дав его желание. Самое простое – вежливо попросить буханку хлеба, пусть черствого, лишь бы настоящего хлеба. Не отказали бы, скорее всего, дали в придачу сыра, зелени… Но для такой простоты нужно прожить еще много лет.
Хлебный дух тек вдогонку по улице, которая тянулась от центральной площади мимо «Детского мира» едва приметно под уклон, затем горбатилась и от перекрестка круто забирала вверх, в гору, как многие улочки в этом необычном южном городе. Спасаясь от запахов, многолюдья и собственной остервенелости, Малявин свернул в подворотню.
Тихий дворик перегораживал дощатый забор, в глубине стоял двухэтажный особняк, некогда красавец, а ныне общественное жилище, доведенное до непотребного состояния. На солнечной стороне в тени тополя на дощатой самодельной скамейке сидел мужчина – пожилой, сухонький, в том возрасте, когда старость переходит в устойчивое состояние и не важно, семьдесят лет или за восемьдесят.
Иван попросил закурить, и старик вежливо, словно боялся обидеть, подал пачку сигарет с коронованным львом и бастионами крепости, затем поднес зажженную спичку и глянул радостно, по-доброму, как будто знал много лет. От сигареты на голодный желудок парень стал оплывать, как свечка. Едва дурнота отхлынула, он пристально всмотрелся в старика, подметив некую странность: от ботинок до гладкой веснушчатой лысины, обрамленной завитками седых волос, все в нем было приятно, и молчал он с устоявшимся спокойствием, ненавязчиво. В просверке глаз, затаенной приглядке и самом выражении лица угадывался быстрый ум и желание поговорить с незнакомым человеком, что так естественно… И все же странность ощущалась. Присмотревшись, Иван вдруг решил, что перед ним подпольный миллионер, отошедший от темных дел. Мозг заработал с обостренной четкостью: применить шантаж, угрозы или просто-напросто удариться в плач? А вдруг за углом охранники? Требовался неожиданный ход… Почти неосознанно спросил, потыкивая пальцем в пачку сигарет:
– Странный у армян шрифт…
– О да! Непростой, – охотно откликнулся старик. – Создан гениальным Месропом Маштоцем полтора тысячелетия назад. А странности в нем не больше, чем в слявянской вязи. Кроме того, некоторые принципы заимствованы из греческого письма.
– А вы не могли бы написать пару фраз на армянском?
– С удовольствием, если…
Малявин достал гостиничную квитанцию и ручку.
– Вот тут, на обратной стороне… – попросил он. – Ну, хотя бы так: «Я приехал в Ереван в командировку, а меня ограбили. Помогите собрать на билет до Уфы».
Старик написал и глянул пытливо.
– Вы серьезно? Тогда вот возьмите… Больше у меня нет сегодня. – Он как бы извинялся, подавая бумажный рубль и пачку сигарет. – Но если вы придете завтра, я смогу принести больше…
– Жаль! Я вас принял за подпольного миллионера.
– Миллионер не дал бы и рубля. Тем более подпольный. А я много лет работаю со старыми рукописями. Меня деньги не вдохновляют…
– Видимо, вы один такой на весь этот город, – дерзко пошутил Иван.
– Вы молоды, да и человек приезжий, и не можете знать Ереван, Армению… Да, сегодня наш древний город похож на гнилую дыню… Но в этой дыне еще сохранились целые, годные семена. Они, я верю, вознесут вновь древние традиции и культуру армянского народа. Возвеличат, но не на крови и жадности, а на основе социальной справедливости, разумных дел. До встречи, молодой человек.
Малявин с неприязнью смотрел на залоснившиеся рукава, стоптанные ботинки. Сбоку, у арочного основания подворотни, куда вышел этот странный старик, заметил коробку из-под обуви. Долго не мог отвести взгляд от кипенно-белого пятна, необычайно броского на фоне замусоренной серой земли. Обыкновенная коробка… картонная, очень белая, наверное, импортная… И вдруг все четко определилось, нарисовалось. Такое Иван часто видел по телевизору, в обзоре международных новостей, где главной новостью всегда считалась безработица и бастующие на улицах Вашингтона, Лондона, Парижа. Где капиталистический прагматизм проглядывал у страждущих работы и пропитания, когда они вешали на себя спаренные плакаты.
Пока Иван старательно перерисовывал надпись на армянском языке, связывал шнурками картонки – ни страха, ни угрызений совести он не испытывал. Наоборот, распаляя злость, похохатывал сипло и твердил: «Ничего, они оставили меня без денег. Чертов город!» И совсем искренне, без прежней натуги, рассмеялся, вспомнив Кису Воробьянинова и приговариваемое им: «Месье, же не манж па сис жур», – с нажимом на «манж». Это добавило смелости, пригасило дрожь, и он, как в петлю, сунул голову меж картонок, поправил их, с отчаянной напористостью пересек двор.
«Это произошло около полудня. В тот понедельник…» Хотя понедельник ничем не выделялся в многотысячной череде дней, отпущенных для человеческого существования. Но для Малявина словно пропасть…
День этот, яркий до рези в глазах, с тягучим, размягченным от весеннего припека людским потоком на улице Спараяна, мог запомнить и кто-то из ереванцев, потому что такое случается редко. Поперек движения стоял светлый розовощекий парень в синем приличном костюме, с кусками картона на груди и спине, где было старательно выведено: «Я приехал в Ереван в командировку, а меня ограбили. Помогите собрать на билет до Уфы». В обращении проглядывался вызов, пусть не прямой, но все же вызов. Люди, сбиваясь с ритма, приостанавливались, читали, удивлялись, смеялись, жалели его, простофилю, некоторые бросали в потрепанную шляпу – ее Малявин подобрал на мусорной куче – кто мелочь, кто рубль бумажный.
После первых же шагов, сделанных из грязной подворотни на шумную улицу, тщательно политую и прометенную ранним утром, с блескучей молодой листвой, яркими нарядами женщин, отчего она казалась праздничной, ему стало не по себе. Пять-шесть шагов в середину тротуара он сделал почти машинально. Бравада и тщательно растравляемая злость на город, где ограбили и пытались убить, испарилась, исчезла. Малявин ощутил нелепость ситуации, в которую вогнал себя сам, не подозревая, как непреодолимо тяжко стоять с протянутой рукой… А здоровому совестливому человеку почти невозможно.
Необычайно обострились зрение и слух, он помнил мельчайшие оттенки, подробности: как загустел людской поток, образуя пустоту, и как сутулый крепыш небрежно швырнул мелочь и один гривенник со звоном упал на асфальт. Он видел отчетливо, как монетка, посверкивая, покатилась по асфальту на проезжую часть, а девочка в синем платьишке с кружевной отделкой кинулась за ней. А потом подала с радостным возгласом…
Чуть позже набежали подростки. Они что-то выкрикивали по-армянски, словно стая галчат, дергали его за пиджак, старались раздразнить, а Иван упрямо отмалчивался, не сдвигаясь ни на шаг и глядя поверх голов.
А потом подошли двое – одетые старательно в самое престижное, модное. Девушка с большими черными глазами хотела что-то спросить и в уме уже переложила фразу с армянского на русский… Но не решилась, лишь внимательно посмотрела и достала из сумочки рубль. Иван запомнил, что сумочка была бежевой, полукруглой, с размашистой надписью «Мисс Диор». Хотя, казалось бы, зачем ему помнить сумочку и саму девушку, и как она положила в шляпу новенький рубль, после чего – взмах ресниц и коротенький лучик-взгляд.
Потом они приостановились в нескольких шагах, стали спорить. Девушка, похоже, хотела вернуться, спросить: сколько ему надо на билет?.. И отдать под честное слово. Но молодой муж или близкий родственник держал ее за локоть и, видимо, убеждал, что это обыкновенный мошенник, который собирает на водку, таких нужно топить в унитазе.
Иван ждал презрения, ждал ругани, насмешек, особенно от подростков, потому что сам оставался флюгером, способным смеяться над родным отцом. И все обошлось бы, не подойди та женщина, рано огрузневшая, с уставшими руками и спиной, грубовато-полновесным лицом (такие лица любят рисовать художники, пытаясь передать национальный характер). Седина в черных густых волосах придавала женщине трагичную красоту. Она сунула ему в нагрудный карман три рубля, постояла, оглядывая, затем произнесла что-то по-армянски с протяжным горестным вздохом. Тут-то его словно схватили за яблочко, и захотелось громко крикнуть: «Милостивцы вы мои!..»
Сочувствия, грубоватого и порой неосознанного, но все же сочувствия, разноликого, как и люди, проходившие мимо него, он не ожидал. Простоял около получаса, а в шляпе топорщились рубли, густо пересыпанные мелочью, и сама шляпа весомо отяжелела, а люди все бросали и бросали и могли бы за день набросать целый холм денег. А он стоял и плакал под этот металлический перезвон монет.
Возглас «милиция!» раздался рядом, его повторили сразу несколько человек, но Малявин не пытался убежать. Тело одеревенело, он ощущал себя немощным. Рядом позвали: «Эй ты, парень!» Малявин повернулся. Фотограф, привычно изогнувшись, расстреливал его в упор, быстро взводил затвор и щелкал, щелкал в азартном упоении, мгновенно оценив кадр, который купит любой иллюстрированный журнал. Малявин же смотрел молча, бесстрастно на милиционеров, точнее на их фуражки, плывшие поверх людских голов.
Один из милиционеров, отчаянно-рыжий, с лицом разудалым из-за множества конопушек, выдернул из рук шляпу, сказал: «Снимай вывеску!» И оба сержанта рассмеялись, словно над придурком, который уселся справить нужду на центральной площади перед постаментом любимого вождя. Второй низкорослый, чернявый, явно заигрывая с прохожими, спросил громко:
– Ну, на что вымогаешь?.. На вино или водяру?
Из толпы стали кричать, чтоб сержанты оставили парня в покое. На что чернявый милиционер ответил привычно, как говорят они по всей стране: не суйтесь, мол, не в свое дело. А то!.. Ответил по-русски и тут же стал доказывать по-армянски, что они приехали по вызову: кто-то позвонил из телефона-автомата в дежурную часть. Они кричали так громко и размахивали руками так отчаянно, что Малявину, языка не разумевшему, казалось, что они вот-вот раздерутся до крови. Но нет, двое мужчин и женщина отошли в сторону как ни в чем не бывало.