Но что-то, видимо, гвоздем торчало в Ивановом лице, почему Емелин и выговорил удивленно:
– Что ты к Лизавете прилип? Девчонка она хорошая, но ведь семнадцать лет. И упряма. Тут уж в мамочку… Не тоскуй, Иван. Будь мужиком. Вон в газете я читал, что в Скандинавии мужчина до тридцати лет и не помышляет о женитьбе. Это толково. А в кино?.. Что ж, сходите. – Он тяжело вздохнул, возможно, представив Жанну Абросимовну в гневе. – А я подожду у кинотеатра, пивка успею выпить.
Свое зависимое положение в семье он не скрывал и давно оставил мысль о каком-либо бунте. Отслужил двадцать пять лет, застарел в майорах, но твердо знал, что перед пенсией присвоят подполковника, и к службе давно относился, как к тягостной повинности. Любил он только дочь, а уважал командира полка и пиво.
В первых числах июля нужда заставила Жанну Абросимовну уехать в Москву по делу одного из своих клиентов, что ей на руку, потому что требовалось проверить и пристрожить квартиросъемщиков, побывать в университете, где работала давняя подруга, обещавшая помочь с поступлением Луизы. Она полдня давала наставления мужу, чтоб не забыл то и это, долго стращала дочь, но не успел самолет оторваться от взлетной полосы, тюремные оковы разом пали.
Иван узнал об этом по телефону из радостной скороговорки Лизы, и про папу, заспешившего с бидончиком за пивом, и что она будет варить клубничное варенье. «А вечером… если хочешь, можешь прийти».
– А сейчас нельзя?
– Ах, Иван Аркадьевич!..
В воскресенье, зная пристрастие майора Емелина, Иван принес с утра пораньше рыбной вяленой мелочи. Долго уговаривали отпустить в Холопово до вечера, а майор отец показно негодовал: «Ах ты, Лиза-подлиза! Вдруг мать узнает?..» Однако разрешил поехать. Ивана жестко кулаком в спину ткнул в прихожке: «Смотри там!»
Да разве мог не отпустить, когда в Холопове всё изготовилось: тихая речка Дрема, духовитая свежеобкошенная луговина с искрами земляники, плакатно-величественные кучевые облака, полуденная истома, стрекот кузнечиков – все это для их простодушной любви.
Потом ночная гонка в город на мотоцикле. Ближе к полночи, когда расставались у подъезда, Лиза шепнула:
– Завтра папка заступает на суточное дежурство. Приходи…
– А мать?
– Она звонила, сказала, что задержится еще на пару дней.
Сквозь тягучий утренний сон с провалами, взлетами и парениями над землей Иван ощущал великую радость, горячий ток крови и худенькое девичье тело, которое хотелось прижать к себе и баюкать, баюкать на своих необычайно возмужалых руках. Тихая спокойная радость прижилась в нем оттого, что переневолил себя в последний момент, отстранился, шепча: «Чуть позже… Потом». Чем обидел ее в первый миг до слез, решившуюся на страдание, на боль, лишь бы это, тайное и такое пьянящее, продолжалось как можно дольше…
Сон качал, баюкал его неизлитую нежность, восторг и обильную чувственность, какая возможна в двадцать лет. Тревога возникла разом. Он различил тихие шаги и безошибочно угадал, что это крадется Жаба, но лишь выдернул из-под Лизы руку, а другой натянул на себя пододеяльник, не открывая глаз, словно это могло спасти.
В рывке было столько злой силы, что пододеяльник затрещал по швам. Следом Иван оказался на полу. Это длилось несколько секунд, и он отчетливо представил со стороны свое худосочное голое тело на голом красном полу, и как эта дородная женщина в строгом костюме перешагивает через него, что стало навсегда неотвязным кошмаром. В те секунды нагота парализовала.
Жанна Абросимовна, не мешкая, сгребла в охапку одежду и вышла в прихожую. Номер райотдела милиции значился прямо на перекидном календаре, и она сразу вбила дежурному:
– Тут парень задержан. Пролез в квартиру, пытался изнасиловать дочь! Срочно приезжайте!
Завернувшись в разорванный пододеяльник, Иван выскочил в прихожую, когда она уже диктовала домашний адрес, чтобы нырнуть мимо нее в туалет, куда со сна хотелось нестерпимо, но Жанна Абросимовна, не отрывая трубки от уха, толкнула к стене с криком:
– Не сметь в моем доме! На парашу будешь ходить! На парашу…
Иван больно ударился затылком, но сквозь обиду просквозила здравая мысль, что в рукопашной схватке Жаба непобедима.
– Ладно, отдайте одежду.
– А это видел? – Жанна Абросимовна выбросила вперед кулак – о господи! – изображавший обыкновенную фигу, что слегка приободрило его.
– Мама, что ты делаешь? Мама! – закричала выбежавшая из комнаты Лиза.
– Маа-алчать, тварь такая! На веревке буду держать…
– Вот и хорошо. Будет чем удавиться.
Лиза выговорила это спокойно и так решительно, что обескуражила Жанну Абросимовну, умышленно разжигавшую злой скандал к приезду милиции.
– Ты свихнулась!.. – ахнула Жанна Абросимовна и развернулась на стуле к ней лицом.
Иван в два прыжка проскочил прихожую так стремительно, что женщина отпрянула, загораживаясь руками. Удачно отщелкнул замок, успел что-то хапнуть с вешалки и в чем мама родила выскочил на лестничную площадку. Босой, в майорской шинели с развевающимися полами, он выбежал из подъезда до приезда милиции. Со страху несся, не разбирая дороги, напрямик, пока не уперся в дощатый забор. Тут остановился, огляделся по сторонам. Облегчил страдание, оросил травку и только теперь начал приходить в себя, додумывать, что обвинят еще и в воровстве шинели, первый встречный милиционер отведет в КПЗ.
В глубине двора увидел серый дот бойлерной с бойницами окон из стеклоблоков. У входа стояли два затерханных мужика, и Малявин решил, что это сантехники, значит, не продадут. Подошел к ним, простецки поздоровался, спросил, кивком показав на дверь:
– Там кто есть?
– Ага, седня Степка заступил, – ответил рослый мужик в синей спецовочной робе с застывшим на лице изумлением.
– Откель ты сдернул? – спросил второй, в пиджаке, надетом поверх майки. Он вонзил пальцы в густую щетину и пошкрябал напористо, с удовольствием.
Иван ничего не ответил, лишь глянул настороженно и прошел в бойлерную. Степка – тщедушный испитой мужичок с оловянными глазами – регулировал подачу воды, когда он вошел. Без обиняков, напрямую Иван объяснил ситуацию, и мужик отнесся с пониманием. Принес спецовочные штаны и грязно-серую рубашку с разорванным рукавом. Рукава можно подвернуть, это не беда, главное, штаны пришлись впору. С обувкой хуже, ничего на сорок четвертый размер не нашлось. Степка вытащил откуда-то старые валенки, покрутил их в руках, хотел предложить, но потом вспомнил, что на дворе июль.
– Может, эти? – смущенно спросил он и подал глубокие калоши из великанского комплекта химзащиты.
Калоши пришлось подвязывать веревками.
– Я потом приду за шинелью. С меня пузырь, – пообещал Иван легко, непринужденно, потому что страх отпустил и стало полегче.
У выхода его поджидали теперь три мужичка. Тот, что в спецовке, подмигнул заговорщицки, спросил:
– Как ты ушел от мужа? Через окно?
– Не-е, он, видно, моль изображал – в шкафу прятался.
И они забулькали, захрипели, давясь смехом.
– Глянь, калоши как… как… кие!
Да! Калоши были на слона. Иван привередливо оглядывал на свету себя со всех сторон, прикидывая, как бы не угодить в бомжатник.
Рослый кивком показал на парня, пробасил:
– Плесни ему от нервного стресса.
Разливальщик, подавая стакан, налитый расчетливо на палец выше середины, произнес веско: «Портвейн три семерки», – как говорят о породистой лошади.
Директор школы Стригалев, едва увидел обиженное лицо Жанны Абросимовны, лохматый ком одежды, который она поторопилась вытащить из сумки, сразу решил: «Опять Малявин!» И пока она гневливо высказывалась, прокручивал вариант с подсудным делом: каким это пятном ляжет на двадцать восьмую школу и что его могут погнать не только из директоров, но даже из партии.
– Мне понятен ваш гнев, – сказал Стригалев с подчеркнутой любезностью, некоторой подобострастностью. – Я сам Малявина предупреждал неоднократно, а в июне не выдержал. Хотел уволить по статье, а потом пожалел. Уволил по собственному желанию. И не зря. Нам такие работники не нужны.
Не давая опомниться Емелиной, набрал домашний номер телефона. Спросил в трубку:
– Марья Сергеевна, подскажите, пожалуйста, с какого числа у нас уволен Малявин?.. Ага, понятно, помечаю, с двадцатого июня. Хорошо, это мы обсудим в рабочем порядке, – перебил он недоуменные возгласы жены. – С двадцатого уволен. Рад бы, но ничем помочь не могу… А узелок можете оставить в приемной, чтоб не таскаться, Малявин придет за расчетом. Вот тогда я ему всыплю. Его теперь ни к одной школе не подпустят. Таких надо!.. – Стригалев осекся, чувствуя, что начинает переигрывать.
Проводив Жанну Абросимовну до парадного входа и любезно распахнув перед ней тяжелую дверь, Стригалев ощутил, что вспотел, и рубашка прилипла к спине. «Неужели пытался изнасиловать? – подумал он. – Да уж, станет насильник раздеваться догола!» Его рассмешила такая предельно простая мысль. Он слегка завидовал этому балбесу, который может себе позволить черт-те что, и ведь не боится!.. Примерно так размышлял Стригалев, поднимаясь по лестнице на второй этаж, а столкнувшись в коридоре с завучем, годами не менявшей выражение священной строгости на лице, решил: «Она первая и настучит в райком партии».
Он перенес в свой небольшой кабинетик машинку и отпечатал приказ в трех экземплярах. Затем заполнил трудовую книжку…
Утром в вестибюле директор ухватил Малявина за локоть и потащил на второй этаж. Заставил тут же написать заявление «по собственному желанию» задним числом. Вспомнил, как пугала его судом Жанна Абросимовна, как он едва отбился…
– Эх, дурак ты, Ванька! В самый разгар ремонта! – Стригалев выговорил это, страдальчески морщась, видимо, представляя, как ему снова ругаться со строителями, доставать краску, мел. – А ведь предупреждал!
– Так я люблю ее! И она меня…
– Вот заведет Емелина на тебя дело о растлении малолетней – она же юрист, да еще татарских кровей – будет тебе тогда «люблю». Бога моли… Что мог, я сделал, одежду твою отбил.