Открыл Ленька, самый чуткий и всегда как с похмелья на почве многолетнего пьянства.
– А-а, это ты, – только и сказал, отставив к стене железяку, сошел с крыльца, поеживаясь от ночной прохлады, чтобы справить нужду. Малявину хотелось поднять всех, разбулгачить, похвалиться деньгами, ради коих брел на ночь глядя.
– Я деньги привез!
– Вот и хорошо, – буркнул Ленька, умащиваясь под одеялом. – Вон в углу койка свободная.
Утром, он едва приподнял голову, загрохотал импровизированный гребеночно-губной марш.
– Начальнику кофе в постель! – закричал Толян. Он перекинул через руку полотенце и, клоня по-лакейски голову, засеменил к кровати со стаканом воды.
– Начальнику утку в постель! – Семен подбежал к кровати с тазом в руках, что вызвало дружный хохот.
Деньги в радужной упаковке, похожей на орденские ленты, отлично смотрелись на блекло-голубом одеяле, после продолжительного безденежья.
Малявина обхлопывали, толкали, теребили, пытаясь выразить то, что не проговаривается вслух. Его любили все в эту минуту, а он – их и даже зловредного Семена, и торопился рассказать, как прятался директор, как он высидел целый день в приемной…
– В конце дня зашел в кабинет, а его нет. Пусто. Окно – настежь. Поэтому на следующий день я прямо к шести – в контору. Жду. Только увидел директор меня, аж перекосился. «Планерка у нас», – говорит и от двери теснит. «Ладно, – думаю, – будем ждать». Еще пару раз пытался зайти, а он визжит кабаном: «Жди! Я занят».
Жара. Мухи допекают. Аж придремал. Перед обедом не выдержал, дверь распахнул: «Разрешите?» А он мне:
– Пошел вон! Я же сказал!.. – И русским матюгом с казахским акцентом понес. Я стою у двери и думаю со злостью: «Ох и козел же ты!» Стою и уходить не собираюсь.
Вдруг этот плешивый директор хватает графин, размахивается с воплем: «Вон! А то!..»
Думал, пугает. А рядом уже – трах-бах-тара-рах! Осколки в разные стороны, один вон немного руку просек, а так ничего, испугался слегка. Тут же нагнулся, поднял с пола горлышко с торчащим острым отколом, понянчил в горсти и говорю этак спокойно:
– Охамел? За такое наказывают.
Только шагнул к столу, а директор проворно к окну – и заблажил:
– Турсун, кель манда! Турсун, кель!..
Водитель при мне доложился, что на склад поедет. Обед. Ни души перед конторой. Тогда директор, как и подобает восточному человеку, оборачивается, ставит перед собой стул, как бы загородившись, и, ощерясь в улыбке, говорит:
– Извини, нервы сдают. Работа такой тяжелый, все просят: дай, дай!
Что его так напугало – не знаю: может, мое спокойствие, а может, отбитое горлышко, похожее на пику. Положил я этот кусок на стол как вещественное доказательство. Рядом – наряды и договор с обмахрившимися краями. Ни слова не говоря, подаю ему ручку. Директор так же молча подписывает, черт меня подери! Говорю:
– Позвоните главному бухгалтеру, чтоб сегодня начислили.
Думал, заартачится. Нет. Домой ему позвонил.
Дальше – проще. Пообещал я бухгалтеру и кассиру по четвертной за скорость, так они деньги с утра привезли. С ними расплатился, по мелочи раздал долги…
– А библиотекарше сполна вернул? – спросил Толян-Клептоман. – В охотку и худая баба за первый сорт. – И захохотал, за ним – остальные.
Малявин не знал, что ответить. Ругаться бесполезно, скажут: «Что ты из себя девственника корчишь?» А подладиться, кинуть сальную шуточку или прихвастнуть не получалось. Глуповато-восторженные девчушки, расчетливые кокетки и не первой свежести потаскушки угадывали это и поэтому бывали предельно откровенны, ища сочувствия, простенькой ласки, чем он тяготился, и цену этому знал, и не раз зарекался, обещал сделаться напористым, жестким, но каждый раз что-то мешало. А что, он и сам не понимал. Поэтому отмолчался, спорить не стал.
– Осталось две тысячи триста восемьдесят шесть рублей, – строго, по-бухгалтерски пояснил Малявин, оглядывая всех поочередно. – Как будем делить?
Они сразу умолкли, напряглись.
– Поделить-то нетрудно. Да как бы того… загула не вышло, – подал голос Шейх, повернув голову вбок, к окну, словно стыдился своих слов.
– Верно. Я за себя не ручаюсь, – поддержал Ленька. Потер щетинистый подбородок, сказал: – А водочки трахнуть хочется! – И сморщился по-стариковски, давясь смехом, от предвкушения, от хотения своего.
– Я думаю, помимо долга, еще сотню надо Наташке отдать: стирала, продукты возила… – предложил торопливо, опасаясь, что они снова начнут реготать. Поддержали все, кроме Семена, так и не простившего ей жесткой пощечины.
После этого спазм прошел, стало веселее. Решили, что тысячу восемьсот рублей он положит на сберкнижку, остальные – на прожитие.
Праздник начался, когда Малявин увидел в тенечке возле автобусной остановки Шурухана и Леньку. Они подхватили сумки, набитые щедро, под завязку в райцентровских магазинчиках, потащили, показно охая: ну ты и нахапал! Попутно рассказывали, как устанавливали растворомешалку и даже опробовали… «Семен подключил!»
Он словно фокусник вытаскивал из сумок трусы, рубашки, тапки и прочую жизненно необходимую мелочевку. Обновки подошли всем, кроме Шейха: такой рукастый, что ни одна рубашка не подходит. Когда малость разобрались, кому что, стал Малявин доставать подарки: Семену – зажигалку, Ринату – мундштук наборный, Шурухану – станок для бритья импортный. Леньке – большой расписной бокал под чай, без него, казалось, он не проживет и полдня. А Толяну – ножик перочинный в кожаном футлярчике.
– Я о таком в детстве мечтал, – едва слышно выговорил Толик-Нолик и полез обниматься, чего никто не ожидал. Трехрублевые подарки, а шуму, разговоров!.. Передавали с рук на руки с острасткой: «Поаккуратней!»
– Эх, заладим мы коммуну трудовую на зависть! Докажем! Эх, заживем!.. Елки-моталки!
Всем верилось, что так и будет.
Глава 23Ком-муна, муна трудовая
Сентябрь истрепанной портянкой болтался на пронзительном казахстанском ветру. И угасал, уходил медленно, неотвратимо. Днем еще вовсю жарило солнце, а ночью, особенно по утрам, впору напяливать телогрейки. Один дом бригада подвела под крышу, для второго заложили фундамент, и теперь часто Малявин повторял стишок: «Что нам стоит дом построить, нарисуем, будем жить».
Вечерами, чаще по воскресеньям, он перебирал старый-престарый «газон». Помогал только Ленька, работавший когда-то давно слесарем в таксопарке, где и началось его пристрастие к выпивке на левые рублики. Он постоянно ворчал, что лучше бы взяли в хозяйстве лошаденку задрипанную.
Но чудо свершилось. В один из дней тонко, с подвывом, заскрежетал стартер, и, чихнув несколько раз, двигатель забухтел по-своему, по-газоновски, с характерным звонким перестуком клапанов, после чего сомкнулись железные суставы от коленвала до фланцев заднего моста и машина поехала медленно на первой передаче. Вопль прорезал вечернюю тишину и разнесся по округе, всколыхнув придремавших дворняжек, и они ответили дружным заливистым лаем.
Малявин зауважал этот горбоносый грузовичок, сработанный в начале пятидесятых предельно просто и без затей, потому что это был его первый автомобиль, и он, как жених вокруг невесты, прохаживался: протирал стекла, обхлопывал баллоны, подлаживал зеркала. Новый бензонасос, что отдал ему завгар вместе с номерными знаками, принял как должное. Но менять старый, подтекающий, не стал, заторопился к своим. Ему не терпелось свозить бригаду на обед, чтобы не топать по жаре километр туда и обратно, чтоб они тоже приобщились к этой радости.
Воду теперь они пили холодную, чистую, из артезианской скважины, до которой без малого семь километров. А то, что «газон» больше пятидесяти километров не развивал на прямой передаче, радовало Шурухана, побывавшего однажды в автомобильной аварии.
– Не торопись, Ваня, дури в нас через край, – говорил он каждый раз, забираясь в кузов грузовика.
Повестку с вызовом в суд на 16 сентября он получил в заказном письме вместе с водительским удостоверением и занедужил. «Да пошли они!.. – ругнулся, стараясь приободриться. – Приеду на пару месяцев позже». Малявин искренне верил в такое, впереди грезились большие деньги. Оставалось всего ничего: покрыть крышу шифером, вылизать мелочевку – рамы, плинтуса, двери. А там, глядишь, подвезут стеновые панели на второй дом. Тогда выйдет тысячи по три на каждого. Когда он произносил это: «Тысячи по три», – аж дыхание перехватывало. «С такими деньгами мне Ереван не страшен, черт бы их всех побрал!»
Но страх сидел где-то там, в дальнем закоулке души – нелепый, казалось бы, мелочный страх.
День с утра не заладился и начался для него с матерщины, криков, угроз. Дом стоял, открытый ветрам и дождям, но это никого не тревожило. Прораб – хитрованистый пятидесятилетний бездельник и лгун – доказывал, что объехал все базы, вплоть до Тургая.
– Нисего нет, нисего нет, – твердил он, морща свою маленькую мордочку, темную, как двухтумбовый стол, за которым сидел на стройдворе, перекладывая дрожащими руками бумаги с места на место. И денег брать не хотел… Точнее, он хотел, но что-то мешало, не позволяло ему взять то, что Малявин предлагал дважды.
Попытался доказать директору, что дом надо принять, бригада не виновата. Но директор уперся: «Нет, не примем, пока не доделаете».
– А не нравится, вали на все четыре стороны! – заорал Фирсыч, взбешенный этой настойчивостью.
Малявин губу до крови прокусил от злости, обиды. Ничего не оставалось, как ждать, заниматься ремонтом, строить сараи. С тем и ушел в дальний конец поселка, где бригада строила конюшню для заместителя директора Джалилова, державшего полдюждины молодых кобылиц.
Молча забрал у Леньки совковую лопату и взялся делать цементный раствор, чтобы отойти в работе, да так разогнался, что черенок треснул. Зато злость угасла. Парни каждый раз говорили: «Не хватайся за лопату, твое дело – наряды, материалы…» Но понимал, точнее, угадывал, что они потом укорят: «Мы вот вкалываем, а ты!..» Да и не мог по-другому, иначе не сладок перекур.