«Пять минут», — скомандовала она себе и крепко заснула.
Вернувшийся от прокурора Маргелов не стал ее будить. Он взял кое-какие бумаги из ящика стола и принялся за их изучение. Совсем скоро ему придется сообщить Валентине неутешительные новости. Нужно смотреть на вещи реально, прокурор прав, и он дает Ширяевой шанс, просто глупо им не воспользоваться. Что бы с ней ни случилось, и прокурору и следователю станет ясно, что же в действительности произошло, но доказать не смогут; а скорее всего не захотят, будут искать наиболее легкий путь, чтобы как можно быстрее и реалистичнее закончить дело, в котором будет фигурировать фамилия Валентины Петровны Ширяевой.
Бесполезно, подумал Маргелов, глядя на спящую женщину. Узнав, чем закончился его визит к прокурору, она, как в омут, бросится в последнюю атаку на Курлычкина и, конечно же, проиграет.
Да, прокурор прав, она делала ставку в основном на чувства, правда, подкрепленные логикой и уже свершившимися фактами, и Маргелов, опытный Маргелов, не мог до конца разобраться в ситуации, подхватывая инициативу Валентины. Здесь была если не ошибка, то слабое звено в ее мероприятии, и она не могла не знать об этом. Вот именно сейчас следователь понял, насколько честно и открыто играла Валентина. С такой откровенностью, что даже прокурора тронула ее судьба.
Гладко было на бумаге, да забыли про овраги.
На самом деле никакой логики в действиях Валентины не было, она поступала так, как подсказывали события, разворачивающиеся одно за другим. Если предыдущее было неверным, она находила продолжение. Если не могла найти его, ничего лишнего не придумывала и не металась из стороны в сторону, оставляя все на своих местах. А дальше… Нет, все же чувствовалось в ней что-то от маленького беззащитного зверька, попавшего в западню. Лисы к примеру, попадая в капкан, отгрызают себе лапу.
41
Отвечая на телефонный звонок, которых в последние дни было очень много, Курлычкин втайне надеялся услышать голос сына. Перед ним лежала теплая еще кассета, извлеченная из видеомагнитофона. Злоумышленники действовали прямолинейно, способ передачи видеоинформации остался прежним, через почтовое отделение.
На душе «киевлянина» стало полегче, когда он увидел Максима — по-прежнему пристегнутого к трубе наручниками, но с приемлемым цветом лица. Он что-то жует, зачерпывая ложкой из эмалированной чашки, облизывает губы, но в объектив камеры не смотрит. «Преднамеренно? — спросил у себя Курлычкин и ответил так: — Вряд ли». Еще чуть поразмышляв, вернулся к первоначальному выводу: сын не хочет показывать ему своих глаз. Что в них написано, прочесть можно было бы, не заглядывая в словарь: жалеет мать, отца.
«Жалеет падла!» — выругался Курлычкин, снова перенося злобу на сына.
В основном он винил в случившемся не себя, а именно Максима, за его беспечность, а последнее время за наплевательское отношение к родителям. Совершенно не ценит внимания к собственной персоне, не воспринимает ни добрых слов, ни суровых нравоучений. Как будто его воспитание прошло не в родительском доме, а на галерах.
Курлычкину нередко случалось разговаривать с сыном по телефону в деловой обстановке, он всегда насылал на свое лицо нежную заботу, любовь, демонстративно отворачивался от собеседников, едва ли не ворковал в трубку: «Здравствуй, сын. Как ты? Надеюсь, ничего не случилось? Да, детка, извини, сейчас я немного занят». Играл так убедительно, что у уборщицы порой на глаза наворачивались слезы. Не мог иначе, потому как свои же братки могут неправильно понять, когда о здоровье своего чада осведомишься вдруг второпях или, не дай бог, недовольным голосом человека, которого отвлекли от чего-то серьезного.
«Здравствуй, сын… Как ты?»
Можно было бы задохнуться от нахлынувших чувств, если бы всем браткам вдруг позвонили их чада; сколько заботы они бы вылили в эфир, столько любви, что спасение Мира не заставило бы себя ждать. Однако ужаснулось бы ложному вызову и скрылось обратно.
42
Валентина отвалила с погреба мешки и заглянула в полумрак. Снизу на нее смотрели глаза пленника. Женщина не успела переодеться: как была в платье, так и стала спускаться.
— Горе ты мое… — пробурчала она, отмыкая наручники. И по всем правилам замкнула вторую половину на своей руке. — Вперед! — скомандовала она.
Максим за четыре дня выучил эту процедуру наизусть. Сейчас они поднимутся, быстрым шагом пройдут короткое расстояние от сарая до дома, и его снова пристегнут к трубе отопления. По идее, он мог закричать, позвать на помощь, воспользоваться преимуществом в своей силе, но рядом всегда находился помощник Ширяевой, худой мужчина, на лице которого при желании можно было прочесть все, кроме сочувствия. Пленник не понимал, почему в погреб за ним спускается судья, а не передоверит это мероприятие своему партнеру.
В этот раз во дворе его не было. Пока Максим оглядывался, Ширяева грубо подтолкнула его в спину.
— Не оглядывайся! Я вижу тебя насквозь, сукин сын! Только попробуй дернуться — остаток своих дней проведешь в яме.
Прежде чем взойти на низенькое крыльцо, Максим услышал, как открывается скрипучая калитка, он бросил взгляд на худого помощника Ширяевой и шагнул в дом.
Он не знал, что судья работала следователем и кое-что знала о приемах самообороны. В комнате она неожиданно ловко перехватила свободной рукой запястье пленника и больно вывернула руку. Максим даже вскрикнул от боли. А судья тем временем пристегнула его к трубе.
В углу комнаты лежал матрас, на котором пленник проводил все свое время, когда не находился в погребе.
— Подбери ноги, — Валентина раскатала матрас и тоном, не требующим возражений, сказала: — Отдыхай.
— Может, вы все-таки отведете меня в туалет? — попросил пленник.
— Я уже устала повторять: я умею ухаживать. Мне не в тягость вынести за тобой горшок.
Максиму было бы легче услышать слово «параша», а так Валентина низвела его до уровня беспомощного малыша.
Дважды хлопнула дверь, Валентина вернулась с уже знакомым жестяным ведерком. Жестом, который показался пленнику унизительным, положила в ногах рулон туалетной бумаги.
Форточек на окнах не было, женщина открыла настежь все двери и вышла во двор. Как и в прошлый раз, парень мог наблюдать ее возле колодца: она набирала воду в емкость, выкрашенную коричневой краской, затем переместилась к клубничным грядкам, выискивая ягоды и тут же отправляя их в рот. Привстав, парень увидел присоединившегося к судье помощника. Они о чем-то коротко поговорили, и мужчина ушел. Открытые двери донесли до Максима слабый рокот запустившегося двигателя.
Спустя пятнадцать минут Ширяева снова появилась перед пленником, подхватила ведро, безразличным взглядом окидывая парня, который демонстративно отвернулся и смотрел на край матраса.
Какое-то время ее не было.
— Чай, кофе? — спросила она из кухни и, не дожидаясь ответа, через минуту появилась с бокалом. — Сегодня видела твоего отца.
Он принял кофе, бросив на нее вопрошающий взгляд.
— Места себе не находит, слоняется по кабинету, смотрит, как сыч, в окно.
— Он найдет меня, — осторожно произнес Максим, отхлебнув из бокала.
Ширяева пожала плечами.
— Может быть… У твоего отца огромные средства и сила, чтобы добраться до меня. Но и я не лыком шита, правда?
Парень промолчал.
Валентина неожиданно спросила:
— Вот ты, Максим, считаешь себя сыном знаменитости? Только честно.
Он ухмыльнулся. Однако ответа на этот вопрос не нашел.
— Все дети знаменитостей разных рангов — будь то артисты, академики, преступники вроде твоего папаши, — продолжила Ширяева, — считают себя благородными, вернее, в таковые их записывают сами родители. Ты наверняка первый в этом списке — я имею в виду наш город. Что ж, — приглядываясь к парню, она покивала головой, — внешность у тебя подходящая, видится кое-какое воспитание. Я даже могу сказать, что разглядела в тебе напористость. Это тоже последствия определенного воспитания: тебя по рукам не били, когда ты хватал неположенное, рта не закрывали, когда орал непристойное, и так далее. А большинство ребят твоего возраста воспитаны иначе, они помнят родительские затрещины и оплеухи, окрики да цыканья. Но ты, Максим, только в начале пути, кровь у тебя плохая, отцовская, вот твои дети будут немного другими, если ты сам не исправишься. А тебе переломить себя не так уж и трудно, легче, чем другому. Тебе стоит только сказать: докажи, на что ты способен — и ты докажешь с легкостью, уверенно, азартно. Я не права?
Похвала из уст судьи оказалась для пленника неожиданной, он сам не заметил, как покраснел. И даже не стал задаваться вопросом, почему судье взбрело в голову хвалить его.
— Я бы покривила душой, — после непродолжительной паузы возобновила разговор Ширяева, — если бы сказала, что не хочу тебе добра. Ты видишься мне в будущем не таким, как твой папаша. Уйти от его влияния непросто, но необходимо.
— Дайте мне сигарету… — попросил Максим.
Валентина прикурила сигарету и протянула пленнику.
— Долго держать тебя в плену не собираюсь, — призналась женщина. — Твой отец уже получил хороший удар корявой дубиной, получит еще. Затем выдаст мне двух мерзавцев, которые убили девочку. Хотя я искренне надеялась, что их имена ты мне сообщишь.
— Я не знаю, о ком вы говорите, — парень стряхнул пепел на пол. — На отца работает много людей.
Действительно, Максим часто думал, кто из многочисленной бригады отца мог совершить то преступление, о котором говорила судья. Все они относились к парню уважительно, может, поэтому он не мог различить за их доброжелательными улыбками что-то совсем противоположное. Так же он не мог вспомнить, кто мог снимать на пленку сына судьи — отчасти потому, что она так и не объяснила, снимали Илью просто так, для развлечения, или специально, под заказ отца. Вроде серьезно увлекающихся съемкой в бригаде не было, хотя видеокамеры имели, конечно же, все.