В тот же миг зазвенело разбитое оконное стекло. Он инстинктивно присел и, увидев высунувшуюся голову, метнул кирпич с дурным рыком: «Бей их по головам, мужики!» Подхватил узел и побежал к общежитию.
В старом бараке, отведенном под общежитие, гаркнул истошно, как некогда в армии: «Подъем! Живо!..» – и принялся колотить резиновым сапогом куда попало.
– Все на улицу! Свет не зажигать! – орал он, срываясь на визг. – Лопаты где? Где штыковые лопаты?!
Когда бригада сгрудилась возле него, стал суматошно объяснять про паспорта, деньги, что нельзя ждать утра, нужно быстрей собираться. Показывал на домик, где горел свет, метались огромные тени, светили карманным фонариком возле машины.
– Завести пытаются, да вот хрен им! А так мы отобьемся. Да, мужики?..
– Мочить буду! – рявкнул рядом Шурка-Шурухан, потрясая лопатой и растравляя злость этим криком.
Следом откликнулись еще несколько человек:
– Будем драться!
Шейх зажег в угловой комнате свет, взялся разбирать документы, сердито выкрикивая:
– Сундуков!.. Где Сундук? Зуфаров! Черт побери, мо-ой!
Девять человек с сумками и штыковыми лопатами, которые придавали им уверенность, вскоре стояли с одной стороны, и человек пятнадцать – с другой. Аркалыкский каменщик Шамот бубнил:
– Мы от хозяина не пойдем… Зря вы, мужики. Достанут!
Возле трассы откололись еще двое и повернули обратно.
– Николай, Жорка! Стойте!..
– Не-е, не пойдем! У них связи кругом, замочат наглухо.
– Ссыкуны! В гробу мы видели вас, негры поганые! – закричал озлобленно Семен-Политик и замахнулся лопатой.
Оренбуржцы рванули трусцой в сторону поселка, где ждала их назавтра расправа, о чем они знали, но свободы страшились.
– Разве с такими сделаешь революцию? – посетовал Семен, словно пробовал ее делать.
Постояли, поразмышляли, куда двигаться дальше… Поворот на Амангельды тонул в непроглядной темени, а на востоке небо порозовело, и они, не сговариваясь, двинулись на восток, унося на плечах шесть штыковых лопат. Малявин шел чуть впереди, белея узлом, потому что в потемках и спешке не нашел свой дорожный портфель. Шли они торопливо и мечтали о большой прибыльной работе, больших деньгах, с которыми начнется новая, правильная жизнь.
У первой же развилки стал прощаться волгоградец Нефедов.
– К черту все! Буду домой пробираться.
Молча жали руку; его не за что теперь осуждать, он уходил от бесконечного подлого рабства.
Малявин достал из кармана немного бумажной мятой мелочи и отдал ему десять рублей. Заметил, как дрогнули, скривились у Нефедова губы…
Изо дня в день бригада моталась по тургайским дальним хозяйствам, пересаживаясь с попутки на попутку, случалось, шагали пешком десяток-другой километров с надеждой, что где-то их ждут. Но масть не ложилась – хоть плачь! С каждым днем убывала, истаивала надежда. Прогоны дальние – «полста километров не крюк», дорог множество разных, пыльных и жарких, со стервятниками на телеграфных столбах, спокойно взирающими на человеческую суетню, а как выбрать дорогу самую нужную?
На третьи сутки после побега от Рамазана приблизились к конторе совхоза «Маяк», переночевали здесь же во внутреннем дворике, на пыльной траве под молоденькими топольками. Утром перехватили директора прямо на улице, накинулись со своим: «Строители нужны? Работа есть?..»
– Сколько вас? – первым делом спросил этот толстый казах. – Мне во как, – он чиркнул ладонью по горлу, – нужда вот ту домину разобрать.
Директор показал на типовую шестнадцатиквартирную двухэтажку, построенную лет десять назад. Такие дома с «удобствами во дворе» стояли по всему Казахстану, зияя черными глазницами разбитых окон, выломанных дверей, потому что местные селиться в них отказывались, а молодые специалисты не приживались.
– Берись, дальше буду смотреть. Другой дам работа. Я тут хочу магазин ставить.
– Сколько платишь за эту махину? – спросил Шурухан.
Директор – он был изрядно плешив, потерт, хотя не прожил и сорока полных лет, – пожевал толстыми красными губами, словно подсчитывал, сколько стоит такая работа. Сказал:
– Плачу две тысячи!
– Маловато, – подал негромко голос Шейх.
– Конечно, мало, – поддержал Шурухан. – Здесь миллион досок и дощечек, а в каждой – по десятку во-от таких гвоздей!
Директор многозначительно промолчал.
– Мы-то не против, – заторопился Шейх, опасаясь, что все может рухнуть. – Но, может, по аккордным нарядам пропустим эти две тысячи?
– Якши. Пойдет. Месяц сроку. Доски, шифер сложить в стройдвор!
– Да мы!.. Конфетка будет, – загудел басом на радостях Шурухан.
Малявин близко не подходил, чтобы лицом разбитым не светиться. Смотрел издали. Казах ему не понравился: дерганый, суетной, а играет в хозяина, бая. Так и сказал вечером, но все вскинулись: че, мол, трезвонишь впустую, когда договор в кармане лежит?
Вкалывали полный световой день без оглядки, перекуров и затей. За двенадцать дней управились с двухэтажкой красиво и аккуратно. Уже денежки виделись и новая большая работа… Но директор наотрез отказался подписывать наряды, ахинею понес про обман, побитый шифер. Унижались, просили, уговаривали, потом грозить стали, а он этого как ждал.
– Нет у меня денег! Нет! Идите, жалуйтесь…
Вмиг все перекосилось. Середина июля, у добрых шабашников дела к завершению, а тут все сначала, снова мотаться, как перекати-поле, по жаркой и пыльной Тургайской степи.
Однажды ночь застигла вдали от поселка. Ладно, милостив Бог, попалась на обочине березовая горбылятина, ее, видимо, ветром с машины сорвало. Кто бывал в южноказахстанских степях, знает, как там быстро надвигается темнота, а затем, словно загустев, становится непроглядной. Разломали горбыль покороче, будыльев нагребли, травы сухой, и, когда вспыхнул маленький огонек, затрепетал на ветру, сразу тьма отступила и вместе с нею страх, возникший невольно. В такой ночи костерок – это спасенье, да разговоры о женщинах, богатых шабашках, деньгах, которые непременно нужно добыть.
Ринат Шайхутдинов, а попросту Шейх, жил с женой и детьми в родительской малометражке. Ему очень хотелось вырваться на волю из тесноты, обид ругани…
– Место нашел – зур якши! Чернозем – метр глубиной, лес рядом, и от города недалеко, – рассказывал Ринат с простодушным восторгом, вставляя иной раз татарские слова. – Продают малый дом, так иной сарай лучше, за тысячу рублей. Не дом, короче, продают, а место. Дал задатка сто рублей. А осенью расплатился, фундамент залил, кирпича подвез. Думал, тысяч пять привезу, и якши!
Он рисовал палочкой дом в двух уровнях, с островерхой крышей, и пояснял, что низ сделает кирпичный, там будет кухня и просторный подвал. А верх хорошо бы из бруса пиленого. Под самой крышей – летняя комната. Красиво это у него получалось на песке.
Он расчувствовался, достал фотографию: дети, он сам и жена. В жене проглядывала порода.
– Ты, Шейх, бичара, а жена – прямо красавица. Да еще Наташку за нос водишь.
– Нет, она знает.
– А как ты потом?
Шейх ухмыльнулся, пожал плечами:
– Тебе какая забота?
– Просто так, удивительно, – промямлил Малявин и смутился.
Он вспомнил, как перепугались на третий или четвертый день в совхозе «Маяк» и чуть не уронили с крыши лист шифера, когда увидели, что от остановки с большой сумкой топает Наташка.
– Как сумела найти? Шейх, ты, видно, телеграмму дал. Засветил перед Рамазаном, подлец!
Вечером пристали к Наташке:
– Как же сумела нас разыскать?
– Проще простого, – отвечает она. – Подружка у меня в районном узле связи работает. Обзвонила местные почтовые отделения, а в хозяйствах о новеньких на второй день каждая собака знает.
Так все просто у женщины, когда она хочет и знает, чего хочет…
Как не удивляться: ведь не шмонда облезлая, все при ней, смазливая, приличная женщина. Семен хоть и говорил: «Че ты, Ванька, лирику развел, обыкновенная сучка…» – но говорил так со зла. Как-то раз, когда Шейх пьяный валялся, полез Семен внаглую к Наташке, но получил крепкую оплеуху. Чтоб растерянность свою скрыть, стал орать: «Дура! Я просто пошутил. Я тебя даром не стану!»
– Чем же ее охомутал? – спросил Малявин, подразумевая, что с виду ты, Шейх, пень осиновый.
– Да понятно, не языком…
Ринат, отсмеявшись, выговорил: «Ну, ты и пацан, Ванька!» Хотел Иван начать привычно: да знаешь, сколько я девок имел… Но не вязалось это с настроением и той надеждой, которую обрел после встречи в аэропорту с Лизой, а особенно с этой темной ночью, звездным небом, криками неведомой птицы, похожими на глухой стон. Оттого думалось: может, это вовсе не птица кричит, а чья-то душа мечется над степью, как мечемся мы в поисках работы – любой, только бы без обмана, по совести, если осталась, если не выдуло ее ветром лихих перемен.
Костер из обломков березового горбыля прогорал, ночь опять подступала вплотную, обволакивала осязаемо густой темнотой. Можно лишь ворошить угли, подбрасывать клочья травы, терпеть и ждать утра с надеждой, что этот день ляжет удачнее предыдущих.
Совхоз, куда они пришли поутру, назывался «Радушный». Первым делом отыскали колодец, помылись горько-солоноватой водой, почистились, причесались. Малявин вытащил из сумки легкую импортную куртку, нацепил «селедку» – галстук на резинке, взятый напрокат у Толяна, чтоб несколько уверенней чувствовать себя перед совхозным начальством. Без труда отыскали столовую. Попросили чая и хлеба.
Столовские бабы посматривали с интересом, их явно смущал внешний вид, хотя им хотелось подначить: что, мол, соколики, пропились в край? Когда Ринат понес на мойку стаканы, пухленькая краснощекая молодуха не выдержала, спросила:
– Не объелись с чаю?.. Может, вам второго положить, все одно останется?
Ринат особо не отказывался, и подавальщица щедро набухала вермишели в глубокие суповые тарелки, а сверху по паре котлет, и они впервые за несколько дней прилично поели.
В контору Шейх идти наотрез отказался: «Невезучий я… Давай-ка ты сам». Малявин же лоб перекрестил в коридоре: «Эх, не подведи, “Радушный”». Рывком распахнул дверь и громко, излишне громко от смущения спросил: