К семи часам утра по прилегающей к стоянке дороге уже двигался сплошной поток машин, в то время как пешеходов было почти не видно. Сидящий в будке у въезда охранник – нелюдимый пятидесятилетний румын, который к тому же плохо говорил по-итальянски, – то и дело отвлекался от экрана, подключенного к двум смотрящим на дорогу камерам, на идущий по телевизору старый фильм. Охранника звали Петру, но из-за ушей-пельменей, оставшихся ему на память о не слишком блестящей боксерской карьере, все называли его Лопоухим. Ему было приказано никого не впускать и не совать нос в то, чем занимается хозяин на другой стороне парковки. Может, это незаконная стройка. Или захоронение токсичных отходов. Явно какие-то грязные делишки, но Петру все это не волновало. Ему платили, чтобы он не волновался.
Интерком зазвонил. Взглянув на экран, Петру увидел усатого мужчину и длинноволосую женщину. Они снова нажали на звонок. Петру подъехал на стуле к окну и высунул голову наружу.
– Закрыто! – прокричал он.
Парочка словно и не услышала. Мужик снова позвонил. Петру вздохнул и, поеживаясь от утренней прохлады, вышел из будки, в которой жужжал включенный на полную мощность обогреватель.
– Мы закрыты до десяти. Табличку видели? – сказал он, подойдя к воротам.
Женщина просунула руки между перекладинами и притянула его к воротам. Петру больно ушиб нос, сломанный в последнем профессиональном бою. Тогда пацан на десять лет моложе его расквасил ему клюв и едва не вдавил его Петру в лоб. Мужчина достал пистолет и нацелил ему в лицо. В другой руке он держал полицейское удостоверение.
– Открывай, – приказала женщина.
Отец находился в одном из брошенных трейлеров в двадцати метрах от ямы. Когда клиент оставлял на стоянке машину – обычно довольно дешевую – и исчезал, сотрудники приводили ее в порядок и пытались продать, но самую ржавую и убитую рухлядь попросту перепарковывали на окраину стоянки, которую называли между собой «кладбищем слонов». В одном из таких старых драндулетов и находился сейчас Отец. По трейлеру все еще было заметно, что когда-то он принадлежал семье с детьми: стены пестрели детскими наклейками, а в углу собирала пыль деревянная колыбель. На кухонной мойке стоял подключенный к Wi-Fi ноутбук.
У Отца болели ноги, но он стоял неподвижно и в полной тишине, не двигая ни единым мускулом, наблюдал за агонией Данте. Умение наблюдать было незаменимым навыком в его работе, и за годы непрерывных экспериментов он овладел этим искусством в совершенстве. Собственный образ представлялся ему неусыпным глазом, способным проникнуть в каждую тайну живых и мертвецов. На другой работе, которая была ему необходима в качестве прикрытия, он применял лишь малую долю своего таланта. Даже этих крупиц было достаточно, чтобы возвыситься над средним уровнем халатных, ненаблюдательных, слепых к важнейшим деталям коллег. Фиктивная работа приносила ему умиротворение. Исследуемый материал был безучастным, не дергался и не бунтовал. Когда Отец вставлял термометр в анальное отверстие трупа или доставал из грудной клетки сердце, ему не приходилось подавлять чужую волю. Битва состоялась где-то еще, и на столе для вскрытия лежали останки проигравшего. Изучая причины смерти, Отец исследовал следы оборвавшейся жизни. Распознавал проявления привычек, пищевых предпочтений, пороков и тайных грешков. Вдыхал запахи тел, поглаживал их обнаженной ладонью. Украдкой целовал, чтобы ощутить на вкус. Но и этого было недостаточно, чтобы разогнать последние тени и узнать абсолютно все. Каждый раз, когда приходилось зашивать труп и передавать его в морг, Отец чувствовал себя так, словно откладывает захватывающую книгу, не прочитав и страницы.
Но чувства его обострялись и он молодел душой, лишь когда возвращался к своей подлинной жизни. Потому что тайны живого, активного разума отличались от загадок, скрываемых разлагающимся куском плоти, как небо от земли. Работа с живым материалом предполагала постоянную неопределенность и борьбу с непредвиденными обстоятельствами. Здесь избитых дорог не существовало. Подопытные бунтовали или учились его любить, умирали или пытались убить его. По крайней мере, поначалу – пока он еще не придал им окончательную, им одним установленную форму.
Данте обвинял его в том, что он наслаждается властью, но нет ничего дальше от истины. Он всего лишь художник, влюбленный в собственный труд, ведь на высшем уровне и искусство, и наука равно стремятся к прекрасному. К абсолюту.
Отец немного увеличил яркость экрана. И веб-камера, и светильник на батарейках все еще работали, но свет был более тусклым, чем ему бы хотелось. Сейчас лицо Данте частично оставалось в тени, и Отцу не удавалось с точностью различить его выражение. Виден был лишь распахнутый рот, ловящий воздух, которого уже начинало не хватать.
Когда ковш бульдозера сбросил на трейлер первую порцию песка, Данте начал биться затылком о стену. Должно быть, он надеялся потерять сознание. Но вскоре силы его покинули. Если не считать судорог в ногах, он почти перестал шевелиться. И все-таки сознания он не лишился, и его глаза были открыты. Отца удручало, что он не может в них заглянуть.
Он оторвал взгляд от экрана и выглянул в окно. В десятке метров от него застыл на краю ямы бульдозер. Водитель смотрел на него в ожидании дальнейших указаний. Водителя звали Маноло, и он был с Отцом с самого начала. Маноло не был одним из выродков Немца – его он выбрал лично. И хотя он скопил достаточно денег, чтобы жить припеваючи, но унаследованную от родителей стоянку так и не продал.
Вздохнув, Отец подумал, что пора попрощаться с последним пережитком самого плодотворного и удивительного периода в своей жизни. Он помахал водителю рукой и подал ему знак зарывать яму.
Сантини пристегнул Петру наручниками к письменному столу. Коломба наклонилась к охраннику:
– Где Тирелли?
– Кто? – спросил Петру.
– Старый. Худой. Длинные волосы.
– Не знаю такого, – ответил Петру.
В этот момент издалека донесся шум набирающего обороты двигателя бульдозера. Петру невольно взглянул в этом направлении.
– Он там, – сказала Коломба и пошла к двери.
Сантини двинулся было за ней, но Петру застал его врасплох. До сих пор он не оказывал им никакого сопротивления, а теперь вдруг выпрямился во весь свой почти двухметровый рост и разломал стол. Начав оборачиваться, Сантини увидел, что охранник размахивается полуметровым деревянным обломком, свисающим с его наручника. Он отшатнулся, избежав удара в лицо, но острие вонзилось ему в бедро и почти проткнуло его насквозь. Сантини схватился за ногу и, крича от боли, упал на пол. Он был не в состоянии даже выхватить оружие.
Петру поступил, не подумав. Он всего лишь хотел сбежать. Сейчас, когда он ранил полицейского, ему еще сильнее хотелось убраться отсюда подальше. Если его арестуют, поблажек больше не будет. Из тюрьмы он уже не выйдет. Умрет за решеткой, как умер его братец. Потрясая огромными кулаками, он нагнул голову и понесся прямо на стоящую у двери Коломбу. Та отклонилась в сторону и врезала Петру в лицо стулом на колесиках, на котором он просидел всю ночь. Одна из ножек стула ударила его прямо в кадык. Разом побагровев от нехватки воздуха, румын схватился за горло и рухнул на колени.
Коломба пнула его в лицо. Петру поднял руки. Она напоследок наподдала ему в глаз, подбежала к Сантини и достала у него из кармана ключи от наручников. К этому времени Сантини уже снял ремень и, ни на секунду не переставая материться, туго затянул его над раной, чтобы остановить обильно льющуюся кровь.
Коломба открыла свободный наручник Петру и на этот раз пристегнула его к железной трубе, дергая охранника за руку, пока тот не подполз достаточно близко.
– Только попробуй шелохнуться, и, клянусь, я тебя прикончу.
Петру опустил распухшее лицо и остался сидеть на полу.
Коломба повернулась к Сантини.
– Умираешь? – спросила она.
– Вроде нет.
– Оставлю тебя с ним. Позвони остальным, о’кей?
Она вынула пистолет Сантини из кобуры и выбежала из будки.
Сантини медленно дышал, изо всех сил стараясь не отключиться.
Коломба решительно двинулась на шум бульдозера, отдающийся гулом среди металлических навесов. Обойдя последний ряд припаркованных машин, она попала на участок стоянки, больше похожий на автосвалку. Все было загромождено остовами домов на колесах и ржавых трейлеров, сломанными складными стульями и столами для пикника, скелетами зонтов, спутанными кабелями и обугленными досками. Свалка граничила с заросшим пожелтевшей травой и чахлым кустарником полем. Возле забора, отделяющего парковку от другого невозделанного поля, она заметила бульдозер, бросающий песок в яму, похожую на длинную канаву.
Или на могилу.
Коломба наставила пистолет на водителя.
– Стой! – закричала она.
Она все еще была по меньшей мере в пяти метрах от него.
Водитель нырнул на пол кабины. Дверца бульдозера приоткрылась, и из нее высунулось дуло автомата. Она отпрыгнула за расписанный цветочками дом на колесах за пару секунд до первой очереди. Это был автомат Калашникова. До сих пор Коломба видела АК только в комнате хранения оружия – никто еще не пытался расстрелять ее из автомата.
Пули снесли угол трейлера, как картонку, и Коломба пригнулась к земле. В обычных обстоятельствах она бы дождалась прибытия подкрепления, но сейчас ждать не могла. Ей необходимо было знать, что с Данте. Она дернула за ручку трейлера, и дверь с легкостью подалась.
Коломба забралась внутрь, понадеявшись, что отсюда ей будет удобнее взять водителя на прицел и захватить его врасплох, – и тут же поняла, что совершила ошибку, уловив краем глаза движение у себя за спиной. Едва она развернулась, Тирелли размахнулся ноутбуком, держа его обеими руками, как бейсбольную биту, и ударил ее в лицо.
Она выронила пистолет. Во рту что-то сломалось. Она ослепла, оглохла и перестала дышать. Легкие превратились в сдутые мешки.
– Клянусь, я не хотел, чтобы так вышло, Коломба, – вновь занося над ее головой компьютер, сказал Тирелли. – Ты всегда мне нравилась.