Сибирская тайга попахивала трусостью и предательством. Допустить, что нормальный маньяк покусился на своих детей, не мог бы и сумасшедший. Тут я, недавно прошедшая качественное лечение, за себя ручалась на все сто и в подобные бредни не пускалась. А вот предположить, что, узнав о случившемся, папашка испугался и дал деру, особенно если он не идеальных нравов и не имеет алиби, можно. Ибо была у него, братья, любовь на носу и нежелание терять ее… Путь декабристов труден, но заразителен, впрочем, как и все порочное. Он сулит: а) выживание и б) забвение, — против чего многие моральные извращенцы абсолютно не возражают. Кстати, то, что пресловутые посягатели на чужие жизни, давшие этому явлению название, стремились обрести вечную известность, доказывает, что извращенцами они не были, а были нормальными оранжевыми* парнями, стремящимися к власти с чистыми от обязательств перед народом руками. И закончили они нормальным образом в здоровом обществе. Или взять другой пример с Сашей Аркиной. Дамочка живет в селе, кое-как кормится от пера, и о ней никто не знает, потому что Саша Аркина — это ее литературный псевдоним, а по жизни она, извините, Варвара Кислая.
*Тут же делаю оговорку ввиду ее принципиальной важности. Прошу всех присутствующих не видеть в упоминаемом мною цвете политики. Какая, люди добрые, политика при таких делах? Правда, если учесть, что, например, в геоцентре Европы милуют маньяков, вырезающих по селам бабушек, то, очень может быть, там их специально выращивают и воспитывают для совершения дворцовых переворотов. Но тут я разочарую вас, ибо намекала всего лишь на цвет, вызывающий у меня аллергию. Ничего вкушать не могу, вмещающего каротин: морковка, абрикосы, тыквенная каша и даже растущая под боком картошка помаранж — все остается для меня под строжайшим запретом. А вы говорите, революции не замешаны на чистом зле?! Если бы так было, я бы сейчас не вытирала руки о передник после написания этих отвратительных по сути истин.
Алина же с перерезанным горлом — это было не менее первого варианта маловероятно, но еще и страшно. А у страха глаза велики. Главное, что лежит она, сердешная, и истекает кровью, а он где? Притаился за дверью и только ждет, чтобы я в нее позвонила? Тут он откроет мне и — цап! — головушку бядовую за темны волосы да и тожа ножичком по горлу. Или убёг злодей, например, в ту же избушку сибирскую? Кто же тогда откроет мне? Как Алину спасать? Вдруг ишшо живая она. Наконец, страхи мои перестали нашептывать бредни голосом Юрия Гальцева и заткнулись.
О том, что о морях и о тайге, случись что не так, мне рассказывать не придется, я не думала, как не думала и о том, что своими художественными похождениями могу спутать карты Ясеневой — она, поди, тоже без дела не сидит. Хотя у Жанны ее не было, что, конечно, не означало исчезновение справочных бюро. Ясенева вполне могла через справку узнать адрес Алины и уже давно побывать у нее. Представляю, как мило я выглядела бы после этого в глазах той же Алины. Но все это мне тогда просто не приходило в голову.
То, что на самом деле меня ждало по старательно удерживаемому в памяти адресу, не складывалось ни из каких вариантов или их фрагментов. Оно было выше сделанных ранее предположений, выше законов обыденности, что-то из разряда игрушек, которыми балуется дитя судьбы — случай. А может, то и сама судьба, раздвинув тучи, сгустившиеся над головами моих героев, показала им оттуда многозначительный лик свой.
Звонок к Алине прозвучал приглушенно, из чего я заключила, что дверь ее квартиры — двойная. И почти тут же послышались мягкие, спокойные шаги. Клацнул замок, и на пороге возникла женщина лет тридцати. В ее внешности ничего не напоминало Жанну Львовну, и я даже подумала, что ошиблась квартирой. Тем более что на настойчивые попытки последней дозвониться сюда никто не отвечал, а я чуть прикоснулась к кнопке и мне сразу открыли.
— А у вас что, телефон не работает? — произнесла я и тут же подумала, что глупее ничего нельзя было спросить.
— Не знаю, — ответила женщина и возвратилась в квартиру, оставив дверь открытой, а меня — на пороге и в полном недоумении по поводу этого и в удивлении: до чего же она была похожа на Клару Новикову, если вы ничего не имеете против одесситов.
Но ведь так не поступают, если хотят спровадить вон непрошеного гостя, не так ли? И я посчитала удобным зайти вслед за нею. Высокие потолки, большие окна и обилие воздуха — вот что я отметила сразу же. А уже потом поняла, что хозяйка удалилась посмотреть, работает ли у нее телефон.
Она вышла из комнаты, дверь которой располагалась рядом с входной, кстати, таки двойной, и, не удивившись, что я стою в коридоре, сообщила:
— Работает. А вы кто?
— Простите, я не успела представиться. Меня зовут Ира. Я из больницы, от Жанны Львовны.
— Что с нею? — перебила меня женщина, и я поняла, что попала правильно. — Боливар двоих не вынесет, — добавила она, наморщив лобик.
Эге, теперь меня этим не удивишь, знаю я и о Боливаре, и о его седоках.
— А двоих и не надо, — смелее сказала я. — Можно где-то присесть, я устала.
— Да, пройдемте сюда, — Алина повернула по коридору направо, я поспешила за нею, и мы оказались в кухне. — Садитесь, — показала она на мягкий уголок слева от входа, а сама расположилась у окна.
Да уж, в хитрости ей не откажешь — теперь я была у нее как на ладони, а ее лицо скрывалось в тени пышных волос, поднятых вверх и кое-как схваченных на затылке заколкой.
— С вашей мамой все в порядке, она волнуется, что вы не приезжаете и не отвечаете на ее звонки.
Ни в позе, ни в тоне голоса, ни в движениях Алины не чувствовалось, что она жаждет поскорее избавиться от меня. Да и в самой атмосфере квартиры разлиты были покой и тишина. Не было здесь ни подозрительных шорохов, ни пронизанных чьим-то вкрадчивым дыханием колебаний воздуха, ничто не выдавало присутствия кого-то третьего.
— Зря волнуется, так и скажите ей. Вы ведь тоже там лечитесь, я правильно поняла?
— Да, — честно соврала я.
— Передайте, что я очень занята. Она поймет.
Я замялась. Да конечно, Жанна Львовна кое-что поймет, но и я хотела понять, причем не кое-что, а все. Затем и пришла.
— Почему вы сказали, что Боливар двоих не вынесет? Кого еще, кроме своей матери, вы имели в виду? Если что-то случилось с вашим ребенком, то это ее мало успокоит, — я перла напролом, так как понятия не имела, есть ли у Алины дети. Моим ориентиром был ее возраст.
— Нет, дочь здорова, — отчеканила Алина.
Она меня привечала, да не позволяла сильно засиживаться. Гляньте-ка, еще и руки на груди скрестила — поза ожидания. Будто это я должна доложить ей, что и как. У меня начало складываться впечатление, что я попала в другое время, недели две назад, когда нигде никакого переполоха не случилось, все шло своим порядком: больные выздоравливали, а здоровые тому радовались. Но не может же нормальная женщина излучать такую умиротворенность, если любимый ею человек только что потерял своих детей. Неужели тут что-то не так?
— Что-то не так… — размышляя, по инерции произнесла я вслух.
— Что? — настороженно вскинулась милая Алина.
— Простите, — я не сворачивала с избранного пути, — я случайно знаю, что у вас оставался Николай Антонович. Возможно, это беспокоит вашу маму. Она не может понять, почему вы не отвечаете на звонки.
— Ой, — Алина прикрыла ладонью лоб. — Теперь я вижу, что мама ушла в свою болезнь и обо всем забыла.
— Давайте я ей напомню, — мне ничего не стоило притворяться простушкой, не такой уж особо опытной я и была.
— Мы подобрали Николая по дороге в город, когда он почувствовал себя плохо и шел домой чтобы принять лечение.
— А я помню, вы вместе с ним приезжали к нам, — бессовестно использовала я информацию, полученную от Дубинской. — Даже в последний день февраля были.
— В этом-то все и дело. Так случилось, что он вовремя не лег в постель, не вызвал врача, даже мне сказал, что ему стало лучше. А потом сразу раз — и менингит, скоропостижно перешедший в энцефалит.
— Когда это случилось?
— Как раз в тот день, о котором вы вспоминаете. Мы только приехали от мамы, вдруг он пожаловался на сильную головную боль, затем его начало знобить. Хорошо, что я не стала что-то предпринимать сама и вызвала «неотложку» — пока машина пришла, он потерял сознание. Его сразу же увезли в больницу и госпитализировали.
— Понимаю, — поддержала я разговор.
— Мама находилась в надежных руках Гоголевой и могла продержаться без меня. А он почти неделю оставался в коме. Я не отходила от него. Но теперь, кажется, все позади, он пошел на поправку.
— Так вы ничего не знаете? — не скрывая своих чувств, спросила я.
— О чем?
— О детях Сухарева.
— А что с ними стряслось? — у Алины блеснули глаза неподдельной обеспокоенностью.
— Боюсь, вам снова придется не отходить от Николая Антоновича. Надо уберечь его от страшного известия, и тем отвести удар, который его, находящегося в плачевном состоянии после тяжелейшей болезни, точно сокрушит.
Я не видела причин скрывать от Алины все, что знала о судьбе семьи Сухарева. По-моему, меня не осудят за то, что я сказала о Елене Моисеевне и о том, что о ней есть кому позаботиться. Этим развязывались сложности между супругами Сухаревыми и в нормальное русло входили взаимоотношения Николая Антоновича и Алины.
Прямо отсюда я набрала номер нашего (сроднилась-то как!) отделения и попросила к телефону Дубинскую, а затем передала трубку Алине. Моя миссия была исполнена.
Прощаясь, мы договорились поддерживать связь и обмениваться полезной информацией, касающейся тех людей, которые оставались под нашей защитой.
23
Состояние, когда чувства дают о себе знать, тьохкая или ноя внутри, а в голове бродят мысли, пытающиеся оформиться в стройные ряды, остается у меня без названия. Расчувствованием его не назовешь, потому что мешает сознание, вмешивающееся в процесс, и потоком чистого сознания не назовешь, ибо тьохканье изменяет его картину. Одно время я думала, что это и есть типичное творческое состояние, при котором душа и ум сливаются в едином акте творения, но самого акта творения у меня как раз и не происходило. Не думайте, что я не пробовала что-то выдавать на гора, ведь