— Допустим.
— Да он никуда от нее не отлучался! Его жена работает на улице Гоголя, в двух кварталах от дома Алины. Она запросто могла столкнуться с ним, если бы он высунулся на улицу.
— Так-таки все время в квартире и сидел?
— Почему? Нет, конечно. Алина брала его с собой, когда выезжала по делам. Но тогда он все равно находился при ней.
— Может такое быть, что, возвращаясь от нас, он все-таки покинул Алю и решил наведаться домой? Допустим, взять что-то из одежды.
— Может, что же тут невозможного. Но, думаю, Алина подвезла бы его к дому, подождала в машине, пока он соберется, и увезла бы к себе. Во всяком случае, сейчас, если бы он был не рядом, она давно приехала бы ко мне.
— Да. Похоже.
Ясенева наклонилась к Дубинской.
— Вы твердо уверенны, что никому об этом ни слова не сказали?
— Я, конечно, сразу впала в панику, но ни единой живой душе не успела ничего сказать. Бог миловал.
— Надеюсь, вы поняли, что благоразумнее и впредь молчать и молчать по сему поводу?
— Да. Что за вопрос?
— А еще лучше — вообще забыть, что что-то знаете об этом человеке.
При этих словах Дубинская резко отстранилась от Ясеневой, с минуту смотрела на нее дикими глазами, а потом обреченно наклонила голову и начала рассматривать свои руки, слегка массируя их.
— С первым вопросом разобрались, — мягко продолжала Ясенева. — Теперь вопрос второй: когда к вам должна приехать Аля?
— Давно уже должна, так ведь не едет. Она ко мне через день-два приезжала.
— А вы ей звонили по вечерам?
— Да. И сейчас звоню, но их нет дома.
— С момента последнего их приезда к вам вы с нею разговаривали по телефону?
— Да.
— Когда?
— На следующий день, вечером.
— В котором часу?
— Точно не помню, перед программой «Время».
— Ничего не путаете?
— Алина не любит отвлекаться от этой передачи. Она просто не берет трубку. А после нее звонить уже поздно.
— Та-ак.
Я позволила себе встрять в разговор.
— Трагедия произошла в ночь перед этим днем, о котором она говорит, — естественно, я обращалась к Ясеневой. — До программы «Время», в которой прозвучало о преступлении, Алина Ньютоновна и Николай Антонович еще ничего не знали о нем.
— О чем вы говорили с дочерью? — не отреагировав на мои слова, обратилась она к Жанне Львовне.
— Ни о чем. Как обычно.
— Вам ничего не показалось странным? Ничто не насторожило?
— Абсолютно. Алина была спокойна, в хорошем настроении.
— Она не говорила, что Сухарев куда-то отлучался?
— Не говорила, но если б отлучался — сказала бы. Ведь это была бы новость, а Алина говорит мне обо всех новостях, вплоть до самочувствия соседской кошки. Поговорить-то хочется. А что в нашей жизни так уж часто меняется? Ничего. Вот и говорим обо всем подряд.
— Сколько времени он живет у вашей дочери.
— А вот столько, сколько я тут лечусь. Две недели.
Все выговорились, и на нас упала тяжелая тишина, прерываемая доносившимися из коридора голосами больных и грохотом водопроводных труб, возникающем тогда, когда в соседней палате открывали кран. Затем ее горестным вздохом прервала Дубинская.
— Что делать? Ума не приложу.
— А вы зачем ко мне-то пришли?
— Так ведь… Как зачем? Вам виднее со стороны. Может, чего подскажете. Вы меня извините. Я знаю, что вам волноваться нельзя, а я… — она сделала попытку встать и уйти.
— Подождите, — остановила ее Ясенева. — Мы еще чайку не попили. Ира, сегодня чай за тобой.
Я промолчала, что он и вчера был за мной, и позавчера. Кому повем печаль свою?
— Если вам угодно прислушаться ко мне, то вспомните, что я вам сказала — никому ни слова. С дочерью будете говорить, делайте вид, что вы ничего не знаете. Хорошо бы мне с нею поговорить, — мечтательно произнесла Ясенева.
— Как мне ей об этом сказать?
— Познакомьте нас.
— Вы думаете, все будет хорошо?
— Я думаю, вас не обманывает интуиция.
Гостья сидела у нас еще часа два. Дарья Петровна плела небылицы к случаю, пока не убедилась, что нервное напряжение Жанну Львовну отпустило совсем.
Я откровенно клевала носом и удивлялась, что женщины старше меня возрастом так долго бодрствуют. Не забывайте, что нам регулярно вдувают в вены всякую муть, от которой хочется спать.
Но я напрасно надеялась, что с уходом Жанны Львовны, мой рабочий день завершится.
— Выкладывай, — миролюбиво предложила Ясенева сразу же после ее ухода.
В запасе у меня было только то сообщение, которое я услышала в новостях в первый вечер после совершения преступления. Я запомнила его почти дословно и теперь добросовестно повторила вслух. Нет, какие способности я скрыла от школьных учителей! А чего пряталась? Могла бы вместо троек иметь пятерки, и сейчас не сидела бы здесь, а… занималась бы, например, поимкой маньяка. Тем более что юридический и театральный институты уравновешивались на весах моих желаний.
— И больше ничего? — уточнила неутомимая больная Ясенева, прервав цепь моей досрочной переоценки ценностей. Может, она и права. Говорят, это с возрастом приходит само собой и не надо напрягаться и мучиться, чем я только что пыталась заняться.
— Не знаю. Я же все последующие вечера просидела возле вас.
— Сегодня, выходит, информацию опять повторили.
— Конечно, если объявлен розыск, — я судорожно зевнула.
Уснули мы поздно.
***
Наутро события сгустились. Может быть, нам повезло, хотя, думаю, скорее, повезло Дубинской.
Речь вот о чем. Ясеневой опять приснился сон. Она утверждала, что помнит его абсолютно отчетливо, во всех деталях делиться со мной она не стала, считая это бесперспективным занятием. Что я могла ей сказать или предсказать?
Прихлебывая чай с медком — редчайшее явление, мед Ясенева не любит, — она то и дело посматривала на часы.
— Вы куда-то торопитесь? — осведомилась я, делая на всякий случай спортивную стойку: ну как придется сопровождать ее куда-нибудь.
— Не придется, — ответила моя ясновидящая на еще четко не обозначившийся у меня вопрос.
— Что?
— Ехать никуда не придется, не напрягайся. Я жду Гоголеву, хочу перехватить ее до оперативки.
— Зачем, рассказать сон? Вы думаете, она вам его растолкует?
— Не думаю, потому что ничего толковать не надо. Я должна предупредить, что сегодня у нее будет тяжелый день, случится какая-то сложная коллизия. Она должна быть во всеоружии, не расслабляться.
— А я? — до меня дошло, что именно с этим и связан сон, о котором Ясенева упомянула сразу после пробуждения.
Тогда она потянулась, по-кошачьи выгнулась, закинув руки за голову и повернув на бок согнутые в коленях ноги.
— Сегодня мне было видение, — сообщила интригующе.
Я не всегда задаю вопросы об интересном или непонятном мне, даже те, которых от меня ждут, намекают, мол, спроси, пожалуйста. А чего? Сколько можно мной манипулировать? И я промолчала. Но она все-таки добилась своего и поймала меня на куче вопросов. Хоть они впрямую вещего видения и не касались, но дело было, как оказалось, именно в нем.
Теперь я растерялась. Как же так, не продрав глаз, делать мне намеки, потом интриговать своими намерениями, а когда все разъяснено, оставить меня в стороне? Я побоялась, что она не возьмет меня с собой к Гоголевой — вечное мое опасение! — и что-то значительное произойдет без меня.
— Я тебе потом расскажу, — пообещала Ясенева.
«Сейчас, — подумала я. — Буду ждать с нетерпением». А вслух сказала:
— Иначе, какая же я вам помощница, да?
Не думайте, что я демонстрировала свою верность, что я лукаво зомбировала Ясеневу в отношении своей незаменимости. Просто мне нравится делать одно с нею дело, в котором я находила самореализацию, впрочем, не всегда осознавая это. Иногда мне казалось, что в некоторых вопросах я самостоятельнее и мудрее ее. Как хотите, но вот вам мое признание.
Поэтому я, допив чай, наспех сполоснула чашку, смела со стола и сыпанула в раковину мнимые крошки хлеба и начала напяливать пальто.
— Пойду, продышусь, — объяснила Ясеневой. — «Что-то воздуху мне мало…» — пропела, подражая Высоцкому.
— Ага, — думая о своем, не возражала она.
Печальное это зрелище — февральский рассвет. Солнце как-то натужно и затравленно выбирается из вороха туч, осаждающих горизонт. Но они, тут же вязко цепляясь за него, топят в себе и сам диск, и вялые лучи, просеивая сквозь собственное тело жидкий, немощный свет.
Однако сколько же в этом рассвете можно увидеть надежды! Я как раз увлеклась этой мыслью, когда из-за левого угла корпуса показалась машина Гоголевой. Она лихо подкатила к парадному входу, скрипнула тормозами, остановилась и высадила парочку непременных пассажиров, без которых у нее ни одна поездка из города или в город не обходится, обязательно кто-то попросит подвезти. А потом рванула с места, резво развернулась на площадке перед мусоросборниками и вновь подъехала к входу в отделение. Припарковалась в стороне от проезжей части. Когда она выходила из машины, а затем закрывала дверцу, я заметила, что сегодня движения ее были порывистей и нервозней обычного.
Ветерок, поднявшийся вместе с солнцем, холодил мои ноги, потому что сапоги я надеть поленилась. Подняв воротник и укрыв за ним обнаженные уши, я приплясывала на крылечке, очищенном от снега, ударяя одной ногой о другую.
Как тут пройдешь мимо меня?
— Доброе утро, — официально сообщила мне Гоголева.
Я видела, что она не шутит и действительно готова прошмыгнуть мимо, не уделив персонально мне ровно никакого внимания. Хорошо еще поздоровалась загодя, — подумала я и принялась истово чихать, когда она поравнялась со мной.
— Не стой раздетой на ветру.
Забота! Лучше бы она какой завалящий вопрос мне задала. Я бы ответила, а там, гляди, и завязалась бы беседа. А так? Мне ничего не оставалось, как развернуться и, расталкивая перед нею створки двери, ворчливо сообщить:
— День сегодня будет трудным. Вон и Дарья Петровна сон видела двусмысленный, — при этом я забегала вперед, пытаясь заступить ей дорогу и сбить темп ее продвижения.