– К вам можно?
– Да, пожалуйста! – ответил директор и вышел из-за стола с любезной улыбкой. Похоже, принял Малявина за инструктора райкома, потому что спросил с приметным подобострастием: – С чем пожаловали к нам?..
Вскоре улыбка съехала с его лица, он стал грубоват, но врать не стал, как это делали другие, честно признался, что шабашников не взял по весне из-за материалов: не было цемента, солярки… А теперь все завезли. При этом он приводил цифры объемов, стоимость работ, проценты на зарплату, не заглядывая в бумажки.
– Всего-то один дом? – спросил Малявин недовольно, чтобы не сбиться с принятого тона. – Пять-шесть человек хватит…
– Нет, почему же? Еще ремонту много, столовую нужно до ума довести.
– Хорошо, добавим людей, – слегка приврал он. – А сегодня бы с жильем определиться, площадку под дом осмотреть, с прорабом переговорить. И аванс надо бы выписать.
Хорошо начатый разговор скособочился, смотрел теперь директор иначе, и зеленовато-желтые разводы вокруг левого глаза заметил. Он знал по опыту прошлых лет, что соберутся ханыги в шоблу, работать путем не умеют, мотаются из совхоза в совхоз, получат деньги и сразу в загул с драками, поножовщиной. Он решительно пьяниц не любил, потому что сам срывался и пил отчаянно, глухо, по целой неделе, и все говорили: «Фирсыч-то заболел».
– Ладно, устраивайтесь, – пробурчал директор. – Подпишу заявление на аванс.
Возникшую отчужденность Малявин не прочувствовал, не оценил и, пока добирались в «Маяк», излишне много болтал, светясь улыбкой, с детской непосредственностью радуясь маленькому успеху.
– Ну что, что? Нашел работу? – орали разом четыре мужика, – забородевшие, давно не стриженные, в грязной рванине.
– Ну и видуха у вас! – присвистнул Малявин и умышленно медлил с объяснениями. – Да и воняет – спасу нет.
– Ишь, барин! Завоняет, в бане месяц не мылись.
– Да нет, чем-то другим…
– Это сурком. Жиром сурчиным. Жрать-то нечего, вот и охотимся, – взялся объяснять Толян.
– Ты, гад, что тянешь? – перебил Семен. – Нашли хоть что-то?
– Все нормально, только вкалывай. Заявление на аванс подписал, – начал он пересказывать разговор с директором и прорабом. – Сам поселок много лучше, чем эта дыра.
– А здесь к директору ходили?
– Был я позавчера, – откликнулся Шурка-Шурухан. И понес матюгом, давая понять, что в «Маяке» ничего не светит.
– Я тоже раз сунулся, так он разорался, словно я бабу у него отбил. – Семен делано хохотнул. – Он, по-моему, того, с прибабахом. Я ему: «Не ори, не дома!» Он пуще того.
– Без этих денег туго будет…
Вошел Шейх с буханкой хлеба и пачкой «Памира», купленными на оставшуюся мелочь, заблажил дурашливо:
– Налетай, мужики, пока дешево! Закуривай!
– Тут дело важное решить надо, – начал он позже с подходом. – У Ивана диплом есть, язык хорошо подвешен. Пока мотались по хозяйствам, я решил: надо его делать бугром.
На миг стало тихо. Шейх с самого начала, как перебрались в «Маяк», завел такой разговор, но от него отмахивались: ладно, бугруй, как умеешь.
– Да кто ее знает, – раздумчиво выговорил Шурухан. – Я не против, парень он грамотный, шустрый.
Следом поддакнул Ленька Сундуков. Толян же дурашливо хохотнул:
– Ништяк! Ваньку бугром – я согласен.
Лишь Семен промолчал, потому что втайне надеялся, что предложат его.
– Ты, Семка, против, что ли? – спросил Ринат без обиняков.
– Да как тебе сказать… Думаю, не потянет. – И ехидно ухмыльнулся, как умел, после чего надо бы обидеться, но Малявин свеликодушничал:
– Не справлюсь – тебя выберем. Верно, мужики?
Ответили одобрительным гулом: «Заметано. Магарыч, Ванька, после поставишь».
Ночью долго не давали заснуть клопы, презиравшие связки полыни и миски с водой. Они, похоже, пикировали прямо с потолка. Хотя причиной бессонницы были не насекомые. Он разволновался с вечера и теперь лежал, выдумывал про коммуну трудовую, где все будет поровну, по совести, и как они заживут в этом «Радушном», загребая большие деньги благодаря его, малявинскому, уменью.
Утром «бугру» вбили гвоздь: нужны деньги на проезд до Джангоя.
Первый серьезный вопрос, на который Малявин, хоть умри, но обязан ответить. На глаза попались две книжки, что брал в библиотеке в дни вынужденного безделья: нудный роман Льва Толстого «Воскресение» и книжица по кибернетике, поразившая тем, что сложная наука зарождалась в родной стране.
Библиотекарша – худенькая женщина с удивительно бледным для здешних мест лицом и с такой неизживной печалью в глазах, что в них лучше бы не заглядывать, – смутилась, отчасти из-за своего короткого застиранного халата, в нем она выглядела вовсе девочкой-подростком, если не замечать морщинок у глаз, в краешках губ.
– Извините… – Он даже не смог вспомнить, как ее зовут. – На днях отъезжаю.
– Уже? – выдохнула она.
От этого вздоха его проняло, сразу вспомнилось робкое приглашение на чай, когда проводил случайно к дому, о чем теперь можно было лишь сожалеть, зато это придало решительности, чтобы попросить десять рублей в долг.
– Я обязательно вышлю или передам… – начал торопливо, сбивчиво, а женщина, которую забыл, как зовут, замахала руками, кинулась к сумочке, лежавшей на простенькой старомодной этажерке.
– Мы ведь увидимся? – спросила она. Малявин торопливо поддакнул.
У двери обернулся и встретился с грустным, похожим на протяжный вздох взглядом, который словно бы говорил: «Сбежала бы отсюда, но не зовет никто».
Каждая метельная злая зима ей казалась последней… Поэтому она плакала молча, без слез, глядя, как все дальше уходит туда, к автобусной остановке, от ее дома, похожего на солдатскую казарму, этот симпатичный парень. А Малявин, словно робот, переставлял ноги, спиной ощущая ее взгляд, потому что до отвратительности честен и не понимал, как для нее спасителен этот обман, как она будет прихорашиваться и ждать его вечером. Он спешил к автобусной остановке, где поджидала бригада.
Когда стали прощаться, Шурухан вдруг сказал:
– Наташка звонила, передала, что Рамазан дознался, где мы прижились… Так что поосторожней.
Лучше бы не говорил, запрыгало сердце, как теннисный мяч.
– Значит, вовремя трах-да-бабах! – ругнулся Малявин, стараясь унять подступивший вновь страх.
В полутемных коридорах совхозной конторы пахло привычно лежалой бумагой, навозом и ленью распаренных тел. Здесь пояснили ему, что директор уехал в клуб. Клуб всего метрах в ста, и он заторопился, решив, что хорошо бы на людях подсунуть эти неподписанные наряды.
Клубный фасад украшали две огромные колонны, они поддерживали массивный балкон с облупившейся штукатуркой, на него никогда не ступала нога человека, потому что забыли вставить балконную дверь, а если бы вставили – все одно никому он не нужен, как и буфет с мраморной стойкой, и широкая парадная лестница на второй этаж, где давно проржавели замки в бильярдной, кружковой комнате бальных танцев с единственным уцелевшим зеркалом. В зале на семьсот мест, изукрашенном алебастровыми звездами, серпами, молотками и барельефами, который в лучшие времена заполнялся наполовину, Малявин с удовольствием постоял в прохладе, оглядывая бордовые бархатные портьеры, грубо залатанные кумачом, рампу, ряд изломанных кресел, бюст с всенародно любимой плешью, и пошел к заведующей.
Заведующая – женщина солидная, громкоголосая, близкая родственница директора – проводила планерку с клубными работниками, коих числилось больше дюжины. Самого директора не было, и пожилая женщина, сидевшая у двери, пояснила, что он побеседовал и поехал в «мэтэмэ».
На небольшой высотке, покато стекавшей к поселку, располагались машинно-тракторные мастерские, большие, как самолетный ангар, построенные вместе с клубом в пик расцвета совхоза. Огибая низину, пробитую талыми водами, он пошел к мастерским, привычно оглядывая длинную вереницу ржавых комбайнов. «Нивы», «Сибиряки» громоздились на огромном пространстве вместе с тракторами – от гусеничных «Алтайцев» до колесных «Кировцев», жатками, сеялками, измятыми кусками какой-то неведомой техники с колесами и без колес, с разутыми гусеницами, смятыми дверцами. МТМ пытались огородить забором, но быстро устали и бросили, не сделав и половины. Малявин не раз разглядывал эти гигантские кладбища механизмов, напоминавших фантастическую войну металлических исполинов, вышедших из человеческого повиновения, и думал о странности бытия.
Директор совхоза технику не любил и не понимал, он равнодушно смотрел, как таскают «Кировцем» по кругу новый комбайн, пытаются завести, а он не заводится и, может быть, не заведется вообще и тогда будет стоять до зимы здесь, под стенкой. Но это его не огорчало. Любил он лошадей, овечек, ягнят и всегда с удовольствием уезжал на дальние пастбища. Здесь чувствовал себя знатоком и хозяином. Директор знал, что пастухи за литр водки продают баранов, за что их ругал, стыдил, угрожал, а потом ел с ними мясо и знал, что они все одно будут продавать совхозных баранов, как и он – жрать каждый день свежанину, и ничего не изменится в этой, навязанной кем-то без имени и лица, как он полагал, действительности, потому что степь и бараны были и будут всегда.
Увидев Малявина рядом с машиной, директор скомандовал:
– В контору, Турсун. Быстро!
Ему не хотелось платить за двухэтажку. Он решил, что бригада не управится за месяц, и оказалься дураком, обманутым, так как работа не стоила и половины той суммы, что определил. Это его и бесило.
– Да пошли они!.. – вырвалось у директора вслух.
– Кого ругаешь, Аскер-ага, шабашников?
Директор кивнул, прикидывая: «А не натравить ли на строителей местных парней? Турсун организует, только водки нужно купить».
Вернулся в «Радушный» Малявин поздней ночью, проехав на попутках без малого двести километров, а последние шесть от поворота с трассы прошагал пешком, и они в ночной темени показались двадцатью. Чудом отыскал гостиницу, где временно поселили бригаду, и принялся ломиться в дверь, как милиционер.