те, а ему очень хотелось отличиться, поэтому и напросился самолично отремонтировать дизель-генераторную станцию. Поначалу страшила работа новизной, подспудным: а вдруг не получится? Неприхотливо и уныло обучали в техникуме, но кое-что вспомнилось, а чего не доставало, пришло угадкой, самотыком, через сбитые до крови пальцы. Поэтому, когда раскрутил пускач маховик отремонтированного дизеля, и забухтел он басовито с подвывом, Малявин не удержался завопил восторженно: «Ура!» Неторопливый пятидесятилетний артельщик Матвеев промерил на всех шести цилиндрах компрессию и одобрительно пробурчал: «Годится». Малявин кинулся его обнимать, а он оттолкнул, укорил: «Отрегулируй до конца, а потом танцуй». Смазал радость строгий старик, не принял горячности его, словно забыл начисто, что когда-то был молодым.
В щитовой засыпухе, оборудованной под мастерскую, где Малявин возился с двигателем, едва удерживалась нулевая температура, но после сорокаградусной стылости здесь казалось тепло, если подсесть к обогревателю. Ему в тот морозный январский день понадобился старый подшипник, из-за чего он и взялся ворошить разный металлический хлам по углам. В холодной дощатой пристройке у стены торчал кусок проволоки, и Малявин неосознанно потянул ее на себя. Вместе с проволокой выдернулся кусок доски, а под ней обнаружил небольшое углубление. Малявину в первый момент показалось, что там поблескивает округлыми боками бомба…
На следующий день невыспавшийся, поэтому злой Малявин с утра пораньше уселся в кабинете Таманова, обставленном простой казенной мебелью, лишь традиционная японская акварель с видом на гору Фудзияма нарушала угловатую простоту обстановки. Таманов, краснолицый, заиндевелый с мороза, не успевший озаботиться бесконечной «доставаловкой», насмешливо-улыбчивый, бухнул с порога:
– Разрешите войти, гражданин механик?
Но Малявин шутку не поддержал и даже не улыбнулся, а попросил запереть дверь изнутри на ключ.
– Брось темнить, Ваня. Выкладывай, что стряслось?
– Нет, надо запереться, – неуступчиво пробурчал Малявин.
– Тю, черт побери! На, вот ключ!
Выставив на стол бутылку из-под шампанского, он вновь удивился, какая она чертовски тяжелая.
– Золото в ней!
Таманов принял это за неудачный розыгрыш старателей, которые охамели от скуки и теперь подставляют парня.
– А что, грязней бутылку не нашли?
– Так она неизвестно сколько в земле пролежала! Я ее сам… Да вы, Алексей Николаевич, видно, не верите?!
Малявин окончательно обиделся и поэтому резко, будто чеку у гранаты, выдернул деревянную пробку, сыпанул из бутылки прямо на стол отмытый золотой песок. Самородочек, похожий на рыбий глаз, скатился к самому краю столешницы, и Таманов подхватил его сноровисто, повертел в пальцах, определив безошибочно сразу, что золото настоящее, тщательно отмытое и обработанное кислотой.
– Извини, Ванюша, жизнь такая, что все подвоха жду… Откуда богатство?
– Я старый подшипник искал, чтоб из обоймы стопорное кольцо на станке выточить. Нет нигде нужного размера. Стал копаться в пристройке – и вот тебе!.. Холодная, гладкая и такая тяжеленная, что я испугался, думал, бомба лежит.
– Когда ты нашел ее?
– Да вчера после обеда…
– А не пришел. Скажи честно, коль пошел такой разговор, хотел перепрятать?
– Хотел… Это же на две машины и сверх того!
– Не жалей, Ваня. Наоборот, радуйся, что вывернулся, спасся, можно сказать.
– Это почему же?
– Да потому! Тут, как на выборах, я на девяносто девять процентов уверен, что ездил бы ты не на жигуленке, а в «воронке», ожидая, когда лоб зеленкой помажут. Статья-то расстрельная – хищение в особо крупных размерах. А тем паче драгметалл! Тут никакого снисхождения, тут на полную катушку, поверь мне.
– А я бы потихоньку сдавал, грамм по двадцать-тридцать, – возразил Малявин, раскрывая невольно затаенное, о чем мечтал всю ночь, выдумывая невероятные подробности своего приезда в Москву на «Волге», как попытается усесться на заднее сиденье вслед за Лизой Жанна Абросимовна, а он захлопнет перед ее носом дверцу и скажет: «Надеюсь, что я вижу вас последний раз!»
– Тебя взяли бы самое большее после третьей или четвертой сдачи металла. Кто не стучит, тот в приемках не работает. Сразу вопрос: где взял?
– Намыл ручным способом…
– Где конкретно и когда? Где инструмент?.. Больше того, заставят место показать, заведомо зная, что ты врешь. В полсуток тебя подчистую раскрутят, потирая белые рученьки от удовольствия, от предвкушения рапорта о проделанной работе.
– А перепродать все разом где-нибудь в Москве?
– Ну, в Москве стук налажен похлеще нашего… Ладно, допустим, что ты удачно провез золотишко и нашел покупателей, но где уверенность, что они тебя элементарно не кинут, подсунув туфту, а хуже, башку открутят, узнав, что ты одинокий лох? Это первое. А второе – это само золото. Ты небось знаешь, что оно почти в двадцать раз тяжелее воды? Но не знаешь, что золото в каждой местности неповторимо, как лицо человека, по своим химическим примесям. Если оно засветится в Москве или Киеве, то криминалисты однозначно определят, что песок золотой привезен с алданского месторождения. После чего начнут крутить-перетрясать весь Алданский район – это они умеют, – пока не зацепят конкретного исполнителя. Пусть не расстрел, пусть всего десять лет лагерей… Даже год несвободы я не променяю сегодня на центнер золота. Смысла нет, Ваня, поверь мне. Потому что руками своими и головой я могу сотворить что угодно. Русский мужик топориком побриться может, подпоясаться и к небу взлететь. Поверь мне…
В дверь постучали с грубой настойчивостью. Туманов громко чертыхнулся, откликнулся грозным: «Ждите!» Пересыпал металл из бутылки в брезентовую инкассаторскую сумку вместе с остатками иллюзий Вани Малявина, для него эти шестнадцать тысяч грамм золотого песка были огромной денежной суммой и одновременно отголоском джеклондоновской романтики Севера про сильных несгибаемых мужчин, каким ему хотелось бы стать со временем.
Для Таманова шестнадцать килограммов «металла», как он привычно называл золото, были дополнительной тяжкой морокой: надо сдать его за сезон потихоньку, не торопясь, в общей сдаче металла, чтобы не засветиться. Он подспудно предполагал, что за этими тоннами отмытых песков могут быть трупы, кровь людская. Казалось, ему, перемоловшему через себя восемь лет колымских лагерей, восстание в лагере, два побега и разное непотребство людское, можно ничего не бояться, а он все одно боялся. Боялся за семью свою, за Екатерину Максудовну, Сергея Муштакова, Ивана Мороза, за тех, кто приедет весной.
– И последнее. Я знаю, Ваня, как хочется иной раз прихвастнуть, удивить чем-то товарищей, но ты потерпи. До осени непременно потерпи.
– Могила! Клянусь вам, никому ни слова. Я тут отсыпал в жестянку малость… Так я лучше верну, а то будет свербеть занозой. Правда ведь?..
Таманов так резко поднялся, что даже стул завалил и обхватил, облапил этого нескладного, но славного и правильного парня, как он решил прямо сейчас. Редкое откровение, какое возникает у сильных сдержанных мужчин, прорвалось одной фразой:
– Эх, а мне сына Бог не дал!
Можно и нужно было закруглять разговор, Малявин поднялся со стула, но в последний момент не сдержался, ощущая, что такой возможности может не быть, спросил:
– А кто у нас стучит в комитет?
Таманов озадаченно крутанул головой и паузу выдержал, потому что следовало бы ответить: а не твоего это ума дело… однако сдержался, сказал:
– Продержишься до осени, я тебе его назову. А пока не забивай мозги, тут все непросто. Я видел, как делали осведомителей из приличных людей. Они тоже порой достойны жалости, им вдвойне тяжелей на этом, а еще и на том свете.
– Спасибо, пойду. Попробую генератор подсоединить. Нужный подшипник я все же нашел.
– Подшипник весомый. Еще один найдешь, мы два плана за сезон сделаем, – пошутил Таманов. – Действуй. Железа у нас латать не перелатать, черт бы побрал эту вывернутую систему. Я подсчитал как-то: наша артель за двенадцать лет намыла золота на полсотни японских бульдозеров «Камацо», а попробуй скажи кому в министерстве – окрысятся, ор поднимут…
Новую технику старателям продавать запрещалось на основании министерского распоряжения, выпущенного неизвестно зачем и для чего. Вот и латали. А золота сдавали четыре старательских артели вполовину от того, что давал весь Алданский горно-обогатительный комбинат, сдавали при гораздо меньших затратах. О чем Ваня особо не печалился, потому что за литр водки приобрел новую поршневую группу для бульдозера. За двести рублей, которые выделил Таманов в подотчет, мог бы купить запросто новый двигатель, но не торопился, присматривался, знакомился простецки с местными, производил нужные мены-размены, с первых же дней уяснив, что для артели каждая гайка, каждая портянка оплачивается намытым золотом.
– Намыли двести килограммов за сезон, вот и танцуй, – пояснял Иван Мороз, загибая толстенные пальцы. – По восемьдесят шесть копеек за грамм у нас золото государство покупает, а мы с этой суммы за электричество, отопление, аренду помещения, техники, за топливо – вот и ушла большая половина. А надо на зарплату приличную, потом с нее налоги. Да чтоб осталось на закупку запчастей, разной техники, на продукты и прочую требуху на весь промывочный сезон. Тут, брат, академиком надо быть, чтоб сходились концы с концами.
Малявин быстро втянулся в работу, но вкус ее настоящий ощутил, когда загудела отремонтированная его руками дизельная электростанция, что ему поначалу казалось странным, и он долго опасался: вдруг не той стороной установил шток масляного насоса или неправильно вырезал паранитовую прокладку… Ночью проснулся с тревожной мыслью: забыл поставить стопорное кольцо? С утра пораньше побежал в мастерскую перепроверить.
Артельщики перед завтраком, заметив его руки, испачканные мазутом, взялись подначивать, что мыть их каждый день бесполезно – все равно испачкаются. А вечно угрюмый Матвеев, словно бы уязвленный его старательностью, выговорил: «Парень решил, что у нас тут медали раздают по праздникам». Ваня сразу не сообразил, что ответить, обиду свою не показал, лишь перестал до завтрака ходить в мастерскую.