– Но войсками буду управлять я. Скажи своим охранникам, что с этого момента я за старшую.
– Да ради бога. К твоему сведению, если, когда все закончится, мои счета не опустеют, то на эти деньги я уеду из страны. – В раковину упала прядь рыжих волос. – И уже не появлюсь, как по волшебству, в заброшенной клинике по соседству с твоим домом.
– Отлично, потому что ты тот еще подарок, – скрывая огорчение, сказала Коломба.
– Одевайся, к нам скоро придут гости.
Глава вторая
Король монет научился играть в шахматы в возрасте десяти лет. Тогда у него не было ни шахматных фигур, ни даже бумаги, чтобы их нарисовать, а зачастую он и пальцем не мог пошевелить от боли. Однако разум его, казалось, питался этой болью и становился все сильнее. Пока его тело билось в судорогах и лихорадке, мысли оставались кристально ясными и под конец начали возносить его над миром плоти. В своих непрестанных мысленных партиях он превращался в фигуры, в каждой из которых видел будущее так отчетливо, словно их жизни разворачивались у него перед глазами. Он знал, когда будет съеден слон, а ферзь поставит мат, знал, когда ход, казавшийся незначительным при дебюте, окажется решающим для исхода игры.
С возрастом король монет понял, что весь мир – огромная шахматная доска, и хотя люди этого не видят, судьбы их предрешены. Они пребывают во власти примитивных стимулов – голода, похоти, страха, боли, – которые вызывают у них предсказуемую реакцию: трус всегда бежит от опасности, а влюбленный бросается в стремнину, чтобы спасти возлюбленную.
Почти без всяких предварительных сведений о пациенте король монет мог с достаточной точностью угадать, что тот ел на обед и какой журнал первым начнет листать в приемной. Знал он и как заставить человека свернуть с избранного пути и совершить нечто, чего тот прежде от себя не ожидал, не замечая, что его поступками руководят со стороны. Он выстраивал изощренные партии, в которых погибали десятки людей, так и не понявших почему. Сеял семена, дававшие ростки через много лет. А главное, не упускал миг, когда пешки начинали чуять незримую сущность, решающую их судьбы, и вовремя рассеивал их подозрения, как вихляющая задом ассистентка фокусника отвлекает взгляды подальше от места, где спрятана голубка.
И сейчас, стоя перед отелем Данте, он понимал, что пришло время для отвлекающего маневра.
Много дней люди Первого разъезжали по Италии, разыскивая выживших жертв Отца и убеждая их встретиться со своим спасителем. Согласились далеко не все – многие опасались, что подобное путешествие пробудит у них слишком тяжелые воспоминания, – но шестеро сказали «да». Лука Мауджери приехал в Рим со своим папой. Мальчик был охвачен радостным волнением, а Мауджери-старшему, одетому в слишком длинные брюки, казалось, было не по себе. Руджеро, на лице которого читались признаки синдрома алкогольного отравления плода, сопровождали оба родителя; ему было уже тринадцать, но, судя по поведению, ему можно было дать гораздо меньше. В свое время Отец, которому требовалось финансирование, продал видеозапись с мальчиком педофилу. Приехал и четырнадцатилетний эпилептик Луиджи: Отец заставил всех поверить, что он утонул в реке, а тело его унесло течением. Самым старшим был почти семнадцатилетний Чезаре – аутист с легкой умственной отсталостью, которого Лука называл ОГ; его сопровождал врач из флорентийской клиники, где он пребывал со времени своего освобождения. Мама и папа Фабио также не приехали, но у них было оправдание – Отец убил обоих, вызвав утечку газа. Как и Фабио, Бенедетто, явившемуся с головы до ног в джинсе, было двенадцать. Он был единственным из похищенных мальчиков, у кого врачи не обнаружили ни патологий, ни задержек в развитии. Родители детей озирались по сторонам, будто гадая, что они тут делают.
Во избежание слежки охранники провели гостей через кухню отеля и маленькими группками проводили на верхний этаж. В дверях люкса их встречала Коломба, исполняющая обязанности хозяйки, пока Данте собирался с духом, чтобы предстать перед толпой незнакомцев.
Поблагодарив новоприбывших за то, что они приняли приглашение, она усадила взрослых в гостиной. Дети тем временем свободно разгуливали по всему номеру: Лука принялся объяснять Чезаре принципы работы плазменного телевизора, и они, похоже, быстро нашли общий язык; Руджеро и Луиджи, которые, как и Данте, боялись замкнутых пространств, хотя и не так сильно, сразу вышли на террасу. Присматривали за мальчиками Первый и Четвертый, и, судя по тому, как улыбался им Первый, у него были и собственные дети.
– Данте хотел бы провести часок с ребятами, – сказала Коломба. – Он побеседует с ними на террасе, где мы приготовили кое-какие закуски. Но вас на время разговора я должна попросить остаться здесь, внутри. Из гостиной прекрасно видно террасу, там безопасно и есть… телохранители. Вы можете забрать детей когда угодно, но Данте хотел бы поговорить с ними наедине.
Врач и родители Бенедетто отказывались отпускать мальчиков, но Коломбе не составило труда их переубедить: все они знали, что, если бы не она и Данте, дети так и погибли бы в контейнерах. К тому же она была Венецианской Героиней, и даже самые несговорчивые в конце концов уступили.
Данте вышел из своей комнаты только после того, как детей и их сопровождающих вывели на террасу. Взгляд у него был такой, будто он боится подхватить вирус Эбола, но он сделал хорошую мину при плохой игре и даже не отстранился, когда Лука и Бенедетто его обняли.
Когда взрослые вернулись в гостиную, Коломба усадила мальчиков и раздала им оранжад и пирожные. Самым напуганным казался Бенедетто, но Луиджи не глядя взял его за руку, и тот немедленно успокоился.
– Хорошо, – сказал Данте, глядя на свои пальцы. – Дорогие дети, как вы знаете… эмм, мне тоже довелось пережить… то же приключение, что и вам. Злоключение. Я хотел сказать «заключение».
– Да, мы знаем, господин Торре, – сказал Бенедетто. – Человек из силосной башни.
– Силос! – закричал Луиджи.
Чезаре засмеялся.
– Можете звать меня Данте и обращаться ко мне на «ты», – продолжал он. – Мы связаны, потому что выжили… Ладно, это я уже говорил. В общем… – Данте взял со стола маленький бонго. – Я не стал хипстером, хотя вы, наверное, даже не знаете, что это такое, но так вы будете лучше меня слышать. – С полминуты он стучал в бонго.
Уже через две секунды мальчики растерянно затихли. Когда Данте остановился, все, кроме Руджеро, засмеялись, и тот не замедлил последовать примеру товарищей. Бенедетто даже захлопал в ладоши, и Данте с улыбкой поклонился, сорвав еще более восторженные рукоплескания.
– Можно узнать, что ты им сказал? – шепотом спросила Коломба.
– Что у Немца воняют ноги, – ответил он.
Немца конвоировали обратно в камеру, где он проводил двадцать три часа в сутки, после шестидесятиминутной прогулки по безлюдному двору. Кроме душевой, которую он тоже всегда посещал в одиночестве, он выходил только во двор. У него не было ни книг, ни газет, и телевизор, не считая утренних новостей, он не смотрел. По словам надзирателей, все остальное время он либо занимался гимнастикой, либо тупо смотрел в стену. Казалось, изоляция была ему совсем не в тягость.
Его единственным развлечением было чтение десятков писем, которые приходили ему еженедельно и, разумеется, подвергались тюремной цензуре. Его дело возбуждало большое любопытство… и не только. Писали режиссеры, желающие снять его биографию, писатели, желающие составить его мемуары, женщины и мужчины, желающие вступить с ним в брак, женщины и мужчины, желающие подвесить его за яйца за то, что он на службе у Верховного Гоблина сотворил с десятками детей.
Читая все, Немец никому не отвечал, но, в отличие от остальных писем, фотографию Отца и Белого в Берлине не выбросил. Чтобы выдать ее за старую открытку, Данте напечатал на обороте несколько строк и отправил ее с почты за пределами Рима с расплывчатым приветствием за подписью его адвоката.
Немец поднялся, чтобы сходить в туалет, и незаметно для камеры наблюдения взял фотографию с собой.
Ватерклозет и раковину отгораживала полутораметровая перегородка, обеспечивающая минимальное уединение, чтобы любые его действия не ускользали от внимания надзирателей. Немец сел на унитаз, положил открытку в маленькую раковину, закупорил слив и открыл кран.
Когда, выждав полчаса, он вернулся еще раз, вода в раковине стала слегка маслянистой, а размокшая фотография приклеилась ко дну.
Притворяясь, что умывает лицо, Немец склонился над раковиной.
– Молодец, мальчик, – пробормотал он и выпил грязную воду до последней капли.
Через час у покрывшегося потом Данте разболелась рука, но, яростно выстукивая на бонго Шифр, он сумел вовлечь в разговор каждого из мальчиков. К счастью, он выяснил, что ускорить процесс могут сокращения наподобие эсэмэс-аббревиатур.
Все дети, кроме Луки, провели в контейнерах от двух до четырех лет и настолько сжились с Шифром, что он превратился для них в старую дурную привычку, от которой невозможно избавиться. В то же время Данте понял, что Шифр по меньшей мере отчасти стал для них спасением. В те мрачные месяцы и годы их, как и его самого, накачивали психотропными препаратами, били током и подвергали невыносимым холоду и зною.
Их по несколько дней оставляли без пищи, вынуждали спать в вони собственных фекалий, а затем решать кроссворды и писать контрольные, награждая водой за каждый правильный ответ. Но благодаря Шифру после каждого «экзамена» и «процедуры» их утешали друзья, которым они могли поплакаться, выговориться, отвести душу.
А теперь с помощью того же Шифра Данте, постепенно переходя к словам, смог узнать от выживших истории, которые они так и не доверили ни родителям, ни врачам. Например, что Руджеро не сумел вести себя как «Сынок», за что был на семнадцать месяцев предоставлен самому себе: Немец и другие приспешники продолжали кормить его и поить, но Отец его бросил. Бенедетто взбунтовался, и его на много месяцев привязали к кровати. Нужду ему приходилось справлять в дыру в койке, которую Отец называл «кукушкой». А Чезаре подвергался депривации сна, пока у него в глазах все не побелело, то есть не почернело; следующим, что он увидел, было лицо полицейского, который открыл контейнер. Тогда он еще не знал, что потерял год жизни.