Клифф захлопал глазами и вышел.
Проходная комната оказалась просторнее, чем можно было предположить по ее названию. Фабиан объяснил, что она была пристроена Артуром Рубриком как общая комната для слуг. Флоренс, исполненная заботы об интересах общества, получив рояль, передала в распоряжение слуг свое старое пианино и радиоприемник.
— Это когда она баллотировалась в парламент, — желчно добавил Фабиан, — Есть фотография, снятая местными фотографами, где она сидит, погруженная в себя. Вы ее увидите. Увеличенный снимок над камином.
Комната имела неухоженный вид. На столе, радиоприемнике и пианино лежала пыль. Груда старых газет валялась в углу, и пожелтевшие страницы рассыпались по полу. На крышке пианино лежали ноты: баллады, сборники танцев, мелодии песен… Под ними он нашел классику с именем Клиффа, подписанным сверху. В самом низу был Бах, «Искусство фуги».
Аллейн откинул крышку и наугад сыграл фразу из этого произведения. Две ноты резали слух. Может, он исполнял вещь не полностью, или пианино так расстроилось за пятнадцать месяцев? Аллейн рассеянно закрыл крышку и уселся в углу с кипой радиожурналов.
Журналы были уложены как попало, и оказалось совсем непросто, возвращаясь в февраль 1942 года, уложить их по порядку. Наконец он рассортировал их. Не хватало последней недели января.
Машинально он сунул журналы обратно в угол и, после минутного колебания, снова перепутал их. Он шагал по комнате, насвистывая фразу из музыки Клиффа. «Ну ладно, — подумал он, — возможно, я не прав». Однако взгляд его скорбно вернулся к пианино, и он вновь стал подбирать ту же фразу, сначала на дискантах, затем на басах, чертыхаясь, когда нашаривал фальшивые ноты. Он снова закрыл крышку, сел в расшатанное старое кресло и стал набивать трубку. Что это — высокий полет фантазии или убийство?
Дверь отворилась. На пороге стояла женщина.
Ее фигура казалась темной на фоне солнечного света. Рука ее была прижата к губам. Это была женщина средних лет, просто одетая. Она постояла с минуту, затем отступила назад. Солнечный свет упал ей на лицо, которое казалось слишком бледным для деревенской женщины. Она произнесла, задыхаясь:
— Я слышала пианино. Я думала, это Клифф.
— Боюсь, Клифф не был бы польщен, — отозвался Аллейн. — Мне не хватает техники!
Он сделал движение к ней. Она отступила назад.
— Это пианино, — сказала она. — Я его так давно не слышала.
— Разве на нем никогда не играют?
— Не днем, — поправилась она. — Я вроде бы помню мелодию. — Она нервно пригладила волосы. — Не хочу вам мешать. Извините меня.
Она хотела уйти, но Аллейн остановил ее.
— Пожалуйста, не уходите. Вы мать Клиффа, не так ли?
— Верно.
— Я буду благодарен, если вы уделите мне минуту внимания. Между прочим, моя фамилия Аллейн.
— Рада с вами познакомиться, — сказала она деревянным голосом.
Она не сразу вошла в комнату и стояла, глядя прямо перед собой.
— Присядьте, пожалуйста.
— Спасибо, я постою.
Он придвинул ей кресло. Она неохотно опустилась на самый краешек.
— Я думаю, вы знаете, почему я здесь, — мягко сказал Аллейн. — Или нет?
Она кивнула, по-прежнему глядя на него.
— Я хотел бы, чтобы вы помогли мне.
— Я не могу помочь вам, — ответила она. — Я ничего об этом не знаю. Голос ее дрогнул: — Никто из нас не знает. Ни я, ни мистер Джонс, ни мой мальчик. — Она добавила с отчаянием в голосе: — Оставьте моего мальчика в покое, мистер Аллейн.
— Видите ли, — проговорил Аллейн, — мне приходится беседовать с людьми. Это моя работа.
— Бесполезно говорить с Клиффом, я вам прямо говорю, бесполезно. Очень жестоко обходились с ним те, другие. Надоедали каждый день, хотя доказано, что он невиновен. Они сами это доказали и все равно не оставляли его в покое. Он не похож на других мальчишек. Он не тупой. Он другой.
— Да, — согласился Аллейн, — он исключительный, не так ли?
— Они сломили его дух, — сказала она, хмурясь, стараясь не смотреть на него. — Он не как все. Я его мать и знаю, что они сделали. Это подлость. Нападать на ребенка, когда доказано, что он невиновен.
— Он играл на пианино? — уточнил Аллейн.
— Миссис Дак видела его. Миссис Дак, которая готовит там, внизу. Она вышла прогуляться и видела, что он сел и начал играть. Все слышали и подтвердили это, и я, и отец тоже слышали его. Долго, пока он не устал смертельно. Я не выдержала, пришла и сама увела его домой. Ну, что еще нужно от него?
— Миссис Джонс, — начал Аллейн. Он помедлил, словно запнувшись. — Вы любили миссис Рубрик?
Впервые она взглянула на него.
— Любила ли? — произнесла она неохотно. — Да, наверно. Она была доброй. Ровной со всеми. Хотя у нее были свои недостатки. Многое получилось не так, как она рассчитывала.
— С Клиффом?
— Да. Много разной ерунды говорили о том участии, которое она принимала в мальчике. Люди ревнивы. — Она провела загрубевшей рукой по лицу, словно снимая паутину. — Не могу сказать, что я не ревновала. Я видела, что он отдаляется от родного дома. Но я знала, что все это значит для моего мальчика, и не хотела мешать ему. Конечно, это не значит, что я ничего не чувствовала.
Она говорила враждебным тоном, но Аллейн испытал внезапное уважение к ней. Он спросил:
— Он зависел от нее?
— Пожалуй, нет. Он постепенно вышел из-под ее влияния. Никто не знает мальчика так, как мать, и я могу сказать, что Клиффом нельзя командовать. Она пыталась и восстановила его против себя. Он хороший мальчик, — холодно произнесла миссис Джонс, — но он необычный. И чувствительный.
— Вы не жалеете, что приняли ее предложение отправить его в интернат?
— Жалею ли? — проговорила она, словно взвешивая каждое слово. — Зная, к чему это привело и как его изменило… — она сжала губы, и руки замерли у нее на коленях. — Лучше бы она никогда не видела моего мальчика, — выдохнула она сердито, затем задержала дыхание и взглянула испуганно. — Это не его и не ее вина. Они любили друг друга. Когда это произошло, никто не переживал сильнее, чем Клифф. Не верьте, если скажут другое. Это жестоко, что невинного мальчика заставили так страдать. Очень жестоко.
Глаза ее по-прежнему были устремлены на стену за Аллейном чуть выше его головы. Они были влажны, но лицо казалось настолько деревянным, что слезы выглядели чем-то случайным. Каждая ее фраза звучала убежденно и категорично.
— Миссис Джонс, — спросил он, — что вы думаете об этой истории с виски?
— Все, кто говорит, будто мой мальчик — вор, лжецы, — сказала она. — Вот что я об этом думаю. Ложь! Он не выпил ни единой капли за свою жизнь.
— Тогда что же он делал?
Она впервые прямо взглянула на него.
— Спросите повара. Спросите Элберта Блека. Клифф ничего вам не расскажет и мне ничего не расскажет. Я так думаю, и он не простит мне, если узнает, что я говорила об этом.
Она поднялась и пошла к двери, навстречу солнечному лучу.
— Спросите их, — повторила она, — больше ничем не могу помочь.
— Спасибо, — произнес Аллейн, глядя на нее в раздумье. — Думаю, что так и сделаю.
Первая встреча Аллейна с поваром была исполнена необычайного драматизма. Она произошла в тот же вечер, второй вечер его пребывания в Маунт Мун. После раннего обеда, проходившего в безмолвии, так как обитатели дома находились под впечатлением вчерашнего саморазоблачения, Фабиан предложил Аллейну отправиться к жилищам слуг. Так они и сделали, но перед этим Аллейн попросил Урсулу дать ему на время бриллиантовую застежку, которую Флоренс Рубрик потеряла в день своей гибели. Он и Фабиан прошли по лавандовой тропинке, когда вечерний свет стал меркнуть, и в горах вспыхивали все оттенки лилового и золотого. Лаванда торчала теперь серыми стебельками, а циннии позади — отдельными мумиями, увенчанными хрупкими головками.
— Сегодня такое же освещение, как и в тот вечер? — спросил Аллейн.
— Лаванда была зеленой и густой, — ответил Фабиан, — а эта штука лежала под одной из цинний. Они здесь довольно чахлые и торчат одинокими веретенцами, даже когда цветут.
Аллейн уронил бриллиантовую застежку сначала на одно место, затем на другое. Она сияла, словно чудовищный искусственный цветок, на сухой земле.
— Ну ладно, — сказал он, — давайте побеседуем с поваром.
Они прошли через калитку, в которую входила Флоренс роковой ночью, и, подобно ей, свернули на дорогу, ведущую к жилищам слуг. Они миновали овчарню, и перед ними открылась пристройка с проходной комнатой.
Группа человек в двенадцать, некоторые на корточках, другие — откинувшись и прислонясь к стене, молча внимала краснолицему человеку в грязной белой рубахе, который стоял на перевернутом ящике, громко взывая к ним.
— Я застонал перед лицом Господа, — свирепо выкрикивал оратор, — вот что я сделал. Я застонал перед Богом.
— Это повар, — прошептал Фабиан, — в состоянии алкогольного покаяния. Третья и последняя стадия — белая горячка. Обычное дело.
— И Господь ответил мне: «Что мучает тебя, Перс?» И я сказал: «Мои грехи камнем давят мне на желудок. Я качусь вниз, говорю я, и склон жжет меня огнем!» Тогда Господь изрек: «Открой еще бутылку, Перс». И я открыл еще бутылку, и Господь поддержал меня и спас от гибели.
Повар помедлил и с немалым трудом сделал странный жест, словно писал что-то в воздухе.
— Это высечено на стене, — вопил он, — но не каждый может прочесть. Эта надпись гласит огненными буквами:
«Открой еще бутылку». Аллилуйя.
— Аллилуйя, — повторил маленький человек, который с глубоко подавленным видом сидел на ступеньках. Это был Элби Блек, разнорабочий.
— Еще два тавра вынесены из геенны, — продолжал повар, заметив Аллейна и Фабиана и дико жестикулируя. — Еще две овцы отрезаны от стада и отправлены в загоны спасения. Еще две грязные овцы, которых острижет Господь. Не собраться ль у реки?
Он и грузчик стали горланить гимн, мелодию которого кто-то наигрывал на аккордеоне внутри пристройки. Фабиан объяснил людям, что он и Аллейн хотели бы остаться наедине с поваром и Элби Блеком. Бен Вилсон, который тихо курил свою трубку и смотрел на повара с явным неодобрением, кивнул на него и произнес: «Что ж, он вполне готов». Он проводил их в пристройку, аккордеон внезапно смолк, и Аллейн оказался лицом к лицу с поваром, все еще поющим, но без прежнего подъема и несколько меланхолично.