– Так что же вы хотели? – повторил он приветливо, без раздражения, чуть наклонив голову с зачесанными назад прямыми светлыми волосами.
Анна – это вышло непроизвольно – выдала самую лучшую из своих улыбок, широко распахнула голубенькие глазки, ответила:
– Отцову рукопись привезла. Кому можно показать?
– Даже не знаю, как вам помочь… Впрочем, поднимайтесь сюда.
– А вы, случаем, не писатель?
– Случаем, да, – ответил он с улыбкой и неожиданным для Анны смехом, потому что так и не привык к недоверчиво-восхищенному: «Вы-ы писатель?!»
Анна торопливо, опасаясь, что писатель не дослушает, стала объяснять, что их семья раньше выписывала журнал «Красная новь», что она проездом в Москве, а отцова рукопись необычайно интересная, и хорошо, если бы…
Он не перебивал, приятно смотреть на эту миниатюрную крепенькую женщину, похожую на первый росный огурчик. Так бы и приобнял ради шутки. Недовольно скривил тонкогубый рот, когда водитель снизу пробасил:
– Александр Иваныч, готово. Можно ехать хочь в Моссовет, хочь в Переделкино.
Решение, как это случалось не раз, возникло произвольно.
– Вы, милая девушка, пришли слишком рано. Никого из редакторов еще нет. Ну да бог с ними. В машине расскажете про рукопись. Водитель отвезет меня в Моссовет, а надо, так и вас подбросит. Согласны?.. Вот и отлично.
Александр Иванович придержал в дверях Анну за локоток, распахнул дверь, а у машины даже перенял саквояж и, оглядывая его с интересом, спросил:
– Отцов?
Анюта поддакнула, усаживаясь на заднем сиденье, и тут же поторопилась добавить, как бы в оправдание: «Он давно умер».
Александр Иванович понимающе угукнул. Такой добротный сак ныне не сыщешь, их раньше, когда был пацаном, привозили из Германии. Поэтому и иметь его мог только человек весьма обеспеченный, но расспрашивать об этом не следовало. В машине, слегка робея от близости, цепкого, заинтересованного взгляда моложавого писателя, Анна попросила:
– Вы не могли бы прямо сегодня посмотреть рукопись?.. Завтра у меня поезд. Эта рукопись – единственное, что осталось от отца. – Она уже заглядывала в глаза, уже просила со слезой в голосе, поверив собственному вранью не вранью, но и…
– Твердо обещать не могу. Попробую полистать. А то задержитесь в Москве на денек-другой, гостиницу я обеспечу за наш счет.
– Нет, что вы! – Анюта замахала руками, взялась объяснять про поездку на Западную Украину, где ей предстоит отбирать лошадей, а кроме нее никто толком не разбирается.
– Что ж, ладно, тогда в редакции завтра в одиннадцать, – враз построжев, сказал Александр Иванович, которому стало скучно, к тому же он заранее знал, что рукопись окажется занудной, графоманской, как это выходило всегда.
На заседании Моссовета, где обязан присутствовать как народный депутат, Александр Иванович, поскучав с полчаса, послушав привычные заклинания, расстегнул потрепанную папку и попытался читать бегло, наискосок, помечая на полях описки, ошибки, но постепенно рукопись захватила, и к концу заседания он решил, что ее надо ставить в ближайшие номера журнала, подвинув некоторых пердунов. Тем более что никакого риска: римская история, свободолюбивые Бруты, диктатор Цезарь… И лишь подспудно тяготила одна шероховатость… Но домыслить не успел, увидел рядом одного из зампредов. Настиг его у выхода из зала, спросил об отводе земельного участка под писательские дачи. Зам хохотнул по-жабьи, растянув губастый рот, глазами выцеливая что-то у него на лбу. Ответил:
– Хорошие писатели у нас в почете. Решение положительное…
Эта странная улыбка-ухмылка с полузастывшим пристальным взглядом долго стояла перед глазами Александра Ивановича, заставляя перебирать в памяти взгляды, слова, рукопожатия других чиновников, с кем здоровался или переговаривался во время перерыва, кто узнавал из первых уст о переменах, отстранениях. Лишь сто граммов коньяка в литфондовском буфете приглушили неожиданно возникший страх, и, чтобы отвлечься по дороге в Переделкино, он взялся дочитывать рукопись.
«…Заговорщики толпились вокруг Цезаря, мешая друг другу, и он, опытный воин, легко отбил первые удары левой рукой, обмотанной плащом, а правой сам нанес несколько ударов, готовый прорваться сквозь гущу тел.
Марк мог бы дотянуться и ударить ножом в бок или спину, но почему-то не решался, медлил. Толкнули сзади или расступились перед ним – это не имело значения, он оказался прямо перед окровавленным, вопившим бранные слова Цезарем, так не похожим на всегдашнего невозмутимого собеседника и старшего друга, которого обязался убить.
Марк Брут прикрыл глаза левой ладонью, чтоб не видеть пронзительного взгляда Цезаря, и резко на выдохе ударил острым галльским ножом. Остальные набросились следом и втыкали ножи торопливо в распростертое тело диктатора. Когда заговорщики расступились, кто-то из сенаторов по-женски визгливо закричал:
– Да здравствует Марк Юний Брут! Брут-тираноборец!..
Он поднял голову – высокий, красивый и бесстрашный, как полагали, – и едва сумел выговорить трясущимися губами:
– Да здравствует республика!
– Слава! Слава! – нестройно откликнулись заговорщики, пятясь, отходя полубоком, так и не поверив до конца, что непобедимый Гай Юлий Цезарь мертв».
Александр Иванович тут же торопливо переложил листы, прочитал на первой странице: «Георгий Малявин. Убить тирана». Ему захотелось изорвать рукопись, пока нет никого, кроме шофера, который был осведомителем в НКВД, в чем сам признался и за дополнительную плату поклялся не передавать без его ведома никакую информацию. «А там черт его знает! – подумал Александр Иванович и невольно глянул через зеркало заднего обзора на водителя. – Главное, не подавать виду. Сам почерк, стиль письма и полновесное знание ясно показывают, что это написано в начале века, – успокаивал он себя и тут же возражал: – Да кто там будет с этим разбираться!»
На следующий день ранним утром он приехал невыспавшийся и злой на всех, в том числе и на девушку из провинции, которую нужно теперь ждать в скверике возле редакции и ловить удивленные взгляды сотрудников, особенно женщин, непременно сложивших про него очередную сплетню. А девушки все нет, это не на шутку растревожило, он подумывал о подлой провокации со стороны завистников и собрался уйти, но мелькнуло знакомое платье из штапеля в черно-синий горошек.
Он успел, перехватил ее у входа и решительно, торопливо, завел за угол здания, где выдохнул:
– Не показывайте рукопись больше никому! – Выговорил это строго, больше того, даже сердито. Анна Малявина совсем растерялась, так неожиданно это прозвучало, что обычного – почему? – не смогла выговорить.
Как не могла позже, в коневодческом хозяйстве на Волынщине, понять брошенное в спины: «Фашисты!»
– Да разве можно сравнивать! – вскинулась она, затеребила вопросами зампотылу Меркулова.
Он же скривился, но ничего не ответил, лишь глянул строго: не суйся, мол, куда не положено. Его самого мутило от разных историй, которых понаслушался здесь, на стыке Волынской и Львовской областей. Одно успокаивало, что кони хороши, без потертостей и лишаев, сразу видно – хозяйские кони. «Довезти бы еще…» – прикидывал он, стараясь не замечать разной нелепицы.
И довезли. И больше не ввинчивали назойливые «почему» и «для чего?».
Когда разъяснили, когда стала понятной, как ей казалось, та неприязнь, тот страх западных украинцев, смерть первенца в сорок втором, лютость в обмотанных колючей проволокой поселениях уральского Заполярья, где встретилась впервые с зэком и доходягой Аркадием Цуканом, она все одно говорила беззастенчиво: «А где они были при Сталине? Почему молчали?»
Одновременно и Хрущева, когда его начали поносить, Анна Малявина хвалила. Доказывала, что он правильный руководитель, да вот дуракам достался. Проговаривала его фразы из самостийных выступлений с выражениями «под зад коленом», «рожи понаели», словно угадывала что-то наперед. И переубедить ее, доказать ничего невозможно. Это превыше любви, семейного счастья, из-за этого могла рассориться с кем угодно… Но через час-другой сделать вид, что ничего страшного не произошло, что жизнь продолжается, что нужно ужинать, стелить постель, радоваться следующему дню, который к вечеру будет назван опять проклятущим, потому что пытаются подставить с фуражным зерном, подменить ключи от склада, всучить гнилую капусту, а стервоза воспитательница опять не поменяла мокрые подгузники Ванечке…
Она на удивление легко перенесла исчезновение Аркадия Цукана.
В пятьдесят седьмом году, вскоре после освобождения из лагеря, он поехал проведать родных в Усть-Лабинске, разузнать про житье-бытье и нельзя ли в родные места перебраться всем семейством. «Да не больно-то его там привечали, похоже, – говорила Анна Малявина и даже шутила: – Аж в Находке теперь наш находчивый Цукан». Кому надо и не надо показывала перевод на две тысячи рублей теми дореформенными деньгами, тут же раздав половину в долг, порой безвозвратный.
А Заполярный Урал – не булка с медом. Жесток, лют ветрами, которые сгоняют холод Арктики, как в воронку, и гонят его вдоль одряхлевших горных хребтов Урала до Каспийского моря. Жить приезжему человеку здесь можно лишь по великой нужде, или надо быть неисправимым идеалистом. Анна Малявина обладала и тем, и другим, и сверх того мечтала о собственной квартире с теплым туалетом и ванной, с блестящей кафелем кухней, где у нее, конечно же, будет идеальный порядок…
После исчезновения Цукана, с которым не удосужилась оформить гражданский брак, хоть он и предлагал не раз, ей не на кого стало надеяться, и она взялась отчаянно копить деньги, экономя на чем только можно, даже на собственном здоровье. Но из-за собственной влюбчивости и жалостливости Анна постоянно влипала в скверные истории. Она и в промразведке золота оказалась по нужде. Попала в очередной раз под сокращение… «Бабу одного из начальников надо было пристроить», – поясняла с нарочитой грубостью и могла подолгу рассказывать про козни, которые устраивались против нее. А так как рассказчицей была одаренной, то ее слушали внимательно, ей сочувствовали и негодовали вместе с ней. И тут же выплескивали свою историю про сволочей начальников с тем искренним негодованием, на какое способен русский человек, заведомо зная, что очевидцев поблизости нет.