етровне о той перспективе, к которой я стремлюсь в отношении Алешки, как он тут же был бы ею осмеян и изгнан из рая души. За то, что посягнул на святое! Значит, мне надо выбирать схему без надрыва, спокойную, предполагающую развитие во времени, с нормальным хэппи-эндом. Не зря я люблю читать книги с конца, без счастливого завершения — это же не жизнь! Впрочем, не буду утверждать, что я все в Ясеневой понимаю.
А еще я вспомнила ту дурацкую девицу, что приносила мне подшивки газет. Нет, ну не дура ли? Ладно, пусть она срывается на меня, на пятого-десятого посетителя и портит нам нервы. Но ведь должна же помнить со школы третий Закон Ньютона (о, Алина, привет, приятно встретиться невзначай!) о действии и противодействии. Равны они по силе, го-лу-ба моя! Давай, дерзи и дерзай дальше, а я как раз наоборот буду делать — беречь себя. Я и до этого на покупателей реагировала спокойно, но был грех — иногда в душе злилась. А теперь, вспомнив основы физики и умножив силу взаимодействия на количество покупателей, приходящихся на душу продавца, ни-ни. Зачем мне такие нагрузки?
Но отогнанные мысли о проведенном расследовании, не осмеливаясь надоедать мне, прислали двух гонцов — две маленькие мыслишки о двух звонках: один Ясеневой с приглашением увидеться (при таком оправдательном материале, какой был у меня, я думаю, она не осерчает за назойливость), а другой Алешке, должен же он хоть на ночь прибиться домой. Я чувствовала, что не усну, не узнав в какой школе учится его шустрячок.
И тут меня затрясло на ухабистой дороге, то есть понесло по долинам (неудачам) и по взгорьям (удачам). Сначала облом вышел с Алешкой. Он, видимо, был очень уставшим, потому что не удивился ни моему позднему звонку, ни вопросу.
— Мы же в центре живем, Ира. Он ходит в 5-ю школу, которая рядом с Главпочтой, — вяло сказал он, и я физически ощутила его желание поскорее свалиться с ног.
— Как день прошел? — спросила я на всякий случай. — Чем ты занимался?
— Работал.
— Ладно, отсыпайся, — ретировалась я. — Пока.
Нет, каков? И этот туда же: работал. А мы с Ясеневой ваньку валяем. Мало того, что центр и жилмассив «Сокол» в пространстве не пересекаются, а СШ №5 вряд ли имеет что-то общее со СШ №112, так он еще ничего не спросил, не выказал желания чем-то помочь мне. Свалил девушке под нос гангстерские железяки и был таков. А вдруг за мной теперь охота начнется? Вдруг она уже идет?
Ясенева и вовсе к телефону не подошла.
— Она закрылась в своем кабинете и пишет, — объяснил Павел Семенович. — Просила как минимум две недели не беспокоить и не обижаться. А что вы хотели, Ирочка?
— Хотела с нею повидаться.
— Ничего не попишешь. Ждите две недели. Поверьте моему опыту, она умеет планировать свое время.
— Ладно, подожду, — милостиво согласилась я, и вдруг эти слова вызвали во мне ускоренное сердцебиение. Да я за две недели столько успею сделать!…
Понятно — азарт самореализации. Я постаралась притушить всплеск адреналина, придать голосу равнодушное звучание и вежливо попрощалась. Азарт, погоня, игра воображения — все это набирало обороты. Но когда я подумала о гангстерах, то вдруг поняла, что ввязалась не в шутейную затею, не в игру «Что? Где? Когда?», а в поимку опасного преступника. Загнанный зверь имеет дурную привычку огрызаться или даже идти в атаку, чтобы победить или погибнуть.
Погибнуть? Не эту ли тактику лучше всего избрать, чтобы Зверстр тоже решил погибнуть? Тогда милиция и не нужна будет. Но ведь он может и победить...
24
После демобилизации Григорий вернулся в родной город и пошел работать на прежнее место — санитаром в психбольницу. Комплекции он был внушительной, с развитой мускулатурой, так что с укрутками справлялся не хуже опытных усмирителей. Так было и сразу после окончания школы, а опыт, приобретенный в армии, только улучшил навыки, поскольку дал возможность совершенствоваться физически. Поэтому ему сразу же предложили перейти в мужское отделение, более трудное и опасное.
Да и сама работа ему нравилась. Психически больные люди в чем-то похожи на детей: доверчивы и наивны в спокойном состоянии и непосредственны и капризны в буйстве. А то, что иногда приходилось заламывать им руки, валить на пол и тащить в постель, дополнительно шлифовало в молодом санитаре не только умение подавлять непослушание, но ломать человека так, что у него пропадала даже воля к сопротивлению. Менее «парадная» сторона обязанностей — уход за больными со всеми, связанными с этим неприятными подробностями, Григория не обременяла. Ибо, в отличие от остальных сотрудников, эти детали отнюдь не вызывали в нем брезгливости или даже неприятия. Запах нечистот не казался ему отвратительным — это был запах, неотъемлемый от борьбы за жизнь, запах страданий и смерти. Он обезличивал попавших сюда людей, лишал их защиты, устанавливаемой цивилизацией, возвращал назад к природе, в стадо, где властвуют тирания и бесстыдность естества — единственное, что воспринималось умом и сердцем Григория. Казалось, это была естественная для него среда обитания, без лицемерия и ханжества. И он с удовольствием проработал бы здесь хоть и всю жизнь, правда, с одной оговоркой — ему все-таки приходилось соблюдать принципы человеческой, а не звериной морали и не быть столь откровенным в своих проявлениях, как того жаждала его натура.
Это хорошо, думал Григорий, что он вынужден таиться от людей. Не будь этого, не превратись его сексуальная жизнь в запретную усладу, как бы неинтересно, пошло и пресно протекали бы его любовные соития. Он бы не узнал тогда прелести ожидания, острой до умирания жажды встречи с партнером, подготавливаемой долго и опасливо. Выродившийся в десятиминутный акт, секс не давал бы ему прелюдии, наполненной запредельными, гибельными предощущениями истязаемой стороны и высшего наслаждения, когда в орган полового чувствования превращался не только фаллос, предназначенный для этого природой, но и его руки, стремящиеся проникнуть в любую щель другой плоти. Он раздирал жертве рот, проникая в глотку, и выдавливал глаза, стремясь плотнее окунуться в нее. А когда этого оказывалось мало, то пускал в ход зубы и язык, набивая свои естественные пустоты телом, из которого выпивал, высасывал высшее наслаждение.
Со временем и это стало надоедать, как любое однообразие. Он начал применять нож, сделав его еще одним половым органом, ненасытным, требующим своей доли вымученных содроганий жертвы.
Но даже если бы невольник и не погибал в объятиях насильника, то шансов выжить у него все равно не оставалось. Отдышавшись от сладких спазмов, охватывающих целиком его измотанное тело, извращенец ощущал не легкость и покой, а омерзение, не уступающее по силе всем инфернальным проявлениям его физической сущности. И это чувство приносило ему неимоверные страдания, ибо тоже требовало своего выхода наружу, грозя в противном случае смертью тому, в ком поселилось. Именно омерзение заставляло Григория пусть уже и мертвого соратника по сатанинскому пиршеству уродовать и прятать от глаз своих в бумагу и скотч. Он не только не хотел дышать одним воздухом с недавним партнером, видеть шелуху, оставшуюся от его использованного тела, ощущать слизь его останков, он стремился к тому, чтобы вся окружающая природа отторгла его от себя, чтобы ни земля, ни воздух, ни вода не отравились от соприкосновения с ним.
Григорий любил чужую смерть, ибо впитывал ее в себя и ей отдавал то напряжение, от которого с изматывающими предосторожностями так редко удавалось ему избавиться. Он любил смерть в себе, ведь при каждом половом акте и сам умирал своей излившейся частью, сея миллионные полчища семени туда, где оно не прорастет, истлеет, исчезнет без следа. Умирал и той ипостасью, которая генерирует желания, все чаще наплывающие на него и все привередливее удовлетворяющиеся. Что-то горело и умирало в нем, повелительно требуя все новых и новых фантазий для продолжения этого процесса.
Это был особый вид смерти, производимой минутным торжеством его мышц и чьим-то уходом из жизни. Григорий понимал, что сам являлся заложником сидевшего в нем ненасытного чудовища, но был и его хозяином одновременно, потребителем вырабатываемых им ощущений. И чем в большей степени, чем интенсивнее умирало внутри удовлетворяющее прихоти его тела начало, тем слаще ему было, тем жаднее он насыщался им.
Он пытался покушаться на себя, доходя до полуобморочного состояния и ускользая от него, и этими полусмертями совершить с самим собой половой акт. Не отвратительную мастурбацию, но акт любви, понимаемый его спазмирующей утробой как правильный. Но от этих попыток он не получал полного удовлетворения, так как в них не происходило взаимообмена умиранием с окружающим миром. Он хотел, чтобы кто-то другой, долго и тяжело уходя из жизни, вытягивал бы ее и из него, из его мышц и сухожилий, из его костей, похрустывающих в истоме и предвкушении последних вздохов.
После каждой чужой смерти он сам впадал в смерть и час или два находился по ту сторону бытия, но затем могучая воля его клеток вновь садистки возвращала к жизни тело и запускала в действие механизм новых желаний и стремлений к их удовлетворению. Круг сужался. Урегулировать волю мозга к самоуничтожению и количество противостоящих этому витальных сил тела Григорию не удавалось. Что-то одно должно было победить: либо мозг, сорвавшись с места, убьет силой чувствований измотанное собственными домогательствами тело, либо сумасшедшая плоть взорвется от невозможности насытиться страстями. Впрочем, это было теоретизированием.
Он размышлял над этим, анализируя наблюдения над собою, и ни к чему определенному прийти не мог.
Со временем же стал замечать, что с каждым новым его актом тело становится тяжелее и объемистее, а мозг — слабее. Слабее не умением понять себя или реальность, а натиском на своего носителя. Казалось, мозгу все труднее было возвращать к жизни расползающуюся, утяжеляющуюся массу мышц и костей, бороться с их инерцией, или, может, то сам мозг шел юзом, не сразу выходя из ступора извращенных наслаждений. Также трудно было центрам чувствований ввергнуть свою взбухающую плоть в состояние сексуальной смерти, что по сути было его оргазмом. На это требовалось все б