подробности, предлагала найти десяток свидетелей, поднять архивные документы, не очень уверенная, что они сохранились.
Судья призвала ее к порядку, требуя отвечать конкретно на заданные вопросы.
– Вы не имеете права!.. – начала было Анна.
– Я отлично знаю свои права и обязанности. А вы мешаете вести заседание! – с неожиданной резкостью ответила эта круглолицая, обильная телом женщина.
Анна Малявина притихла, но когда стало ясно, что Тимофей Изотикович не изменил завещание и все осталось, как прежде, то не удержалась, выговорила громко:
– Душемотатели! Фарс устроили.
– Клавке просто деньги некуда девать, – поддержала ее свояченица Валентина, прилепившая еще лет десять назад Вениной жене прозвище – Изжога.
– За своими лучше смотри! – ответила Клавдия.
Началась перебранка шутейно, вполголоса, но в перерыве взвилась матерком, застарелыми обидами.
Павел Хвостов – давний приятель Вениамина, а когда-то в молодости (об этом все родственники знали) сделавший Анне любовное предложение, – пробрался к ней бочком, выговорил негромко:
– Я говорил Вене, чтоб не ввязывался, он-то не дурак, но Клавдя его распалила, настроила. Теперь заплатит судебные издержки.
Родственникам не хотелось ссориться с Вениамином, с этим веселым мужиком, знатно игравшим на больших семейных праздниках, и с его вислогубым сыном Юркой, грамотно рассуждавшим на любую тему. И даже с Клавдией, пусть поминали не раз ее анекдотичную скаредность. Все устали от ожидания, от глупости самой ситуации, если и так все понятно, поэтому обрадованно зашевелились, загомонили, когда появилась в зале судья – шатенка азиатских кровей, казавшаяся такой по-домашнему доброй из-за полноты и круглолицести. Все охотно поднялись по команде: «Встать! Суд идет!» И суд продолжился своим чередом, как шли сотни и тысячи судов в тот день и час на просторах огромной страны по законам неписаным, а если и писаным, то велись они людьми скучными, дремучими, что множило глупость самих ситуаций, доводя их до абсурда, когда не понять, где черное, а где белое.
Когда судья зачитала приговор, то ахнули все без исключения.
Вениамин Шапкин рассчитывал на две-три тысячи рублей, потому что знакомый адвокат разъяснил, что дело стопроцентное, раз в сельсовете неправильно оформили документ. А тут какие-то жалкие четыреста. Не меньше огорчился и Юрка, экономивший на всем, чем только можно, чтоб скопить на «Запорожец».
Анна Малявина после слов «дарственную признать недействительной» зарыдала и не могла остановиться. Ее вывели под руки из зала суда. Она рыдала, как по покойнику, повторяя снова и снова:
– Где же справедливость?! Ведь это малявинский дом!
Она не могла понять, как это дом, отдаренный ей по праву и совести, нужно делить пополам или выплатить половину его оценочной стоимости за минусом тех восьмисот рублей, что Веня получил от отца.
Крепкая и бодрая баба Даша, угрюмоватая двоюродная сестра Нюра и свояченица Валентина старательно поддакивали, ругали Вениамина и Клавку, советовали Анне приговор обжаловать, хотя не знали, как это делается и будет ли прок.
Здесь же, на площади, стояла жена Юрия Вениаминовича. Рядом с ней нервозно суетилась, копаясь в сумке, Клавдия. Ее постное личико с белесыми, выщипанными в ранней молодости бровками, разрумянилось и слегка похорошело от радости, что наконец-то она умыла дюже образованную и дерзкую Аньку Малявину. Шапкины ждали мужей, укативших в ближайший магазин за водкой, чтобы отпраздновать хоть плохонькую, но победу.
Больше никого на площади не осталось. Родственники растеклись тихо и незаметно, и так же незаметно растеклось, распалось после суда их большое, дружное, если судить по фотографиям, малявино-шапкинское семейство, вместе с приятелями и приятельницами, ставшими за много десятилетий почти что родней. Вместе с фотографиями уцелел только общий любимец – никелированный самовар, опоясанный множеством медалей.
Глава 16Раб армии
Он хорохорился лишь до той поры, пока не приказали снять штаны и все остальное. Дамочка в белом щелкнула деревяшкой по темечку:
– Стойте прямо, не сутультесь… Метр восемьдесят три. А теперь на весы.
Когда большую гирьку ей пришлось подвести к делению «пятьдесят», она то ли сокрушенно, то ли удивленно покачала головой.
«Пятьдесят восемь килограммов…» О чем тут говорить! Какой морфлот, какой десант? Да еще левая рука в сизовато-багровом камуфляже с обрезком мизинца, который весело как бы для хохмы заталкивать в нос.
– Условно годен!.. Мы вправе дать вам, Малявин, отсрочку на пару лет по состоянию здоровья. А дальше – на усмотрение комиссии.
Парень стоял навытяжку голый, его худое, без единой жиринки тело покрылось мурашками, а реденький клочок волос на груди вздыбился. Он был немного, самую малость навеселе после вчерашних проводов, когда для всех знакомых и близких стал почти солдатом, ему рекомендовали выбирать кирзовые сапоги под портянку на размер больше и не спорить с дедами, когда они ночью будут приводить к присяге мокрым полотенцем, свитым в жгут… Теперь выйти в коридор, где сто двадцать пар глаз воткнутся с вопросом: «Ну как?» А следом побежит от одного к другому: «Того вон длинного, что на вокзале выпендривался, комиссовали».
Малявин посмотрел на военкома, ожидая поддержки, но подполковник смотрел мимо, словно стыдился, что подсунул дерьмовый товар.
– Не надо отсрочку… Я хочу служить!
Глаз военкомовский посвежел и вонзился с неподдельным интересом:
– Одевайся, Малявин, мы тут решим.
Он дождался парня, который шел следом, спросил:
– Не слыхал, что они там про меня?..
– Стройбат, – ответил парень. – Лучше отказаться.
– Стройбат так стройбат, ни фига страшного.
– Дурак! – вбил тот, глядя в упор. – Иной стройбат хуже зоны.
– Да ты откуда знаешь?
– Брат там маялся. Грыжу нажил, комиссовали подчистую.
И все же Малявин не поверил и стал два миллиона первым рабом стройбата.
Однако Бог милостив, попал в сормовскую краснознаменную учебку, где было как в настоящей армии: каждодневные занятия на плацу, учебный класс, отбой за сорок пять секунд, изредка подъем по тревоге, стрельбы, обязательные наряды на кухню и в караул… И все это воспринималось легко, безбоязненно, как разумная данность, а самым страшным было не сдать экзамены, остаться без звания младшего сержанта и должности командира взвода, что в стройбате стало нововведением из-за нехватки офицеров.
Июнь. Начало лета, их пять человек в новой старательно подогнанной форме с черными погонами с просекой двух желтых полос, на которые нет-нет кто-то скосит глаза, едут в плацкартном вагоне согласно предписанию на Украину, к месту службы, и всему они рады, и все в вагоне рады их улыбчивым розовощеким после добротной сормовской кормежки лицам. Через сутки где-то под Харьковом их знает весь вагон и наперебой угощает то салом, то курицей, а то и «Пшеничной».
Поначалу радостно Малявину слышать – «командир взвода», слушать наставления офицеров, получать денежное довольствие и вживаться в необычный быт строительного батальона. А через месяц обкуренный первогодок из Самарканда пытался засадить кулаком в глаз и сбил с его головы фуражку, за что объявил властью, данной уставом, пять нарядов вне очереди перед строем. Солдат вывалил свое «хозяйство» под хохот салаг, тех немногих, кого удалось поставить в строй, и Малявин не знал, что ему делать. Кинулся искать командира роты, но в штабном вагончике объяснили, что старлей вряд ли появится на этой неделе, а летеха-замполит болен, ему вчера на объекте дембеля пробили голову…
Спал, запершись на ключ, в каптерке, в портяночной вони и без молотка на длинной буковой ручке в коридор вечером не выходил, а когда сходились рота на роту в ненависти лютой из-за того, что грузин обидел азербайджанца, не ввязывался, как и дежурный по части или начальник штаба – толстый красномордый майор, потому что это было предопределено, как ненастье или ведро, как смех и слезы. Просили лишь об одном – чтоб обошлось без смертоубийства.
Некоторых солдат из взвода Малявин не видел по месяцу и лишь справлялся через других: как там кухнарь Аскеров? Ему объясняли, что все в порядке, живой, не сбежал, потому что иные числились в бегах, иные жили при бане или свинарнике. Только в редкие дни приезда большого начальства удавалось собрать роту в казарме и утром отвести на завтрак в столовую, пусть не строем, о котором здесь и не помышляли, но ватагой единой и усадить салаг за еще не разграбленные старикам и дедами столы. Затем азербайджанцы разбредались по сапожным, банным и кухонным подсобкам, грузины – по каптеркам, лазаретам, гаражам, а русских и узбеков все той же ватагой он вел на строительный объект, где многие из них жили неделями, прибредая в батальон лишь за пайкой.
И он больше не хорохорился, не выпячивал свое командирство, особенно после командировки на Байконур, на знаменитую «вторую площадку», где перед сдачей объекта генералы ходили табунами, в небо вздымались гигантские ракеты, по громкоговорящей связи раздавались слова невиданных команд, а солдаты вручную перебирали горы битого кирпича и знали, что вечером на ужин их ждет десять голов хека и каша на воде, что ночью по казарме будут бродить гурьбой местные ухари, вышаривая все, что им покажется ценным. И он, сержант второго года службы, будет несказанно рад, когда удастся на часы выменять две буханки белого хлеба и кус непроваренной жесткой говядины.
Нет, он совсем не хорохорился на втором году стройбатовской службы, когда управление инженерных работ, а в обиходе УИР, перебросили под Козельск для реконструкции третьего пояса ПВО Москвы. Перевезли, как ни попадя, ранней весной, в марте месяце, по холодку, и бросили рядом с объектом в недостроенной сборно-щитовой казарме неподалеку от убогой и совсем неприглядной от ранневесенних дождей деревеньки Кузяки. Бросили в сорока километрах от некогда славного города Козельска без продуктов и топлива.