– Да он же об-боссался! – громко выговорила девятнадцатилетняя Наталья Сергеевна и рассмеялась, а следом пионервожатая Лилька и две шеренги пацанят, выстроенных у входа.
Они хохотали, визжали, улюлюкали, когда он в мокрых трусах и розовой линялой майке бежал вниз к воротам, потом через редкий березнячок и размытую, замусоренную луговину…
Неисполненная командировка, мытарства и различные унижения, неизбежные в такой ситуации, несравнимы с ощущением смерти, так отчетливо подступившим минувшей ночью. Само видение походило на болезнь, когда вместе с высокой температурой наваливается бред, исчезает грань между кошмаром и явью, а тело, словно изломанное, вздернутое на растяжках, закручено в тонкую жесть.
Самого замаха Малявин не видел, лишь ощутил телом, каждой его клеточкой, завопившей как бы отдельно, что сейчас жахнут по голове. Успел рукой отбить железяку. Боль запоздало проступила после второго удара, зацепившего голову и плечо, а вместе с болью возникло отчетливое: «Собьют с ног – хана».
Коренастого крепыша, что заходил слева, растопырив руки, он видел впервые, а другого, который в хинкальне назвался Аликом и теперь надвигался с трубой, узнал безошибочно. Оба смотрели в упор, не мигая, с той устоявшейся спокойной лютостью, какая бывает у придурков и палачей. Отступая вдоль бетонной стены, он нутром угадал, что им непременно нужно убить. Измолотив в кашу, они бросят тело в огромный котлован с жидким месивом на дне или траншею. Одна преграждала путь сзади. И все же он прыгнул без разбега, вывернувшись по-кошачьи. Шмякнулся на четыре конечности, вцепился пальцами, коленями, лицом в обвалованную землю, чтобы не сползти вниз.
Потом стремительно побежал, нырнул в первый же подъезд, забухал подошвами по лестничному маршу. Гулкое эхо заполнило панельный недостроенный дом и погналось следом. Лишь на самом верху он догадался нырнуть в боковой проход и затаился, припал к бетонной плите.
«Убивцы» – иначе и не назвать тех двоих – долго ходили по этажу, светили спичками, ругались, мешая русские и армянские слова. Кто-то из них запнулся о доски и присел совсем близко, принялся переобуваться, вытряхивать песок из туфли. Пока он возился, покряхтывая и бормоча что-то, Малявин лежал на бетоне, совсем не дыша.
В гостиничном номере, под одеялом, замерз от вновь пережитого страха и долго лежал на кровати, подтянув колени к груди в бездумном оцепенении, так и не приняв реальность. Ближе к обеду поднялся, перевязал носовым платком ссадину на кисти, перетряс вещи в портфеле. Прикинул, наново оглядывая заношенный спортивный костюм, запасную рубашку, плащ, что здесь, в Ереване, их не продать. А надо всего-ничего – отправить пару телеграмм с коротким, как SOS: «Срочно вышлите денег».
В огромном гулком зале почтамта с алебастровой лепниной и плакатами в духе пряничного реализма он решительно уселся за низенький стол-многогранник. Однако перьевая ручка зависла над бланком и висела до тех пор, пока грязно-фиолетовая капля не сползла на бумагу.
Деньги! Деньги с малолетства были связаны с унижением.
«Может, куртку там купишь, Ваня, хорошую… Я оставила себе двенадцать рублей на хлеб-молоко». Это он знал, но забыл умышленно, как любой двадцатилетний эгоист.
Подумал про бабу Дашу. Она умудрялась на трех сотках земли выращивать ранние овощи, чтоб себе и на продажу, выкармливала поросенка и козу и ни у кого ничего не просила – наоборот, наделяла в меру сил непутевых внуков, правнуков. И если бы помнил номер дома с высоким крыльцом за зеленым забором, то непременно перепугал бы телеграммой и погнал на дальний конец станции Дема посылать денежный перевод.
Можно бы тете Поле. Она в последние годы все чаще и чаще наведывалась к матери в Холопово. Их, похоже, роднило вдовство баб-неудачниц, когда лучше – хуже измеряется рублевой разницей в зарплате и степенью потертости зимнего пальто. Она бы послала, слов нет, но откуда у нее под рукой столько денег?
Рядом широколицый крупный мужчина, сдвинув на затылок шляпу, отсчитывал сиреневые бумажки, проговаривая тихонько: «Сорок один, сорок два…» – и, лишь отсчитав сто штук, вскинул голову, глянул в упор.
Секунда, короткий миг, когда можно встать из-за стола и, не отводя взгляда, попросить: «Выручи, дорогой! Паспорт оставлю в залог». Не отказал бы – это он угадал интуитивно, однако промедлил, спазмой горло перехватило. Мужчина сунул в боковой карман пачку денег не таясь, будто носовой платок, и пошел к выходу.
Деньги имелись у маминого сводного брата Вениамина Тимофеевича, это он помнил с первой минуты. Но дядя Веня, улыбчивый гармонист, выпивоха, заядлый рыбак, шофер с тридцатилетним стажем, возивший некогда командующего армией по Берлину, недавно на суде по разделу наследства назвал его выблядком.
Позже, когда Малявин начинал рассказывать, как клянчил деньги за рубашку, навязывая ее горничной, его непременно перебивали: «И что тут такого? С каждым случается…»
– Мне на билет требовалось пятьдесят рублей, да за гостиницу, обеды… А переводов из Уфы все нет и нет. Все совпало так мерзко! – пытался объяснить он, тараща глаза и нажимая голосом от обиды. Но его не понимали и не верили, как и он сам, что убить могут так зряшно, так просто.
Кроме того, Малявин чувствовал себя предателем.
Глава 18Нищий
Малявин не знал о необычной атмосфере южных городов, где значимее не перепад климатических зон, а отношение к деньгам, инородцам и самой жизни, где нет места идеализму, распахнутости северян, чем они любят похваляться. И к Богу здесь тоже отношение иное…
Ограбление стало умалением собственного «я», которое он старательно взращивал, разочарованием, когда невозможно додуматься до простого – зачем? «Зачем нужно было убивать там, у недостроенного дома, если деньги выгребли в машине?»
Он снова улегся на кровать, снова принялся перебирать, подробности минувшего дня. Вдруг вспомнил, что называл Алику гостиницу, где поселился, и как ерничал над казенной убогостью шестиместного номера…
Из гулкого коридора доносились размеренные жесткие шаги. Все явственней, громче и ближе. Вот грохот подошв уже рядом, вот он оборвался на миг. И дверь, словно ойкнув, подалась внутрь. Малявин увидел Алика-Блондина, увидел направленный в грудь автомат. Вколоченный пулями в стену, он оглох от треска автоматной очереди и стал умирать.
– Ты че?.. Что с тобой, парень? – спрашивал пожилой прапорщик, а подойти не решался, смотрел изумленно, как корчится на кровати человек.
Малявин молча жевал губы, силясь что-то сказать. Затем провел рукой по груди, окончательно убеждаясь, что придремал и возникла галлюцинация, страшная, но всего лишь галлюцинация, и наконец вышепнул:
– Чертовщина привиделась…
Долго сидел, подперев голову руками, смотрел в багрово-темный щелястый пол, вслушиваясь в разговоры постояльцев гостиничного номера. Малявин каялся, ругал себя и тупо, как дятел, бил по одному месту: что делать-то? Что? Оглядел раз и другой жильцов, словно они могли подсказать. Долго не мог решиться, и первое «граждане!» вышло хрипатым, неразборчивым.
– Граждане, я остался без денег! Может, кто-то одолжит червонец?..
Первым откликнулся лейтенант, пытавшийся, как и Малявин, казаться старше своих двадцати двух лет:
– Я вот понакупил барахла… Едва на обратную дорогу хватит.
И покраснел, потому что соврал торопливо, нерасчетливо. Пожилой усатый прапорщик, сидевший напротив своего зеленого командира, хмыкнул, кривя губы. Он заранее знал, как и что ответит, если пацан начнет приставать. Угрюмый, заросший черной щетиной до самых глаз из-за сорокадневного траура армянин из Кировакана привстал, оглядел мужчин, соображая: шутка это такая или всерьез?.. Инженер из Киева, привычный к бедовости командировок, поначалу притих. Как любой инженер, он имел несносимое пальто и пару таких же потертых костюмов, а если удавалось что-то купить жене или детям, то возвращался домой с рублевкой в кармане, экономя на собственном желудке.
– Держи… Коли так вышло, – выдохнул киевлянин, даже не стараясь скрыть, как ему не хочется отдавать две пятирублевки.
В четверг утром Иван Малявин отправил с главпочтамта срочную телеграмму матери и на завод – Ситникову.
Но денежных переводов не было ни в пятницу, ни в субботу.
Он пытался продать плащ, а его не понимали, смотрели удивленно. Администратор оттолкнул в сторону, закричал: «Тэбэ что тут, барахолка?!» Правда, и сам плащ, испачканный в битуме, смотрелся срамно, Малявин это понимал.
Валяться в опустевшем номере Малявин больше не мог, а бродить бесцельно по городу, где теперь углядел неимоверное множество кафешек, столовых, продуктовых ларьков невмоготу. Всюду витали запахи, люди жевали, пили, а не то, развалясь на скамейках, в сытной истоме смачно курили пахучие сигареты, отчего они стали ему ненавистны. Он спрятался в парке неподалеку от гостиницы, но и здесь возникали запахи шашлыков, хлеба, отчего рот наполнялся тягучей слюной. Возле одной из скамеек Иван заметил недоеденный пирожок, глаза липли, тянулись к этому объедку, и схватил бы, но жирная зеленая муха забегала по нему, словно примериваясь, откуда начать…
В понедельник рано утром строгая и дородная, как большинство пожилых армянок, женщина в отделе «до востребования» ответила дважды: «Вам нет ничего…» Иван не поверил, даже перепросил: «А может, не туда положили? «
Когда вышел на монументальное гранитное крыльцо главпочтамта, в ослепительную яркость весеннего утра, то сразу озлобился. «Трясина! Проклятый город!..» – шептал он, шагая через площадь. Он ругал дома, людей, живущих в них, саму командировку и тех, кто направил сюда. Только бы денег на обратную дорогу. И никогда больше не приезжать сюда! Чтобы отвлечься, сбить наплыв жалости, Малявин рванул широко, почти побежал. Возле хлебного магазина приостановился, сглатывая слюну и по-собачьи раздувая ноздри.
Он вошел в булочную, такую маленькую, что три человека занимали все пространство перед полками. Его подмывало схватить с полки что подвернется и броситься наутек. Но показалось, будто покупатели и продавщица примолкли, уга