Малявин постоял, скучая, а потом вдруг выскочил на беговую дорожку. Начал разбег как бы нехотя, вяло, но в конце выстрелил мощно и распластался над ямой с опилками так, будто хотел перемахнуть ее от края до края.
Виталий Семенович схватил пакет и, не теряя времени на объяснения, вышел из преподавательской. Он почти бежал, припадая на правую ногу. Малявин сразу понял, что к нему и только к нему, лишь на короткий миг замер в нерешительности, а затем резко метнулся к невысокому ограждению, которое перемахнул с лета. Услышал сзади: «Малявин, погоди! Ваня!.. Постой, Ваня!» Но не остановился и был так напуган, что просидел до темноты в общежитии, сожалея, что не предупредил мать, а то бы остался ночевать в комнате у Феди Сулейманова, как оставался не раз, ссылаясь на курсовую работу и всякое прочее, что мог выдумывать бесконечно. Анна Малявина не возражала, потому что перешла перед пенсией из планового отдела в цех и у нее порой едва доставало сил добраться до дому.
В Фединой комнате часто пустовала одна из кроватей, а сам Федя-Фагим, внешне похожий на цыганенка, умел пройтись по общежитию так, что ему отдавали последнюю луковицу, кусок маргарина, а иной раз шмат желтого сала. А уж пожарить картошку, которую Малявин привозил из дому! Да бутылочку вина под это дело, да потом, если не мороз (потому что у Феди Сулейманова не было зимнего пальто), метнуться на проспект с робкой надеждой, что вдруг на этот раз удастся закадрить симпатичную девчонку…
Однажды они настроились на жареху, все подготовили и рассчитали, даже свидание намечалось на вечер. Тут никак нельзя обойтись без бутылки для храбрости, а денег у обоих – ни гроша, и перед самой стипендией занять не у кого. Однако Малявин пытался быть шустрым, почему и сказал: «Я найду». Он заметил на лавочке возле столовой мужиков, распивавших беззаботно вино. Вполне приличные мужики, не ханыги, что давало шанс на порожние бутылки.
Действительно, в кустиках отыскал Малявин почти дюжину бутылок, лишь у одной горлышко оказалось со сколом, протер их бумагой, сложил аккуратно в авоську, чтобы сдать и тут же купить в овощном магазине бутылку вина, загодя прикидывая, что хорошо бы купить «Волжское» за рубль ноль девять или «Лучистое» за рубль восемнадцать.
Предстоящие экзамены его не волновали: три балла, как и в школе, ставили любому кретину, чтоб не портить показатели, а если подсуетиться да перед экзаменом взять в библиотеке учебники по термеху и сопромату, то можно вытянуть на четверку. Так вот он шел себе и прикидывал, что хорошо бы еще выкроить мелочи на полбулки серенького и грамм триста хамсы. Вдруг навстречу Лысодор – заведующий отделением, грозивший не раз при первом же случае вышвырнуть из техникума.
– И как это называется, Малявин?
– Бутылки… – ответил Ваня обреченно, готовый заранее к худшему. – Я их в техникум несу, – вырвалось от страха само собой.
– Это еще зачем? – удивился заведующий, привычно выпячивая нижнюю челюсть и округляя глаза.
– Мы в группе решили собирать пустые бутылки. – Малявин наново оглядел их все, толстенные по ноль-восемь «мутняшки», словно на подбор, потому как в ближайшем продмаге торговали в тот майский солнечный день «Вермутом», – для укрепления обороны страны. Чтоб потом их заправить зажигательной смесью.
– Вот как? – гуднул Лысодор и не рассмеялся, не закричал: чего, мол, ты дурочку строишь! – а лишь прикусил верхнюю губу и протянул раздумчиво: – Хо-орошая инициатива. Но разве можно такое дело пускать на самотек? Нет! Мы можем собирание бутылок включить в зачеты ГТО.
Вскоре Уралославский авиационный техникум выступил с инициативой: «Ты сдал десять порожних бутылок в копилку страны?» Чтобы поддержать инициативу масс, партия вместе с правительством приняли решение: повысить цену на стеклотару в среднем на сорок процентов. Газета «Уфимская правда» напечатала заметку и снимок зачинателей нового движения. Малявин показывал всем газету и объяснял, что стоит третьим во втором ряду, что по сути не имело значения: все расплывалось в блекло-серой мути газетного снимка, как и в самой жизни, которая не казалась Ване Малявину ни жестокой, ни хамской, он воспринимал ее как вечную данность и бездумно повторял за другими, что изменить ничего невозможно.
Как для иной женщины нет лучшей похвалы, чем «ну и кокетка!», так для него лучшим одобрением стало бы: «Ну и шустер, падла!» Но такого не говорили, как он ни старался приобщиться к отпетым или «центровым», у одних – блатная романтика, у других – новая кожанка, кассеты с записями «Дип Пепл». А он думал, что опаздывает на этот праздник жизни, и укорял себя, и мечтал: «Вот было бы мне восемнадцать!»
Глава 11Отец
Аркадий прямо от остановки уцепил глазами домик в два окна с оторванной ставней, скособоченными воротами и даже выпавшие кирпичи у трубы на верхней разделке углядел. «Эх, тудыт-растудыт!» – подбодрил он себя возгласом с матерком и пошел не торопясь к дому.
Постоял на скрипучем крыльце, оглядел двор, огорожу, замусоренное полотно железной дороги. Постучал костяшками пальцев и тут же, устыдившись этого невольного жеста, толкнул дверь, но в темных сенях запутался, шаря по драной ватной обивке с недовольным: «Ну, дожился!»
Дверь отворилась изнутри. Аркадий вошел в дом – свой не свой, но и не чужой, как ему представлялось теперь.
– Так вот, сын… Здравствуй!
Опасался, еще как опасался… Но аж зазвенело в ушах.
– Папка! Ты?! Ты надолго?
– Погоди, хоть разденусь… Я теперь насовсем. Хватит. Мы теперь заживем во-о! – Аркадий выбросил вверх большой палец. – С деньгами у меня, правда, вышла промашка, а то бы я в прошлом году приехал.
– А мы так ждали минувшей осенью! Потом мать говорит: «Все! На крыльцо не пущу…» Но ты не бойся, это она сгоряча.
– Ты, Ваня, чайку бы поставил. С дальней дороги я. И не супься. Сезон этот не ахти какой был, но тысчонка-другая имеются. Телевизор надо бы купить…
– Телевизор – отлично! Еще бы кровать новую. А лучше – диван.
– Купим, Ваня, купим! Мы теперь заживем…
– Это заварка, что ли? – удивился искренне Аркадий, плеснув в чашку бледно-желтой водички. – Смотри. Полпачки высыпаем. Кипяточку. Кусочек сахару – и на плиту подпарить, но не дать закипнуть. Чай на Севере – первейшее дело. Колбаски, сыру к чаю давай… Нет, говоришь? Придется тушенку открыть. Якутская. Высший класс. Почисть луковицу, устроим быструю уготовочку. А уж балыки, икорку и прочее на вечер оставим, как Аня придет.
Ваня крутился волчком, старался угодить этому большерукому лысому мужчине, которого отвык называть отцом, а очень хотелось.
– Что это у тебя с рукой?
– Обморозил в прошлый год. Перчатку потерял.
– Эх, ядрена вошь! Лук у вас, прямо глаза выест. На-ка, Ванюша, дорежь, я покурить выйду.
Аркадий Цукан снегом обтер лицо. Закурил «беломорину» и никак не мог успокоиться: обрубок на маленькой ладошке, как гвоздь, сидел теперь в нем. «Эх, дал промашку!» – проговорил он, как говорил не раз, вспоминая красноярских ментов и всю прочую мутоту.
Аннушка сидела напротив, усталая, и не желала спорить, ругаться и гнать его из дому, как грозилась. Его поразило, как сильно она изменилась за последние два… Нет, тут же поправился, три года. И деньги, что он выложил, ее не обрадовали. Лишь на миг промелькнула улыбка, когда сказал про телевизор:
– Я так люблю смотреть фигурное катание.
Аркадий не возразил, как это случалось раньше: «Нашла что смотреть – кандибобер с голым задом».
– Вот жаль, баньки нет у нас, пропарить бы плечо, руку, а то болит – сил никаких нет.
– Ну и сделаем. Я прямо завтра начну.
– Да кто же зимой?
– Какая это зима! Вот в Якутии как жахнет за пятьдесят!.. Ты ведь знаешь по Заполярью.
– Ох, лучше б не поминал! Если ты еще… Еще хоть раз!
– Аннушка, милая, ты что? Я ведь понимаю, как вам тут без меня. Вот же чертовщина!.. Бугор мне говорит: «Положи, Цукан, деньги на аккредитив, целее будут». Бугор у нас Таманов – знаменитый бугор, на метр под землей видит. Но ведь надо на другой конец поселка в сберкассу топать. А я заторопился, машина попутная подвернулась на Якутск. Уехал я чин чинарем, семь тысяч при мне было.
– Семь тысяч рублей? – перебил, не удержался Ваня.
– Так не копеек же. За два года! У нас с этим строго в артели. Из Якутска улетел я удачно на Красноярск, а дальше стопор. Нелетная погода, туман. А меня зудит, домой к вам хочется, терпения нет. Вот и решил ехать поездом… Подхожу на вокзале к кассе, а там этакая фифа сидит, губки крашены скривила:
– Место есть только в спальном вагоне. Очень дорого.
И форточку свою закрыла, потому что морда моя небритая не понравилась. «Эх, ты, – думаю, – стерва!» Стучу снова в окошко.
– Мне целиком купе, – говорю ей.
А она: что, мол, за глупые шутки? Тут меня словно бес под ребро и толкнул. Достал я нераспечатанную пачку червонцев и говорю ей этак небрежно:
– Я не только купе, весь вагон могу закупить.
Она аж глаза вытаращила. «Вот то-то же!» – думаю про себя. Сунул билет в карман и решил, что можно малость расслабиться. Купил в буфете бутылку коньяку, курицу и прочей еды, за столик пристроился. Бутылку допить не успел, подходят двое с оловянными глазами. «Распитие в общественном месте! Ваши документы…» Короче, ля-ля тополя и – пройдемте. Я так и этак, деньги сую. А они свое: нет, пройдемте! А глазенки у одного, вижу, кошачьим хвостом прыгают. Но не драться же с ними, хотя чую: что-то не так.
– Удостоверение ваше позвольте взглянуть? – прошу деликатно и вежливо.
А он меня коленом в пах. Круги перед глазами, дыхание перехватило.
– Что, хочешь пятнадцать суток схлопотать за сопротивление властям!
Мне бы в крик, а я растерялся от такой наглости. Поплелся меж ними к выходу. На улице темнота, а эти двое толкают в бока и ведут непонятно куда. Вдруг машина фарами ослепила, а когда свет потух, вижу: обыкновенная «Волга», и выходит из нее обыкновенный ухарь, каких перевидал я множество. Тут сообразил, что это за милиция и кто им навод