И сказано это было с расстановкой и с каким-то отравленным жалом за словами. С горечью. И я совсем перестал понимать.
— Мне кажется, — говорю, — вы здесь не для того, чтобы на коленях вымаливать какие-то выгоды для Ричарда. Вы выглядите слишком разумно для такой дурости.
Хамлю.
И вдруг Магдала улыбнулась. И улыбка получилась уже не вампирская и не ангельская, правда, и не женская — просто человеческая. Без тени кокетства. Без тени смущения. Открытая улыбка честного бойца.
— Это верно, — сказала она. — Я не такая дура. Напротив, я попыталась бы убедить мужа выполнить ваши условия, если бы допускала мысль, что он может прислушаться к моему совету.
— По-моему, вы годитесь в советники, — говорю. — Честно. Я бы прислушался.
Магдала снова улыбнулась. Открыто и горько. И странно — потому что эта улыбка уже не вписывалась совсем ни в какие рамки.
— Вы уважаете женщин, Дольф? — говорит. — Вашей жене очень повезло.
Остатки понимания окончательно улетучились.
— Магдала, — говорю, — моя жена так не считает, мой двор тоже так не считает, не забудьте также и ваш двор, который тоже считает иначе. Зачем вы это сказали?
— Вы уважаете женщин? — повторяет.
— Я, — говорю, — уважаю тех, кто этого заслуживает. Я вас не понимаю, но вы не унижаетесь. И то, что вы делаете, — безрассудно, но отважно. Вас — уважаю. Вы это хотели знать?
На её лицо снова нашла эта тень. Теперь — медленно, и я хорошо её рассмотрел. Это оказалось презрение, невероятное презрение! Но, хвала Всевышнему, обращённое не ко мне, а куда-то вдаль. И когда Магдала заговорила, её голос тоже был полон презрения:
— Я хотела вам сообщить, Дольф… Всё они примут. Они ещё побегают и помашут кулаками, но примут. Я говорю о Совете. И Ричард примет — куда он денется? Вы, вероятно, заметили, в каком он состоянии, Дольф? Он только в истерике не бился после вашего ухода. Он просто никак не может понять простейшей вещи: появилось нечто, над чем он не властен.
Сила её презрения меня поразила. И поразила интонация, с которой Магдала произносила моё имя. Я догадался, что можно задать откровенный вопрос:
— Если вы так хорошо понимаете Ричарда, — сказал я, — объясните мне, почему он не выехал мне навстречу, когда я переходил границу. Почему дал мне дойти чуть ли не до самых дверей своего кабинета? Чего он ждал, Магдала, — что я передумаю?
Я смотрел на её лицо и видел, как презрение постепенно исчезло, но я не знал, какими словами назвать другое выражение — то, что появилось. Мартовский холод вокруг вдруг превратился в молочное тепло — я так это почувствовал.
— Он не мог поверить, что всё изменилось, Дольф, — сказала она. — Ты должен знать, что больше всего здесь боятся перемен. Несмотря на все донесения из провинций, он надеялся, что ты — его страшный сон и в конце концов он проснётся. Подозреваю, что его Совет думал примерно так же. А Ричард и сейчас не верит и надеется. Так что через три дня его убедят подписать твой договор — и он забудет навсегда о тебе, о мертвецах и о потерянных землях. Потому что тогда можно будет восстановить прежнюю жизнь, поганую прежнюю жизнь. — И её голос дрогнул. — Провались они к Тем Самым, эти провинции! Ричард Золотой Сокол и его свита будут так же охотиться, так же воевать, так же пьянствовать и так же… Ох, ничего, ничего не изменится!
— Тебя это огорчает? — спрашиваю. И вдруг ловлю себя на этом «ты», будто мы с ней сообщники.
А Магдала говорит, негромко, но так жарко, что меня бросает в пот:
— Дольф, прошу тебя, не дай им всё забыть! Вот о чём я хотела сказать. Гроза или ураган — это страшно, но это выход, когда всё вокруг тихо гниёт! Если ты веришь, что женщина хоть иногда может говорить что-то достойное, — сделай так! Брось камень… в эту… трясину…
Она замолчала, а мне стало страшно. Холодно спине — будто я смотрю в пропасть. Чтобы Магдала этого не заметила, я усмехнулся.
— Магдала, — говорю. Использую всю Богом отпущенную игривость. — А если я приглашу тебя… вас… к себе на службу? Советником? Чтобы вы помогли мне разобраться в непростой жизни Перелесья, а? Что вы скажете?
И она сдёрнула перчатку и протянула мне руку:
— Возьми. Возьми меня советником. Прими мою присягу. Ты большой специалист по мертвецам, Дольф, а я как раз мертвец, сбежавший из гроба. Подними меня.
— Я не могу слушать людей, которые болтают такие вещи, — говорю. Но руку ей пожал. — И потом — я не могу смотреть на тебя. Ты слишком… слишком… Всё, уходи теперь, уходи.
— Не смотри, если не можешь, — сказала Магдала. — Только не гони. Я же у тебя на службе.
И преклонила колена, как присягающий рыцарь.
Потом мы сидели в моём шатре, на той самой попоне. И Магдала зашивала прореху на рукаве моего кафтана: у неё оказалась при себе игла с ниткой — в вышитом мешочке, где женщины обычно держат мастику для губ, румяна и прочее барахло в этом роде.
— Занимаешься пустяками, — говорю. — Он старый и грязный. И я грязный… как бездомный пёс.
— Ты воевал, — отвечает. — Ты воевал не так, как воюет Ричард. Без толпы слуг и обоза с тонким бельём и золотой посудой. С тобой — только мертвецы?
— Да, — говорю. — То есть нет, — потому что уголком Дара чувствую холодный покой сна неумерших. — Ещё пара вампиров. Только днём, сама понимаешь, они ходить не могут.
— Но живых нет? — спрашивает. И между бровей у неё появилась острая морщинка — как трещинка во льду.
— Да, — говорю. — Живых нет. У меня в стране нет лишних живых — на убой.
Магдала посмотрела так странно — будто у неё болело что-то или ей было тяжело, — а потом откусила нитку. Как швейка — только что носом мне в локоть не ткнулась. Уронила берет, принялась поправлять косы… И сказала, глядя куда-то вниз:
— А что тебя могут убить — ты ведь думал?
— Всех, — говорю, — могут убить. Я же смертен.
Протянула, задумчиво, медленно:
— Вот интересно, Дольф… Ты сам понимаешь, что ты такое?..
Я рассмеялся.
— А то! Я — кошмарный ужас, позор своего рода, у меня нет сердца и дальше в том же духе!
А Магдала улыбнулась и провела пальцем по моей щеке: «О, Дольф…»
— Всё! — говорю. — Больше никогда так не делай. Вообще — довольно, убирайся отсюда! Ты понимаешь, чем рискуешь? Давай, вали!
Смеялась, потрясающе смеялась — как маленькая девочка, весело и чисто: «О, страшный Дольф!», — а потом грустно сказала:
— Ну что ты меня гонишь? Не хочу уходить, не хочу.
Тогда я как рявкнул:
— Да не могу я больше на тебя смотреть! Ты это понимаешь?!
А она изогнулась от смеха, хохотала, и закрывала себе рот моей ладонью, и смотрела поверх неё светящимися глазами, и еле выговорила:
— В чём беда, Дольф? Не можешь — не смотри. — Обняла меня за шею и поцеловала.
И дальше всё было просто-просто. Так просто, как никогда не бывает с женщинами. Я, право, достаточно видел, как бывает с женщинами, подростком, когда за всеми шпионил, и потом у меня всё-таки имелась некоторая возможность уточнить, как с ними бывает, — нет, не так. На Магдале были тряпки пажа, и она вела себя как паж. Просто, смело и спокойно, весело — как никогда не ведут себя женщины…
Магдала, Магдала…
Навсегда внутри меня: чуть-чуть выступающая хрупкая косточка на запястье, тонкие пальцы, узкая длинная ладонь. Длинная шея. Ямочки под ключицами. Маленькая грудь. Полукруглый шрам от давнишнего ушиба — немного выше острого локтя. Косы тёмно-орехового цвета, почти до бёдер.
Тогда, в шатре, который пропах опилками, кровью, железом и мертвечиной, где было почти так же холодно, как снаружи, на пыльной попоне, в окружении сплошной смерти, я уже понял, что из всех женщин, которые у меня были, и из всех женщин, которые могли быть, только Магдала — воистину моя. Если я в принципе мог любить женщину и если на белом свете была женщина, созданная Богом для меня, — то это была Магдала, Магдала. Я начал об этом догадываться ещё во дворце, когда она смотрела на меня ледяными глазами. Теперь я утвердился в этой мысли.
Она стала куском меня, она впиталась в мою кровь. Это меня ужаснуло, потому что от этого веяло огнём Той Самой Стороны. И я безумно хотел выгнать Магдалу, выставить — потому что она встала этим на смертельный путь.
А я, наученный горчайшим опытом, был вполне готов больше никогда с ней не видаться — без памяти счастливый уже мыслью, что она существует. Мне до смертной боли хотелось, чтобы она жила.
Но я наткнулся на серьёзное препятствие. Она намеревалась остаться со мной до конца. Она была очень умна, Магдала, — она знала, что это смертельный путь. И тем не менее решила идти именно так.
Если она в принципе могла любить мужчину, то это, видите ли, был я. Я тоже растворился в её крови.
В те три дня мы с ней очень много разговаривали.
В этом было что-то райское. Друзья — это такая запредельная редкость, такая удивительная драгоценность… Особенно живые друзья, хотя и по ту сторону их не в избытке. А Магдала стала не любовницей моей, она стала моим другом, который делил со мной и постель. Это совершенно другое — и это стоит стократ дороже.
Я подумал, что имею право на некоторую роскошь — и мы перебрались на постоялый двор в городских предместьях, в четверти мили от моей бывшей стоянки. Просто мне жутко хотелось сидеть рядом с Магдалой в тепле, у огня. Скромные радости!
Живых оттуда, разумеется, выдуло ветром. Мы расположились удобнее, чем в любом дворце мира. Мои гвардейцы даже согрели воды, чтобы можно было вымыться. Потом мы, по праву захватчиков, ограбили хозяйский погреб. Я начал забывать за эту войну, что такое тепло, тишина, относительная безопасность, относительная чистота и горячее вино. И я уже почти забыл, какое запредельное наслаждение — близость живого друга.
А Магдала говорила:
— Тебя очень удобно любить, Дольф. Ты собираешь любовь по крошкам, как золотой песок, — боишься дышать над каждой крупинкой, боишься её потерять так, как, наверное, больше ничего не боишься… Ты так льстишь этим, неописуемо…