это не обязательно должны быть стихи, как у Ясеневой например, или романы, как у ее Мастера, пропади он с потрохами. Пробовала кулинарить, шить и вязать, даже делать наброски пейзажей, но успехами похвастаться не могла. Между тем оно все чаще и чаще накатывало на меня.
Так было и в ту субботу, когда я вернулась от Снежной. Было еще довольно рано, но возвращаться в магазин и подставлять Валентине натруженное плечо мне не хотелось. Я попыталась сосредоточиться на этом нежелании и понять, почему оно во мне возникло, ведь нельзя сказать, что я не люблю свою работу. Каких-то ощутимых резкльтатов я не получила, но конкретизировала прихоти души: оказывается, я старалась уйти от Валентининых расспросов и сохранить в себе сосредоточенность на событиях и разговорах этого дня, чему ее трепотня могла помешать. Нет, Валентина не была закоренелой болтушкой, но она плохо переносила ситуацию, когда рядом снующему человеку есть что сказать, но не ей. Тогда и начинались расспросы или ее давящее ожидание, подкрепляемое неотступным взглядом, что было невыносимее камешка в ботинке.
Нет, мне нельзя было подставляться и терять в себе то, что я нажила в этот день. Я вздохнула и посмотрела вокруг себя — в городе властвовал март и выпячивал свои противоречия, как человеческая зрелость первые морщины. Только, пожалуй, их никто не замечал, потому что люди спешили по своим делам и совсем не выказывали удивления, которое завладело мной. В самом деле, пронзительную ясность зимнему солнечному дню обычно придают снега, в сотни раз усиливая жалкие подачки того, что доставалось земле от светила. Теперь же они словно поменялись местами: снег потускнел, потемнел, хоть и был укрыт свежим слоем и защищен морозцем от таяния, а солнце, потерпевшее поражение в тщании усилить свой свет, углубить его, разнообразить свои блики и отражения, просто вытянуло день в длину, не мудрствуя и не изобретая.
За стенами домов закат, конечно, виден не был (это вам не «я за городом, где в синеву отошли горизонты»), но он чувствовался в сумеречных тенях от них. И я пожалела, что нельзя мне увидеть горизонт (помните, как сложно найти рифму к этому слову?) и солнце, покрасневшее то ли от натуги утопания в нем, то ли от недовольства, что земля поворачивалась к нему другим боком. Пожалуй, только теперь я по-доброму позавидовала Ясеневой и своей маме, что они обе выросли в селе, на чистом лике земли, не заслоненном терриконами человеческого муравейника. Мне остро захотелось, чтобы поскорее наступило лето, и я тут же решила, что очередной свой отпуск проведу не с дуралеями, ищущими чужой экзотики в горах и ущельях, а в селе, у своей бабки Гали — тихой, светлой и мудрой. Вот уж я с нею наговорюсь обо всем!
Размечтаться не получилось: внутри меня что-то щелкнуло и застучало, словно там проснулся часовой механизм, о чем-то более важном напоминая мне. До отпуска было еще далеко, но совсем не этот факт переключил меня с режима розовых мечтаний на продолжение работы, а ощущение того, что прежде надлежало что-то завершить, с чем-то большим и сложным покончить. Пробившая меня дрожь могла означать и нетерпение, и предощущение готовой пролиться на меня опасности. Или и то и другое вместе. Спрятаться от них можно было только в дне текущем, и я поспешила сосредоточиться на сегодняшних достижениях.
Тихая, боящаяся выставиться наружу радость от того, что Сухарев оказался вне подозрений, более того — порядочным человеком, находящимся под защитой мистического (а как иначе это назовешь?) провидения, находила свое объяснение и в Елене Моисеевне. Кроткая и беззащитная, неагрессивная, покорно переносящая свое горе, она вызывала симпатии и уверенность, что не мог отец ее детей быть недостойным человеком. Не остановила бы она на таком свой выбор. Просто у них так сложилось, что они, не разглядев этого раньше, оказались разными натурами, и это повело каждого по своей тропе жизни.
Как странно и страшно, что естественные, простые, казалось бы, вещи — влюбиться, определиться с чувствами, пожениться — на самом деле вовсе не простые, что за этим должно стоять чувство долга и готовность держать ответ не только перед своим «хочу», но и перед тем, в отношении кого оно проявляется. А еще более — перед будущим, где ждут новые жизни, зависящие от тебя и от твоей половины. Господи, какая надоевшая, пресная чушь! Но какие святые, не терпящие суесловия темы…
Мне хотелось подумать об этом, сравнить спокойное и прочное взаимопонимание моих родителей, прекрасные в своей мятежности и нерасторжимости отношения Ясененвых с распавшимся под охранным оком богов браком Сухаревых (хотя охранным ли, учитывая участь их детей?). Мне хотелось подумать о сопровождаемых каждое явление жертвах: что это, зачем, кому нужно и чем вызывается? Последнее особенно интересовало, ибо, познав причину, легче скорректировать следствие. Но что-то торопило меня, толкало в спину, принуждало оставить на потом высокие материи и роскошь порассуждать о них и возвращало к черным проблемам толпы. Именно в ней затерялся след нелюдя, который мешал мне жить и дышать.
Сначала, увлекшись настроениями Ясеневой, мне казалось, что я стараюсь ради нее. Да так оно, наверное, и было поначалу. Я не могла спокойно видеть ее страдания, вызванные сложно объясняемой болезнью, гиперчувствительностью и реакцией на нее, и делала все, о чем она просила, чтобы избавить ее от приступов, предчувствований и недомоганий. То, что я способствую уменьшению зла, стало пониматься позже, хотя у нас и не было заметных успехов, но были крупицы признаков, указывающих, что мы продвигаемся в правильном направлении. И это меня радовало.
Я понимала дело так: пункт, в который мы стремимся, один, и попасть туда можно только единожды, а путей, ведущих к нему из точки, где мы находились, — много. Но лишь несколько еще непротоптанных тропинок были правильными, и мы нащупывали самые короткие из них, самые верные. Хотя продвижение по этим тропам могло оказаться долгим, трудным и опасным. Значит, не стоит огорчаться отсутствием каких-то очевидных успехов и побед. Их просто не может быть, ибо они состоят из невидимых, накапливаемых по крупицам преимуществ. И надо радоваться тому, что нам встречаются знаки и подсказки, выраженные в словах, событиях или совпадениях, в рекогносцировке сил, указывающие, что мы стараемся не впустую.
Но с тех пор, как я увидела Елену Моисеевну и прикоснулась к настоящему горю, которое моя шефиня так мучительно предощущала с расстояния — и временного, и пространственного — меня словно подменили. А тут еще Алешка подоспел со своим братцем. Нет, чувствую, этот кошмар, с его извращенной мерзостью, берет нормальных людей в блокадное кольцо и запросто задавит каждого, если его не остановить. Кто-то станет его непосредственной жертвой, как семья Сухаревых, другие отравятся его безнаказанностью и непредсказуемостью, наглостью и запредельной бесчеловечностью и потеряют веру в светлые идеалы. Да мало ли как реагируют люди на то, от чего не в состоянии застраховаться!
Во мне проснулась то ли злость, то ли жажда, желание, потребность взять под свое крыло родных и близких, знакомых и просто хороших людей, а главное — появилась необъяснимая сила верить, что это у меня получится. Я всю дорогу домой обдумывала, каким должен быть мой следующий шаг, и пришла к выводу, что без Ясеневой с этим не разберусь.
Мне все равно оставалось непонятным, какого черта Артем долбанул какого-то подонка по кумпалу куском трубы. Во-первых, почему у него в руке оказалась эта труба, во-вторых, почему они с другом, к которому подбирался подонок, не дали деру, и наконец, в-третьих, почему вдруг начали рыться в чужих карманах (хотя тут мне Артем частично дал пояснения). Спору нет, хорошо, что теперь в моем рабочем столе припрятана неопровержимая улика против замышлявшего преступление незнакомца. Но я не могла ее эффективно использовать, не могла понести в милицию, чтобы не навлечь неприятности на глупого мальчишку и того, чью тайну он так героически защищал от разглашения. Не могла даже развернуть проклятую тряпку и толком рассмотреть то, что принес Алешка, чтобы не стереть с опасных предметов возможные отпечатки пальцев.
Вдруг я поймала себя на мысли, что мы с Артемкой ведем себя одинаково: он утаивает правду ради кого-то, и я поступаю в данном случае точно так же — утаиваю улики ради него. Нами в одинаковой мере руководит романтическое чувство чести. Но не это главное. Главное, что человек, ради которого я пытаюсь обойти законные правила и сделать игру по-своему, — брат моего возлюбленного. А ради кого, такого же дорогого, упрямится Артемка? Это не может быть член его семьи или хотя бы дальний родственник, иначе бы я узнала о существовании такого от Алешки. — не было у них родственников, способных навлечь на себя подозрения в сговоре с мальцом и в подпольном гопстопничестве. Не бабушка же это, ей-богу! Ведь для этого тому предполагаемому родственнику пришлось бы или стать жертвой преступления или оказаться преступником, а Алешка о таком неординарном событии не умолчал бы передо мной. Значит, это друг или подружка. Хотя подружка, скорее всего, тут не канает, они ведь ловили, судя по всему, охотника за мальчиками. Значит, Артемка покрывает друга. Хорошо, с этим что-то прояснилось.
Далее я попыталась разобраться в мотивах, руководимых мною, чтобы лучше понять те же материи в Артемке. Конечно, желание достичь всеобщей справедливости давно знакомо человечеству, но, возможно, зло — антипод справедливости — потому и не истреблено до сих пор, что желание искоренить его является абсолютно абстрактным понятием. Это лишь флаг, который должен крепиться к древку, а древко должно находиться в чьих-то руках, несущих его. Без древка не будет реющего полотнища, не будет флага. Другими словами, за идеей обязательно должна стоять конкретика: мотивы и исполнители. Я порылась в себе: да, во мне был конкретный мотив — потребность защитить невинных и наказать виновного. Во! Воздаяние за содеянное. Но если я лишь стремлюсь набрать побольше информации и передать Ясеневой, а та уж найдет, как правильно использовать ее, то мальчишки вполне могли попытаться удовлетворить свою потребность в справедливости самостоятельно, то есть, не прибегая к закону или к помощи посредников между ними и законом. А это — месть, прошу прощения.