Анна Малявина выпрямилась на стуле, словно укоризна могла относиться и к ней, родившей сына под сорок лет от залетного казачка-фронтовичка. И ей ли не понимать ту свою бабку-дворянку, которую не довелось видеть даже на фотографии, как вспыхивает пожар в сорокалетней здоровой женщине. Какой сладкой бывает эта запоздалая, скоротечная и слегка истеричная любовь. Знала и великий счет за нее, часто совсем непосильный – может, оттого и прожила та, далекая бабушка Малявина лишь год при последыше.
Он сидел у стола напротив – холеный, какой-то весь ненашенский от поблескивающих туфель до безукоризненно ровного воротничка, безукоризненно отглаженной рубашки, и запаха одеколона. И называть его Андреем Павловичем не получалось. «А надо бы, чтоб не обидеть», – подумала она.
– Что за деньги оставались у матушки, не знаю, – продолжал рассказывать он. – Явно небольшие. Но разгневались родственники, когда потребовал для меня равной доли Георгий Павлович.
Она слыхала про это когда-то давно и не сразу сообразила, что Георгий Павлович – это ее отец. Не с кем о нем перемолвиться. Мать однажды, когда девчонкой была, отхлопала по щекам со словами: «Забудь и не поминай… такая-сякая!»
– Тебе, Ваня, небось, скучны наши поминки?.. Ты покопайся в подарках. Выбери что-нибудь. Угадкой, трудно было… Но мы поправим это дело. Вы позволите, Анна, я куплю вам меховое пальто?
– Да я не знаю… – Она растерянно отмолчалась, разглаживая платье на коленях. – Хотите, я покажу одну фотографию?..
Анна сняла с полки портретик в твердой картонной рамке, где она, двадцатилетняя, стоит с букетом сирени и беззаботно улыбается, как может улыбаться в двадцать лет девушка в предвкушении яркого праздника. Сноровисто расслоила ножом рамку на две части, вытащила из-под своего портретного снимка еще одну фотографию.
– Это Георгий Павлович перед самой женитьбой. – Подавая, глянула как бы наново коротким ласкающим взглядом и ушла в прихожую-кухню.
Андрей Павлович долго разглядывал фотографию брата, которого помнил смутно. Вживе видел, будучи мальчиком. Последний раз Георгий заехал из Москвы, возвращаясь с сельскохозяйственной выставки. Сделал большой крюк, чтобы повидаться, но из того общения почти ничего не запомнилось – слишком велика разница: одному – двенадцать лет, другому – под сорок. Запомнился лишь подарок – проволочный телефон, которым позже он всем надоел, устанавливая то у тетушки в комнате, то на кухне, и звонил из детской, звонил, пока не сели окончательно батареи. А на этой фотографии брат казался совсем иным, и не потому, что моложе. Что-то лихое проглядывало в позе, словно вот-вот скажет этот узколицый носатый мужчина: «А, была не была!..»
Анна тем временем вытащила из посудника сверток, выложила на стол дюжину разнокалиберных ложек, две вилки. Вилки большие, широкозубые, с витым узорцем по краю ручки. На каждой ложке и вилке красовался ажурный вензель «М», на оборотной стороне выбито заводское клеймо и номер пробы. Рядом поставила необычайно тонкую чайную чашку – она вся просвечивала, как яичная скорлупа, а по кругу от ручки к ручке растекался зимний пейзаж: голубоватые сугробы, темная стена леса, домик на опушке, из трубы вьется дым, оконца светятся.
– Папина, – тихонько, как о больном, сказала Анна. – С щербинкой, поэтому уцелела.
Стала наливать в чашку заварку, кипяток.
– Если не понравится с вишневым и смородиновым листом – скажите, одного индийского налью. Малиновое варенье обязательно попробуйте.
«Малиновое, малиновое…»
В стекло стучала настойчиво синица, и он вскочил с постели, помчался на кухню. Попросил отрезать сальца со шкурочкой и дать ему хлебную корочку. Это была его синица и больше ничья. Пока он болел свинкой, она стала совсем ручной. Через форточку насыпал на подоконник хлебных крошек, подвесил на бинтике кусочек сала. Ему хотелось самому высунуться в форточку, глянуть на заснеженный двор, но тянула за ночную рубашку тетушка, укоряла, что врачи не разрешили вставать. А потом он из большой чашки пил чай с вишневым и смородиновым листом, ел малиновое варенье, а тетушка читала вслух Фенимора Купера…
Так все просто: нужно лишь всыпать сушеный смородиновый и вишневый лист, и хорошо, если не просто вишневый, а с вишни, прозываемой казанской, добавить чайной заварки, залить кипятком, но почему-то ни разу и нигде за полстолетия с той поры, как уехали «на время, на месяц-другой» из Калуги, он не пил такого вкусного чая. Так просто! А почему-то влажнеют глаза, и надо заговорить о чем-нибудь пустяковом, отвлечься, тогда все пройдет.
Ваня показывал матери шариковые ручки с плавающими внутри разноцветными рыбками, симпатичные безделушки, что второпях подвернулись Андре в магазине «Березка» без выбора, спехом, и счастливо восклицал: «Вот это да!.. Ты посмотри, какой баскетбол. Посмотри!»
Андрей Павлович вышел на крыльцо дохнуть осенней свежести. Он как бы наново оглядел черную «Волгу», водителя, припавшего лицом к рулю, сопровождающего, что прохаживался вдоль забора в плащике с поднятым воротником. Сон растаял, и он, снова возвращаясь в реальность, крикнул давно уже обеспокоенному комитетчику:
– Миша, иди чайку попей! Скоро поедем.
Лейтенанту Мише очень хотелось изловить агента иностранной разведки. Он ходил вдоль забора и думал: вот если бы и вправду оказался этот Малявт шпионом! Тогда бы ему… И прикинул, что лучше – орден или внеочередное звание? Решил, что орден лучше, звание так или иначе через два года присвоят. Хотя умом, конечно, понимал: где набрать столько шпионов, чтоб хватило каждому лейтенанту?.. Но все же зоркости решил не терять.
Миша пил чай, пошмыгивая носом, потому что отдал свой носовой платок дочке, когда отводил ее утром в детский сад. Ему очень понравилось малиновое варенье – темноватое, густое. А теща то ли жалела сахара, то ли руки не те – у нее выходило варенье жидкое, кислое. Он поначалу прислушивался к разговору стариков, пытался запомнить имена… Но когда услыхал: «Так ведь они в тысяча девятьсот десятом году поженились…» – ему стало до зевоты скучно. Подошел парень – сын, а может, внук этой пожилой женщины. Показал коробочку со световым табло, с кнопочками.
– Не хочешь сыграть? – Стал показывать, как набираются очки за каждое попадание в корзину.
– Вот это да! – сказал Миша и уцепил игру двумя руками.
Андрей Павлович вновь стал Андре Малявтом, потому что не без гордости рассказывал про своего сына, который является одним из ведущих специалистов не только в Бельгии, но и во всей Западной Европе в области топливной энергетики, а внучка учится в Сорбонне. Так они и менялись: то преуспевающий Андре Малявт, обеспокоенный судьбой сына, который развелся во второй раз, то обыкновенный Андрей Павлович.
– Внука вот, жаль, нет, – посетовал Андрей Павлович.
– Ничего, вы еще и до правнуков доживете.
– Тут уж как Господь Бог порешит. – И он привычно с широким замахом перекрестился, что больше всего удивило Анну.
– А сын, внучка – крещеные?
– А как же! У нас в Брюсселе большая православная община, своя отдельная церковь, куда стараемся ходить если не каждое воскресенье, то в праздники непременно. Приедете, я покажу ее. Красивая, хоть и небольшая.
Миша вскинул голову и допустил два промаха подряд к Ваниной радости.
– Я что-то неправильно сказал?
– Да вы смеетесь? В Бельгию!..
– Нет ничего сложного. Вам нужно будет лишь точно в указанный срок приехать в Москву. Там вас встретит работник посольства. Он же оформит документы, посадит в поезд. А через двое суток вы – в Брюсселе. К Рождеству, а? Вот славно бы погуляли, походили бы по картинным галереям. В Антверпен!.. – Андрей Павлович загорелся этой идеей и легко представил, как это можно устроить. – К Рождеству, а?..
Миша опять вскинул голову и допустил еще промах в игре.
– Да к январю Анну Георгиевну еще высветить не успеют.
– Как это «высветить»?
– А документы все проверить. Справки собрать. Вы, Анна Георгиевна, в Приполярье работали? – спросил Миша, выказывая свою осведомленность. – Так. Да не на одном месте. А еще где?
– На Алтае, в Оренбургской области… правда, совсем недолго. Потом здесь уже в военведовском хозяйстве… Все сразу и не припомнишь.
– Вот видите! А это все – запросы, запросы. А потом все сверить.
– Ну тогда летом, на следующий год, – предположил Андре, так и не поверив до конца этому молодому комитетчику.
– А утвердят ли ее характеристики в обкоме партии? А лимиты на поездки в капстраны, спущенные на область?..
– Но у меня имеются знакомства в российском правительстве, – выложил свой козырь Андре Малявт.
– А вы сейчас, Анна Георгиевна, где, на сорок шестом работаете?.. Вот видите! Номерной завод. Пять лет ограничения по выезду.
– Но ведь она там не главным конструктором.
– А у нас для всех один порядок – от уборщицы до директора.
– Вы шутите, Михаил!
– Какие тут шутки, – ответил Миша-комитетчик, которого задело, зацепило за живое искреннее удивление иностранца. – Мой двоюродный брат второй год не может выехать в Индию из-за того, что когда-то давно служил поваром в войсках ПВО.
– Ладно, разберемся в Москве. А сейчас, – Андре глянул на часы, – мы все вместе поедем обедать в «Интурист».
– Куда? В ресторан?.. Нет, нет, разговору быть не может! – Анна Малявина так энергично замахала руками, так запротестовала, что жиденький румянец проступил на ее блекло-желтых щеках. – Как-то лет пять назад Аркадий, Ванин отец, – он с путины тогда вернулся – уговорил пойти в «Центральный», а сам назюзился, стал шампанским всех угощать. Так ему морду набили и в милицию сдали. А я расплатилась одна и… – Анна осеклась. – Вот вспомнилось! Но не поэтому, нет, извините. Какой из меня теперь ходок? Ночью вон «скорую» вызывали, с утра корвалол глотаю. Да и… – Она сжала кулак и, распрямив кисть, взмахом довершила все недосказанное.
Она как в зеркале увидела себя в коричневом платье, похожем на сутану, и в туфлях со стоптанными каблуками рядом с ухоженным иностранцем, одетым со строгим изыском – такой проглядывал иногда еще в двадцатые годы сквозь простенький ситчик, п