наверное, была бы уже мертва. Но вот я здесь. Ты не вернулся, и я выросла. – Достав из сумки канцелярский нож, она начала отрезать ему нос.
Д’Аморе, в кепке с портретом папы римского, зашел в кафе на колесах, где дожидалась Коломба. В руке он держал брошюру Мальтийского ордена.
– Нашелся? – спросил он.
Она покачала головой:
– Я искала его в шатре, обошла все стенды.
– Если бы его выволокли отсюда насильно, мои люди бы это увидели. Мог он уйти по доброй воле?
– Надеюсь. – Фантомная боль в животе была такой сильной, что Коломбе пришлось опуститься на корточки. – Но я не могу отделаться от мысли, что Лео все подстроил, чтобы снова его похитить. Знаю, это бред, но и все, что случилось, – настоящее сумасшествие. Господи…
– Сокол-4, – донеслось из рации.
– Докладывайте, – отозвался Д’Аморе.
– В пределах видимости женщина, отвечающая описанию цели. Одета в форму медсестры, везет коляску с человеком, лицо которого закрыто. Возможно, это заложник. Зона парковки автобусов. На одиннадцать часов.
– Соберите всех, но держитесь на расстоянии. Орел, видите что-то?
– Нет, нам заслоняет обзор канатная дорога.
Д’Аморе прикрыл рукой микрофон.
– Ты пойдешь или будешь дожидаться Данте здесь? – спросил он.
Коломба до крови впилась ногтями в ладони.
– Пошли, – сказала она.
Данте дождался, пока два Сокола Д’Аморе отойдут от прилавка с книгами. На них были такие же кепки и фуфайки, как у велопаломников, но достаточно было увидеть, как они двигаются и прикрывают друг друга, чтобы узнать в них военных. Не говоря уже о припухлостях на животе и бедре, суровых взглядах, фальшивых улыбках и легком наклоне головы в сторону гарнитуры.
Выглянув из-под прикрытия маленького кафе на колесах в форме лимона, Данте увидел, как два Сокола встречаются с Эспозито и Альберти. Наскоро обменявшись парой фраз, все четверо быстрым шагом направились к стоянке автобусов.
«Что-то происходит», – подумал он.
Как только копы и военные исчезли за старым цехом, Данте смешался с толпой школьников и, обогнав их, пошел к груде отходов, возле которой стояли каменные калькароны – открытые сверху камеры, расположенные уступами. В девятнадцатом веке эти печи служили для выплавки серы, а теперь превратились в огромные урны для мусора, который люди бросали с дороги.
Данте гадал, хватилась ли его уже Коломба, и представлял, как она сходит с ума и клянет его на чем свет стоит.
Но что ему оставалось? Рассказать ей, что, пока она спускалась в шахту, скучные переговоры играющих в прятки ищеек вдруг оборвались и в эфир ворвался леденящий душу голос? Голос, убедивший его погрузиться в зловонную, как тысячеглавое чудовище, толпу и стерпеть липкие детские ручонки, запахи плоти, дыхание незнакомцев и молекулы их мерзкого пота, смешивающиеся с воздухом, который он вдыхал?
«К калькаронам, – сказал ему голос. – Иди один. Ты получишь ответы, которые ищешь».
Через мгновение по рации снова начали переговариваться Соколы и Орлы, но Данте их уже не слышал: боясь, что Коломба успеет ему помешать, он поскорее выбрался из фургона. Ни поразмыслить, ни взвесить за и против было некогда.
На ватных ногах Данте ступил на деревянный мостик, ведущий к печам. Сердце его колотилось о ребра, он насквозь промок от пота.
На центральной печи сидел мужчина. При виде Данте он оперся на костыли и поднялся.
– Привет, братик, – сказал он. – У нас три минуты. Не трать их понапрасну.
Томми закричал.
От неожиданности сторожившая его девушка вскочила и ударилась головой о багажную полку автобуса: она надеялась, что он проспит дольше, но парень резко проснулся и в ужасе оглядывался по сторонам.
– Будь умницей, Томми, – сказала она. – Скоро ты будешь дома.
Томми заметался и снова завопил. Пошарив в сумке, она достала шприц, но парнишка дернулся и задел его рукой. Шприц покатился по проходу.
– Эй, сзади, у вас все хорошо? – спросил водитель.
– Да-да, не беспокойтесь, – ответила девушка, пытаясь удержать Томми, но задача оказалась непосильной.
Он был проворным и толстым. И сильным. Он сорвал с нее вуаль, а когда она попыталась надеть ее снова, взмахнул руками и прижал девушку к подлокотнику. Вынужденная еще раз подняться, она опять ударилась затылком о полку. Томми сбил ее с ног и принялся стучать по двери.
– Осторожно, сломает! – сказал водитель.
– Не знаю, как его успокоить! – в панике отозвалась она. – У него припадок.
– Не знаете, так я сам разберусь, – сказал водитель и открыл двери.
Томми чуть не потерял равновесие, но ухватился за обод двери. Он снова завопил, и на сей раз пара прохожих обернулась. Вероятно, в тот день подобные зрелища встречались нередко, потому что оба вскоре отвели взгляд и пошли своей дорогой.
Подобрав шприц, девушка воткнула его Томми в спину, но забыла снять колпачок, и игла сломалась.
– Умоляю, успокойся, – сказала она.
Томми, не слушая, спрыгнул на землю и, размахивая руками, с криком побежал прочь. В полном смятении девушка тоже вышла из автобуса, но вместо того, чтобы последовать за ним, направилась к биотуалетам.
Данте накрыло ошеломительное озарение: все его убеждения, все теории не имели ничего общего с действительностью.
– Что за хрень с тобой случилась? – прошептал он.
Лео улыбнулся. Шрамы обезобразили его лицо до неузнаваемости.
– Я был на войне, братик. И проиграл. – Его правая рука стала беспалой, ноги заканчивались над коленями, левый глаз пересекал шрам. – Ты был со мной, когда это случилось, но не помнишь.
Память Данте царапал обрывок сна.
«Вода. Запах керосина».
– Кораблекрушение, – сказал он.
Лео кивнул и снова сел.
– Когда взорвался второй бак, я находился слишком близко к «Шурмо». Меня оглушило взрывом, я чуть не утонул. На тебе был жилет, и тебя сразу подобрали.
– Кто меня увез?
– Если бы ты это знал, то был бы уже мертв. Ты забыл, но на яхте мы много беседовали. Я объяснил тебе, что ты должен помочь мне его поймать. Ты… упрямился, но я знал, что в конце концов ты поймешь.
У Данте закружилась голова, и он тоже сел на бортик в паре метров от Лео.
– В таком состоянии ты не мог убить Мартину.
– И не стал бы делать это таким образом. Она мне слишком нравилась. Всегда приносила мне кофе. – Лео криво улыбнулся.
– Боже… Ты работал с Лупо.
Лео кивнул:
– Я переводил на него звонки.
– И ты не запирал меня в Римини.
– Не запирал.
– И не убивал Меласов.
Лео покачал головой.
– И… – Данте осекся, не решаясь задать ему единственный вопрос, имеющий значение. От одной мысли о том, чтобы облечь его в слова, он лишался сил.
Лео все понял:
– И я не знаю, кто ты, братик.
Данте захлестнуло волной гнева и разочарования.
– Тогда какого хера ты продолжаешь меня так называть?
Лео достал из кармана черно-белую фотографию и положил на борт печи:
– Это снято в Берлине в тысяча девятьсот восьмидесятом.
Снимок запечатлел двоих мужчин, сидящих на скамье на фоне безликой кирпичной стены. Один из них прикуривал для обоих сигареты. Узнав его, Данте отвел взгляд.
«Не смотри наружу. Будь послушным. Будь опрятным».
– Отец… – дрожа от страха, сказал он.
– Наш Отец. Когда тебе было десять лет, мы с тобой делили камеру. Мне было четырнадцать, и я о тебе заботился.
– Я был в силосной башне… – пробормотал Данте.
– Нет. Это случилось позже. Сначала ты жил со мной на заводе. – Лео взглянул на часы, которые повесил на костыль. – У нас есть еще две минуты.
– Я тебя не отпущу… – попытался выговорить Данте.
– Ты не можешь меня остановить. Не трать время даром.
– Кто ты?
– Му. Я Пустота.
– Почему Венеция?
– Взгляни на второго мужчину на снимке. Когда ты его видел, он был старше и смуглее.