Не знал он настоящей страстной женской любви, без которой нельзя, что бы там ни говорили бездушные циники и великие «трахальщики»! А после очередного разочарования в женщине он смутно догадывался, что такое чудо случится с ним, а иначе теряется смысл существования на этой земле…
День выдался серый, с резким холодным ветром, напомнившим въявь, что осень в разгаре и зима непременно наступит. Малявин возвращался из Аксая, куда ездил третий день подряд в поисках шифера. Дорога прямая, ровная, так и помчался бы, чтобы замелькали телеграфные столбы, чтобы душа распрямилась от всей этой маеты, но, как ни жми на педаль, все одно быстрее пятидесяти «газон» не бежит. Рядом со свертком к совхозу «Большевик» стоял мужчина с коричневым кожаным чемоданом в ремнях, темно-синем плаще, похожем издали на сутану, так не вязавшуюся с обветренным, широкоскулым лицом. «Экая морда рязанская!» – подумал шутливо в первый миг.
– В «Радушный», говоришь?.. По пути. Садись, я сам частенько голосую.
– Спасибо, земляк. Больше часа торчу здесь.
– Не замерз?
– Ну что ты! У нас давно снег выпал. Морозит вовсю.
– Где это «у вас»?
Мужчина стал рассказывать про Якутию, золотые прииски на Алдане, это обрадовало, интересно – далекий неведомый край.
– А зарплата хорошая?
– По-разному. Ныне почти сорок рублей вышла денщина на полный пай.
– Ни фига себе! – ахнул Малявин. – Это же по тыще рублей в месяц?
– Ну и что? У нас артель известная, бригадир толковый, знающий, большой авторитет по всей Якутии.
– Так он, может, того… приписывает?
– Что ты! Окстись. Какие же у старателей приписки? Нас кругом начальнички разные обгладывают. А мы сколько взяли золота, столько и получим, по восемьдесят шесть копеек за каждый грамм. Да разные начеты-вычеты. Это, землячок, непросто. У нас, конечно, техника имеется: бульдозеры, промприборы, насосы… Один черт, золотишко любит людей фартовых, дерзких. А вкалывать приходится в сезон отчаянно. Видал?..
Он поднял к лобовому стеклу крупные багрово-сизые руки, покрытые мелкой, въевшейся коричневой сеткой трещинок. «Будто картошка “берлинка”, что сажала наша бабушка», – возникло неожиданное сравнение.
Впереди завиднелись домики «Радушного», якутянин построжел, полез в карман за сигаретами.
– В гости? – спросил Малявин.
– Ага, в гости… глодать кости. Матушка у меня тут.
– Во как! И давно?
– Да с пятьдесят шестого. Калужане мы… И черт понес! Никак мать не перевезу к себе. Цепляется за привычку, за могилу отцову. Одна живет… Да и то, разве жизнь тут русскому человеку? Так, прозябание. Что, скажешь, не прав?
– Я сам не дождусь дать деру. Вот дом бы сдать…
– На шабашке, что ль? – цепко и теперь иначе, по-другому оглядывая, спросил якутянин.
– Да, на ней самой, бригадирствую.
– А сколько ж тебе?.. – услышав ответ, искренне удивился: – Я думал, и того меньше. А машина чья?
Тут Малявин не удержался, похвалился, светясь щедрой улыбкой во все лицо:
– Сам восстановил. Бросовую.
Якутянин показал, где остановить машину.
– Вон материн дом – заходи как-нибудь, погутарим.
– Хорошо. Меня Иваном зовут. Запомнишь?
– А то! – весело откликнулся попутчик, подавая пятерню. – Меня – Петром.
За разной мелочной суетой он забыл про Петра-якутянина и не вспоминал, потому что бригада вышла из клинча, вернулась, потетешкав сына, Наталья, вновь работа пошла делово и азартно, словно не было двухнедельного запоя, обида сгладилась, казалось, что такое не повторится.
Столкнулись с Петром случайно возле совхозной конторы.
– Привет, Ваня! Сдал дом-то?
– Никак… Шифера все нет.
– Эх, обманывают они тебя, брат. Попомни мое слово. Я, когда жил здесь, насмотрелся на шабашников, сам с ними сезон отработал. Знаю. Пока не дашь денег…
– Так я уж давал.
– Может, дал мало, может, что похитрей тут. А все одно – дело гиблое, бежал бы ты, Ваня, от греха подальше. Бо-ольшим негодяем надо быть, чтобы шабашничать прибыльно. Ты запиши-ка мой адрес. Я через полмесяца вернусь в Якутию, сразу поговорю с народом.
– Я, честно говоря, не знаю. Потяну ли?..
– Потянешь. Я тут кой с кем говорил. Тот же Степаныч – завгар совхозный – хвалит тебя. А теперь пошли, глянешь, что там у матери нужно в доме подделать-подмазать. Водочки трахнем, черт побери, а то полгода постился!
Дом осмотрел внимательно. Ремонт мелочный, невыгодный для бригады, таскотня с места на место. Забухтит народ, но Петру отказать неудобно. А тут еще старушка смотрит внимательно, робко напоминает, что крыша течет в двух местах.
– А кто на портрете с орденом? Неужто вы?..
Женщина будто ждала вопроса, охотно начала рассказывать, как приехала сюда на голое место, какие лишения, голод и холод терпели, как вручали ей, передовой трактористке, орден Ленина…
– Хорошо помню, секретарь обкома тогда был русский мужчина – представительный такой, бровастый. Подал он коробочку, папку красную, а потом спрашивает: «Что ты, милая, плачешь?»
А я отвечаю: «Вот и орден заслужила, а второго ребеночка Бог не дает». Он хлоп-хлоп глазами и не знает, что сказать, смотрит удивленно. Ох, глупая была!.. А что ты, сынок, удивляешься? Николай, муж мой, очень хотел девочку. И я хотела. Это сейчас бы такая радость!.. Ну бабское ли дело – на тракторе? Мне Николай тогда говорил: бросай, мол, эту железку. А я характерная была. Ты думаешь, сколько мне лет?.. – спросила она и, не дожидаясь ответа, уверенная, что все одно ошибется, сказала: – Пятьдесят два, пенсия-то у меня по инвалидности. Инфаркт миокарда, слыхал про такой?.. Во-во, он самый этот миокард дважды. Какая ж тут Якутия? – спросила она, заводя старый спор с сыном, как бы нарочно, потому что ей приятно говорить всем: «Сын к себе зовет, медсестру платную обещает приставить…» – Нет уж, отъездилась. Рядом с Колей своим помру.
Орден Ленина, протекающая в двух местах крыша, муж, умерший в зимнюю метельную ночь от аппендицита, сочинение в техникуме по брежневской «Целине», пьяница директор, урожаи по десять – двенадцать центнеров, стандартные убогие поселки, где все как бы чужое, ненастоящее, временное и теперь, и навсегда, – это торчало углами в маленькой малявинской голове, не поддавалось осмыслению, как ситуация с домом, нарядами и всей кособоко закрученной жизнью.
Но пытался проскочить в узкую щель своего: хочу, мне надо! Два дня старательно поил прораба водкой, а на третий пришел рано утром к нему домой. Женщины пускать не хотели.
– Он же весной чуть не умер! – сказала та, что постарше. А Малявин закашлялся и попросил водички, потому что не мог смотреть им в глаза. Но твердо знал, что прораб первым делом спросит: «Опохмелиться есть?»
Так оно и вышло. Он лежал одетый на грязной постели и молча смотрел, как танкист, щуря глаза, в смотровую щель. Он слышал разговор и теперь презирал его, и надеялся, что прорвется кто-нибудь из нормальных строителей. Выйти из дому, не похмелившись, он не мог, и лежать так не мог, а жена и родная сестра, жившая с ними, не верили, что, не похмелившись, он может умереть, так же как может умереть, выпив водки.
Малявин выждал, когда угомонятся, уйдут из-за спины женщины в темном.
Первые полстакана прораб выпил, едва сумев оторвать голову от подушки, а через пять-десять минут он сидел и листал наряды, которые Малявин надеялся подписать в полном объеме. Но даже вполпьяна, совсем больной, прораб читал их и на одном, только ему ведомом чутье вычеркивал завышенные объемы:
– Ишь ты, сукин сын!.. Наливай.
Когда прикончили бутылку, прораб нетвердой рукой вывел на каждом бланке свою подпись и заново рассказал, сколько он видел за двадцать лет работы разных шустряков, которые хотели его подвести под тюрьму. Малявин слушал плохо и прикидывал, что по пятьсот рублей должно получиться, и радовался, уже подсчитав, что на заводе столько же выходило за четыре месяца.
С этим шел к дому Джалилова, где заканчивали ладить большой кирпичный сарай-конюшню для его кумысных кобылиц. Бригады не было, и, судя по брусьям, что он привез недавно на стропила, не работали весь день. Посидел на подмостях, подождал, смутно надеясь, что кто-нибудь подойдет.
Они пили портвейн и толковали про него. Он это понял, когда вошел. Про зарплату сентябрьскую говорить не стал, расхотелось. На топчане спал пьяный Шейх, едва держал над столом голову Ленька. Толян лупоглазо таращился с паскудной улыбкой. Шурухан, красный, распаренный, угнув голову, смотрел с ненавистью. Так же был настроен Семен, самый маленький по комплекции, он, как ни странно, самый трезвый.
– Бугорок, дай нам денег на вино! – потребовал Шурухан и уставился, не мигая своими рысьими глазками.
– Завтра все отдам, а сегодня нету, – ответил негромко, отрешенно, потому что враз понял: все, конец коммуне трудовой! Конец розовым мечтам, которые сразу стали грязно-серыми, как сарай, сложенный из силикатного кирпича с двумя маленькими оконцами, пропахший табаком, потом, винищем, в нем жили третий месяц, а казалось, очень давно. Малявин прилег на кровать, не снимая ботинок, и хотел, чтобы оставили в покое, и деньги имел бы с собой – отдал. Подумал: «Черт с ним, с аккордом, сделаю процентовку, закрою по нарядам двухквартирный дом».
– Присвоил наши денеш-шки, – прошипел Семен, поднимаясь из-за стола. – Сам тратишь…
– Только в дело.
– А домой послал две сотни? Отвечай, гад!
– Давай адрес, я весь твой пай отошлю.
– Поищи других баранов, жлобина. Дай добром денег, а не то!..
– Что «не то»? – Малявина понесло. Он вытащил наряды, отдернул табель и стал его рвать, выкрикивая: – Видел? Видел? Получишь, скотина, по выходам, за полмесяца, по фактической!
– А сам ты много работаешь?.. На машине по бабам раскатываешь.
Семен нарывался, он это понял и собрался уйти, но Шурухан схватил за куртку.
– Стоп, парень! Ты ответь: дашь денег?
– Врежь ему! – закричал Семен и ударил сзади ногой.
Пусть больно, обидно, но надо уйти, он это понимал, а переночевать мог бы в котельной… Поэтому всего лишь сказал: