В кабинет вошел рослый мужчина с грубоватым морщинистым лицом.
Он остановился возле вереницы столов для заседаний и цепко, как бы оценивающе, оглядел обоих. Малявин видел его впервые, но дзенькнуло: властный взгляд, звезда Героя Соцтруда, седой волнистый зачес от лба к затылку – именно таким представлял генерального директора, имевшего не только огромную власть над тысячами рабочих и инженеров, но и персональный самолет, что более всего будоражило воображение.
Вишняков вяло тронул протянутую Бойченко ладошку, сел в кресло, стоявшее отдельно, и, похоже, удовлетворенный их замешательством, произнес:
– Продолжайте, продолжайте…
– Так вот, как я уже говорил, – забасил Бойченко, – обойди всех с нашим ходатайством. Потолкайся среди производственников, в отделе снабжения. Ищи ход, ищи лазейку. И обязан найти! Командировочных получишь вдвое больше обычного – это все в дело. Хоть коньяком пои, хоть как, но компрессора нужны нам в апреле. И если…
– Правильно! – перебил его Вишняков, и они повернулись к нему, оба с изменившимися лицами, изображая почтительное внимание. – В таком деле нужна настойчивость и еще раз настойчивость. Задача у тебя, товарищ технолог, ответственная, денег надо будет, еще через… профком или как-то выпишем. Трудно?.. Да, очень непросто. Но ты проникнись, постарайся, – сказал Вишняков вдруг обыденно, просто, отчего Малявин впал в умиленно-восторженное состояние.
– Да я!.. Честное слово, пробьюсь, – вскрикнул он этаким петушком, готовый под танк броситься ради компрессорных установок.
Бойченко уловил эту Иванову восторженность, выпяченная вперед нижняя губа придала лицу выражение усталой озабоченности, удивления – казалось, он сейчас причмокнет, облизнет губу, скажет: «Ну и дела!»
Малявин осторожно затворил дверь, постоял в проходе, как бы приходя в себя. Звоночка-сигнала не услышал, лишь увидел, как встрепенулась женщина-секретарь: поправила оборки-рюшечки батистовой кофточки, похожей на слоеное пирожное с розовым кремом, огладила черную юбку и проскользнула в кабинет привычно, не взглянув на него.
Иван не мог слышать, но если б ему рассказали, не поверил, что генеральный директор поднялся и сказал:
– Дожились! Ты веришь, будто этот мальчишка выбьет у армян компрессоры?.. Ага, не веришь, а посылаешь!
Вишняков распалял себя этими вопросами, и Бойченко знал, что произойдет дальше. Страшили не матерщина и язвительные выпады, а форма самого разноса, когда логика, разумные объяснения и стихийные бедствия не принимаются в расчет, остается лишь одно генеральское: «Я же приказал!..» Поэтому поторопился нажать кнопку звонка и, глядя женщине прямо в лоб, попросил:
– Людмила Сергеевна, сделай нам по паре бутербродов да лимон порежь.
– Хитришь, Петр Матвеевич, хитришь… Я все равно с тебя не слезу… – ругнулся Вишняков, но без ярости, а больше по привычке. – Курганский завод с января на реконструкции. Задел кончится в июне – июле, и шабаш. Ни один завод в стране не выпускает таких корпусов к стартеру. Два месяца до пуска… Да пошел ты… со своим коньяком! – Вишняков брезгливо, по-бульдожьи растянул губы, обнажив верхнюю десну, и решительно отодвинул рюмку.
– Суббота же сегодня. С устатку…
– Да пей, раз уж налил, – разрешил он, как и положено отцу-командиру, понимающему человеческие слабости. – И скажи, когда в Москве был, ты узнал, кто конкретно распределял компрессоры?
– Подписал заместитель Реброва Вольский, у которого рихтовались заявки, и он валит все на распоряжение Совета Министров. Но слух прошел, что начальник главка Ребров дал устное распоряжение.
– Но это же несерьезно, я что, министру буду пересказывать слухи? – снова стал нажимать голосом Вишняков. – Короче, месяц тебе сроку. Сам езжай хоть в Ереван, хоть в Америку, но чтоб компрессоры к маю были… А с Ребровым я на коллегии посчитаюсь. Выискался вшивый заговорщик!
Знали начальника главка они оба, но знали по-разному. Поэтому, глядя в спину генералу, Бойченко прикинул: «А ведь свалит Ребров тебя, Николай Николаевич». Сам он участия в этой грызне-возне не принимал… Да и ставок на него не было, хотя он ощущал в себе силу и умение тащить объединение получше Вишнякова. В то же время Бойченко грамотно оценивал расклад сил. Ребров (поговаривали о его родственнике в секретариате ЦК) казался человеком слабым и глуповатым, костюмы носил мышиного цвета, похожие на милицейскую форму, но власть возымел в министерстве большую, опутав, как паутиной, норовистых директоров недопоставками, тяжкими невыгодными заказами, урезкой лимитов, и почти все подчинились, двинулись на поклон с подарками, умильно сияя улыбками. А Вишняков не пошел, продолжая верить в свои старые связи, свою славу великого производственника, сумевшего первым в стране поставить на поток, на конвейер авиационные двигатели. Лет десять – пятнадцать назад в министерских приемных раздавалось восторженное перешептывание: «Да, это тот Вишняков, которому Сталин вручил орден, когда Берия его приговорил к расстрелу…» Ныне мало кто помнил ту историю, ставшую легендой, что Сталин, вручая орден, не знал о приговоре суда. Сам же Бойченко не верил в эту сказочку и не понимал, как они, эти старые производственники, начинавшие еще до войны, могли оставаться столь наивны, недальновидны… Они не видели, что стиль жизни изменился, теперь важен не результат, инициатива и прочее. Теперь лишь нужно понять, чего хочет начальство, а затем умело создать красивую сказку – «ледяной дом», чтоб власть имущие, а вместе с ними и народ, ахнули, завизжали от восторга, не подозревая, что, как только выглянет солнце весеннее, этот дом растает. Подобное не должно беспокоить заматерелого руководителя, он должен быть циничен, как проститутка, которая каждый день говорит про любовь, иной раз имитирует ее, но в душе презирает клиента, и она будет хохотать до истерики, если кто-то вздумает ее жалеть, наставлять на путь истинный.
Бойченко махнул рюмку коньяка, тут же налил еще одну. Было ему тягостно, как-то не по душе. Он первым делом позвонил заму по кадрам и быту, вечному завхозу Никите. Потом – главному инженеру, потом – начальнику цеха «ка-семь», с которым начинал в середине шестидесятых в одном отделе…
У него имелся коньяк, была под рукой машина, деньги, но, как назло, ни одного человека, с которым можно душевно потолковать. Ехать домой не хотелось. И стало грустно, и он почувствовал, что напьется сегодня до упора, хотя и не знал, как это произойдет и где, то ли в ресторане среди чужих людей, а может, в холостяцкой квартире приятеля-однокашника. Но хотелось нарезаться вдрызг, как определил он сам, чтобы не думать о компрессорах, каком-то мальчишке Малявине, о генерале с его оскорбительно-грозным «даю тебе месяц срока!»
Об этом Иван Малявин не подозревал, что было, конечно же, к лучшему. Как не знал он о разговоре, который состоялся в понедельник у Бойченко с начальником цеха «эм-семнадцать» Кипчаковым. Потому что сидел без пятнадцати десять в самолете Ту-134, смотрел через иллюминатор на отвалы мартовского снега, напомнившие ему по какой-то странной схожести густо наперченные пельмени из муки второго сорта. Увидел техника под самолетным крылом, который прикрывался рукой от резкого холодного ветра и не мог отжать какой-то рычаг, а когда справился, то мазнул взглядом по лицам, едва приметным за двойными стеклами, и, кажется, подмигнул им ободряюще: мол, ничего, бывает и хуже. Глядя в багрово-синее лицо техника, Малявин мимолетно порадовался, что летит на юг, где, говорят, нет снега, много солнца и совсем тепло, во что поверить непросто…
В среду в два часа дня по московскому времени, в плаще табачного цвета, с темно-коричневым, некогда дембельским портфелем в руке Иван Малявин спустился по трапу самолета и сразу ощутил те плюс шестнадцать, о которых так буднично, просто сказала стюардесса, а он трафаретно, как и остальные уральцы, воскликнул: «Не может быть!» Хотя знал – будет, почему и надел плащ, кепку, что там, в Уфе, при минус десяти с ветром, бросавшим снежную пыль в лицо, казалось нелепым и опасным для здоровья. Такой стремительный переход из зимы в спелую весну ему, впервые попавшему на юг, в Закавказье, трудно было принять. И улыбка на лице, когда он озирался, светилась еще та, будто хотел сказать: ладно, хватит выдумывать…
В узкой долине меж горных кряжей лежал большой город, и они, эти кряжи, были здесь защита, препятствие, вечное преодоление и вечная декорация. Привокзальная площадь рядом с аэропортом порадовала тишиной, согрела, как и солнце, яркая зелень, величие гор, вздыбленный город с карабкающимися вверх по уступам дорогами, многоэтажками, автомобилями, и все это казалось праздником, возникшим нечаянно, вместе с ликованием обласканной теплом природы с ее сочностью красок, похожих на бестолковое чудачество импрессионистов.
Подвезти вызвался частник на «москвиче», который попутно показывал, объяснял расположение улиц, а про трудности с гостиницами говорил так, словно рассказывал об очередном достоинстве города, который зимой забит туристами, а летом и вовсе. Тут-то и прозвучало: «Звезда», – туда повез Малявина этот улыбчивый армянин.
Вечером Малявин заходил в кафешки, магазины, забрел в крытый павильон колхозного рынка, густо пропахшего чесноком, кинзой, перцем, соленьями, многим из них названия он не знал, как и гирляндам орехов, проваренных в густом фруктовом сиропе. Решился попробовать капусту, показалась сильно перченной и совсем не такой, как солили ее на Урале, что тоже сработало на искреннее удивление.
В длинной застекленной пристройке стояли вдоль стены пивные автоматы, и он из любопытства набрал пару кружек, дивясь невиданному прогрессу, который не докатился до Уфы. Пиво оказалось водянистым, он едва осилил кружку и стоял одиноко у столика, вертел головой, ждал, что кто-нибудь пристроится рядом, тогда можно выплеснуть удивление или поговорить о погоде. Он непременно бы рассказал, что в Уфе лежат кучи снега… Но никто не подошел.
На следующий день Иван приехал на завод «Армпроммаш» с застывшим на лице выражением важности порученного задания. Настырно влез в кабинет заместителя директора, потом долго объяснялся с главным инженером.