– Я тебе уже в третий раз говорю, – вспылил снабженец, – сами в долгах. О сверхплановой поставке не может быть разговора.
Понравился Малявину лишь главный инженер, потому что был моложе остальных начальников. Подошел к нему на заводском дворе со своим: «Ну как же быть?»
– Что ты суешь мне эту бумажку? – отстранился вдруг инженер. – Можешь ею задницу подтереть… И не ходи сюда больше, не ходи!
Малявин растерялся, не сумел ответить, как следует, что его угнетало, когда он пересказывал по телефону ситуацию заместителю начальника цеха Полднеру. Объяснил, что Челябинский тракторный в феврале выхватил две сверхплановые установки.
– С Челябинском свяжемся – они наши клиенты… Ну, а настроение-то как? – спросил тот, подразумевая под этим, не раскис ли.
– Да нормально, – ответил Иван. – Здесь обалденная весна, совсем тепло…
Полднер, этот чернявый и верткий, постоянно похохатывающий сорокалетний мужчина, инженером оказался никудышным, зато он знатные штуки отрывал с обыкновенным телефоном. Разговаривал запросто с человеком, которого видел лишь раз или знал через кого-то, а порой и не знал вовсе, но разговаривал, как со старинным приятелем: бойко, напористо, с шуточками, нередко скабрезными. Телефон стал его любовью и страстью, как у иного человека вино или лошади. Возможно, под оболочкой улыбчивого хрипуна-матерщинника жил великий лицедей.
Разговор с Полднером приободрил. Малявин шел от телеграфа через центральную площадь и выдумывал, как жестко и напористо будет разговаривать в следующий раз с главным инженером. Шел наугад по одной из улиц, веерообразно разбегавшихся от центральной площади, намереваясь пообедать плотно, но без шика и выпить чего-нибудь экзотического, к чему располагала погода, некая свобода и убеждение, что он уже не пацан и может разок пообедать солидно на западный манер, о чем читал сотни раз и видел в кино, но чего нельзя позволить себе в Уфе из-за убогости злачных мест. Он не мечтал об изысканном вкусном обеде, ему хотелось, чтоб не заставили долго ждать и не обхамили, ободрав при этом как липку, потому и кружил по городу, заходил в полуподвальные бары, кафешки, заглянул в миниатюрную рюмочную, но так и не решился перекусить, выпить рюмку водки.
На грязно-серой торцевой стене висела огромная вывеска «Хинкальня», и Малявин спустился в цокольное помещение, где в длинном г-образном зале с частыми квадратными колоннами стояли столики в хорошо продуманном беспорядке.
Имелись свободные места, но когда подходил, то отвечали, как сговорившись: «Занято, дорогой, занято». Или просто отмахивались, не прерывая разговора: проходи, мол, дальше. Есть хотелось нестерпимо, но усесться без разрешения опасался. В конце зала подошел к столику, стоявшему обособленно, вплотную к массивной колонне. Сидели за ним двое. Когда спросил разрешения, ему не ответили, лишь переглянулись. Смуглолицый, похожий на араба мужчина лет тридцати, беззастенчиво оглядел и, расщепив ладони, махнул кистью небрежно, что означало: садись, куда ж от тебя денешься.
Малявин старательно не смотрел на стол, заставленный едой, вертелся на стуле и раз за разом выкрикивал: «Девушка, девушка!..» Но официантки проскальзывали мимо с заставленными подносами. Администраторы гостиниц, секретари в различных конторах, официанты в ресторанах и даже в общепитовском полуподвале не принимали Ваню Малявина всерьез, они словно не верили, что он приличный человек, с приличным стодвадцатирублевым окладом, в новом модном костюме, о чем ему иной раз хотелось заорать, вытащив из кармана деньги, чтобы избавиться от ощущения второсортности, собственной слащавой интонации, вымученной унизительной улыбки. К чужому разговору он не прислушивался, но уловил и слегка удивился, что смуглолицый говорил по-армянски, а второй, ничем особо не примечательный блондин с ленивой напускной усталостью на лице отвечал ему по-русски чисто, без акцента.
Когда смуглолицый подозвал официантку, словно бы сжалившись над ним, Иван глянул благодарно и тут же заказал себе вдвое больше, чем мог сьесть и выпить. Блондин, он назвался Аликом, спросил:
– Ты, Иван, знаешь, почему тебе отвечали «занято»?
Стал растолковывать, что он должен дожидаться свободного столика. Попытку Малявина возразить отмел своим:
– Не обижайся, но ты, Ваня, совсем пацан… Народ не знаешь, законов здешних тоже. А с человеком надо делить, что есть на столе, разговаривать с ним… Ладно, к нам подсел, мы люди простые. Но бывают здесь и деляги, ловкачи.
Смуглолицый сидел молча, поглядывал по сторонам, словно поджидал кого-то, а тут повернулся, стал расспрашивать с показной снисходительностью: откуда, зачем приехал? Это Малявина обидело, но виду он не подал, подробно объяснил цель командировки, вставляя, где надо и не надо: «Главк, министерство… мне поручили».
– Я же говорю, Ашот, он совсем пацан, – встрял в разговор Алик-блондин. – При чем тут директор, главный инженер?.. Тут как дважды два. Надо дать денег начальнику отдела сбыта. Первейший закон социализма еще Маркс определил: не подмажешь – не поедешь.
Он хохотнул, щуря раскосые с прозеленью глаза.
– Верно. Надо дать триста рублей, и через несколько дней оба компрессора будут стоять на платформах, – сказал смуглолицый красавец Ашот и улыбнулся как бы ободряюще: ничего, мол, еще научишься.
– Почему именно триста?
– По сотне за каждый – это начальству, а сотню – «тягачу» за страх и риск.
– Что ты ему обьясняешь? Он, небось, приехал с тридцаткой в кармане, в расчете на добренького дядю. Так, Вань, что ли?..
– Нет, деньги у меня найдутся… Для дела, – поторопился Малявин сбить ехидный тон Алика. – Вот лишь как это… ну, передать ему деньги. Может, в конверт положить или через кого-то?..
– Какие к черту конверты! Здесь Армения, а не драная Россия, где друг друга постоянно закладывают. Надо лишь с глазу на глаз: вот триста рублей, а мне нужны компрессора. И все! За деньги, дорогой, в Ереване что угодно можно купить. Дай пятьдесят тысяч, через день я тебе пригоню «Мерседес». А может, ты хочешь стать министром? Давай тогда миллиончик.
– Да откуда ж такие деньги? Целый миллион!
– Эх, Ваня, Ваня! Не бачив про наших миллионеров. Тут главный прынцып: живи сам и дай жить другим.
Малявин притворно удивился, поддакнул, но в рассказ о деловых мужиках, добывающих огромные деньги, не поверил. Выросший в глухой копеечной нищете, он мечтал о выигрышном лотерейном билете, а в годы шпиономании – о диверсанте, зарывающем чемоданчик с деньгами. Чуть позже это блазнилось в фарцовке – мелкой спекуляции, убегах на Крайний Север, где гребут тысячами. А во время армейской службы он длинными перед дембелем ночами прикидывал, что надо лишь устроить ферму. Подсчитал, что для начала ему нужно тысячу двести рублей!.. Но в реальной нищенской жизни людей, не опустившихся до серьезного воровства, сотню рублей иной раз перезанять непросто. Он дотошно перебирал близких и дальних родственников, их жизнь давнюю и нынешнюю, но как-то странно получалось: все они жили от зарплаты до зарплаты, экономя на спичках, колбасе и детях, чтобы купить шифоньер или зимнее пальто с цигейковым воротником, а верхом мечтаний для них становился мотоцикл с коляской.
Под густо перченные хинкали и водку слушал он про сотни способов обогащения, потому что слова «богатый» и «Бог» – от одного корня, и само желание иметь много денег закономерно. Только не нужно быть простофилей. Как не согласиться с таким? Деньги дают независимость, спасают от унижений, которые он испытывал часто, и как-то особенно отчетливо – здесь, в Ереване.
Ашот курил длинные сигареты с черным фильтром, щурился от дыма и сытости, отталкивался носками туфель на тонкой кожаной подошве от пола, покачиваясь на стуле. Ему, похоже, надоел этот нескончаемый разговор, он подозвал официантку и, старательно не замечая протянутые Иваном деньги, расплатился за всех, стал прощаться. Снисходительно похлопал Малявина по плечу: «Убери, братан, деньги. Ты наш гость…»
Малявин растерялся. Он хоть кивал и поддакивал, но до последнего момента остерегался, ждал, что кто-то (более это подходило к Алику) скажет: «Может, еще водочки трахнем?» И заранее приготовил фразу в ответ, что у него телефонные переговоры с Уфой. Потому что, случалось, раскручивал сам… точнее, раскручивал Сашка Борец, а он лишь подыгрывал. Делали это обычно в Томкином «Колосе» – грязноватом ханыжном ресторане, где Сашка катил под мастера спорта по боксу и разговор с соседями по столу начинал с небрежно брошенной фразы: «Мы только что с поезда… На чемпионате России были. Нагрузки колоссальные…»
Короткая, в два пальца прическа, крупный, чуть скошенный нос, «олимпийка», подчеркивающая мускулистость верхнеплечевого пояса, зримо дополняли его отчаянные импровизации о боксе, мужской дружбе, традициях, после чего подходили от соседних столиков с бутылкой, наливали в фужеры коньяк или водку, чтобы чокнуться «чуть ли не с чемпионом России» и выпить за самый лучший в мире советский спорт… «А может, спирт?» – тут же неприхотливо каламбурил Сашка.
Малявин раздумывал недолго. Догнал их на выходе, в его: «Подождите, подождите!..» – прорвалась пацанская обида и желание хоть отчасти расплатиться. С чего он и начал, когда вышли на тихую затененную улочку.
– Хорошо. Но мне надо зайти в министерство, переговорить с референтом… Минут через двадцать я спущусь, – сказал Ашот с недовольной гримасой предельно занятого человека, которого отвлекают от важных дел.
– А кем Ашот работает?.. Старшим помощником младшего курьера? – давая понять, что не такой простак, как им кажется, – спросил Малявин Алика.
– Все мы чьи-то курьеры, – осклабился в улыбке Алик. – Знаю, что он кандидат технических наук, кого-то там консультирует.
Ответил, как учили. Зимой, когда нелепо прогорели в Саратове на продаже фиктивной «Волги», их спасли искусно сработанное удостоверение и заграничные шмотки Ашота. Впрочем, Ашотом он был лишь для Малявина, а для Алика – Хозяином в первую очередь, а затем уже Графом, выкупившим его з