В начале марта, когда отпустили якутские морозы и поползли с крыш первые сосульки, вызвал в кабинет Ивана Малявина председатель артели и, как обычно, без предисловия приказал:
– Поедешь в командировку. Я договорился с аркагалинским главным механиком, что он поменяет наш бортовой «Магирус» на две «Татры». Знаешь такие?
– Знаю, что дизель с воздушным охлаждением, V-образный, двести десять лошадиных сил…
– И то неплохо. Поедете туда с Сергеем Муштаковым. Это на самой границе Якутии с Колымой, почти тысяча километров в один конец по зимнику. Дело серьезное. Сергей – водитель опытный, но перед ментами и начальством – телок, сразу теряется. Так что обменом и оформлением будешь заниматься ты. А в дороге слушайся его строго. На всякий случай возьмете с собой жесткую сцепку. Остальным Иван Мороз вас экипирует. Вон унты волчьи стоят, мне они тут ни к чему – возьми. Бери, бери! Тут не до форса, мимо Оймякона поедете, а холоднее его места на нашем континенте нет. Там в марте может жахнуть под пятьдесят. Еще ракетницу возьми. Умеешь ей пользоваться?..
Таманов вывел на крыльцо, показал, как заряжается этот пистолет с непомерно толстым стволом. Пальнул вверх сигнальной ракетой, и она прочертила красную дугу в ярко-голубом небе, напомнив о празднике.
Столица Якутии поразила обилием собак, длинными вереницами бараков, расставленных в беспорядке там и сям, монолитами намороженных разноцветных помоек меж них. Был у города массив пятиэтажек с театрами, ресторанами и чиновными учреждениями, но осталось это все сбоку, запомнился Якутск лишь непотребством своих окраин. Проскочили город в полчаса, радуясь накатанной расчищенной дороге, по такой «Магирус» мог легко бежать под сто километров в час, словно легковой автомобиль. После отечественных МАЗов и КрАЗов этот десятитонный грузовик казался верхом совершенства, выходцем из двадцать первого века, так все в нем было продумано и удобно, особенно удивляла Малявина легкость в управлении. Муштаков в первый день едва вытолкал Ваню из-за руля с ворчливым: «Погоди, погоди, еще надоест до чертиков вертеть баранку».
До Хандыги доехали споро, в два дня. Оставалось до Артыка чуть больше трехсот километров, но самых тяжелых. Поначалу хотели тормознуться на полсуток в поселке, но когда умылись хорошенько из-под крана, пообедали плотно в придорожной столовой, где чай заваривают на заказ крепчайший, расхотелось ночевку устраивать. Впереди оставалось еще часов шесть светлого времени, вот и решили: «В Артыке отоспимся».
За поселок лишь выехали, стало заметно, что ветерок шаловливый по обочинам снег взвивает. На перевале, что Хандыгский водораздел как стеной отбивает, дважды пришлось откапываться в снежных заносах. Едва пробились на пониженной внатяг. В долине по-настоящему заметелило. Пока было светло, двигались потихоньку, а как стемнело – встали, чтоб в кювет не слететь.
Тут какие дела?.. Вдвоем в кабине без спального места особо не разоспишься, но как ни то валетом умостились. Печка дует так, что хоть до трусов раздевайся. Хорошо придремали под ровный гул двигателя. Вдруг он задергался, заплюхал чахоточно, и в такт ему запрыгало сердце, меняя ритм.
Следом тишина неимоверная, страшная. Слышно, как подсвистывает метель, путаясь в автомобильной оснастке.
Беда известная для всего Севера – арктическая солярка – в редкость. Если и подвозят, то лишь к лету. Хорошо, хоть зимняя есть. Это Сергей Муштаков объяснил на всякий случай, чтоб Ваня лишних вопросов не задавал, и, чертыхаясь, принялся разжигать паяльную лампу.
Долго возился на ветру, но разжег, раскочегарил, начал трубопроводы греть, а Малявин взялся вручную солярку из бака прокачивать.
– Ура! Серега, пошла!
Ваня вопит и радуется, как ребенок.
– Ты сперва сосульку под носом обломи, – ворчит Муштаков, но доволен, видно по лицу. Ему не впервой кучумать на дороге. Правда, он в этих северо-восточных местах впервые. Вроде бы весна, а здесь жмет, как зимой за тридцать, да с ветерком: – Будь он неладен! Руки вон задубели так, что впору зубами ключ зажигания поворачивать.
Дизель завелся с полуоборота, но, и десяти минут не проработав, снова заглох.
А когда дизель в четвертый или пятый раз, проработав несколько минут, снова заглох, Малявин выговорил со злостью:
– Вот тебе и красавец немецкий! Только по теплому асфальту кататься…
– Зря ты, парень! «Магирус» тут не виноват. Солярка дерьмо! Как кисель стала. Я в Якутске на заправке по-людски спрашивал. А заправщик мне отвечает: «Зимняя, зимняя», – а сам морду воротит, сука такая. И керосин мы не взяли с тобой! Все взяли, даже ракетницу, в гроб ее растак! А керосин не взяли.
Хотелось Малявину ответить, что, мол, керосин – твоя забота, но сдержался. Ненароком вдруг вспомнилось услышанное недавно: «Вперед пятьсот, назад пятьсот… а он зубами танец с саблями стучит». Про пятьсот Высоцкий – явно для рифмы, а остальное – прямо в десятку. «Жив останусь – непременно спишу с магнитофона слова этой песни», – решил Малявин.
– Что делать будем, Серега?
– А что остается? Барахтаться. Будем греть и качать. Качать и греть. Не заработает, так хоть остыть не дадим до утра.
От холода, ветра, копоти солярочных факелов Малявин спекся к утру окончательно. Пока Муштаков пытался в очередной раз прогреть трубопроводы, Малявин придремал в стылой кабине. Очнулся от жестких тычков в бок.
– На-ка, Ваня, хлебни чифирку. Спать нам нельзя…
Чай был непроглядно черен и вонял соляркой, но оказался по-настоящему горячим. Малявин совсем было собрался помирать от холода, а после чая и увесистых муштаковских тычков – расхотелось.
– Давай тогда чехол с капота снимем, раз уж двигатель остыл? – прорезался у Малявина привычный зуд.
Поставили стоймя чехол полукругом с подветренной стороны, верх проволокой к борту прикрутили, и нечто похожее на эвенкийский чум получилось. Печка простейшая: в ведре с соляркой зажженная тряпка плавает и скворчит, как сало на сковородке. Дымно, копотно, зато тепло. В такой дрянной ситуации одно спасение – разговоры подлиннее, позабористее. Начали с артельных дел, прошлогодних заработков, потом невольно про Таманова вспомнили. Как тут не вспомнить, любой школьник в Алдане пару-тройку историй про него не задумываясь выдаст, да таких, что сам Таманов порой удивляется: откуда что берется?
Раз услышал россказни о себе в полутемной утренней вахтовке и пригреб на колени мальчишку: «Кто тебе сказал, что я голыми руками медведя задушил? Ведь у меня топор был!» А пацаненок бойкий попался, и отвечает: «А что скрывать, дядя Леша, все про это знают». Таманову ответить нечего, за него решили: голыми руками, и баста!
– Так бился он с медведем врукопашную или нет? – упрямствует, допытывается Малявин.
– Глянешь в бане, если доведется, на его спину, когтями изрытую.
– И как же он вывернулся?
– Вывернулся, полчерепа снес медведю топором.
– А еще брешут, что он с колымского лагеря сбежал и пешком на материк пробрался…
– Ты, выходит, не веришь?! – возмутился Муштаков и набычился, словно хотел броситься в драку.
– Да невозможно такое расстояние пешком, по этим гиблым местам, без жратвы?.. Не верится.
– У нас мужик два сезона работал, точнее, числился сторожем, потому что он совсем доходной был, мы его после похоронили за свой счет. Митяем звали. Он бедовал с Тамановым в лагере, а после попал с ним в Аркагалинский штрафной. Он рассказал все, как есть, однажды после аварии на лэповской линии.
Было так. В их лагере драконили зэков, как нигде: с одной стороны надзиратели жмут, с другой – урки. Нормальному мужику только помирать остается. И мерли, елки-моталки!.. Но в сорок шестом пришел большой этап вполовину из бывших фронтовиков. Стали они потихоньку урок отжимать, на конвойных гуртом хай поднимать, когда те беспредельничали.
Таманов в тот год случайно в придурки попал. «Помпопец» – так зама по политчасти звали – увидал после обыска колодку карт, искусно нарисованную. И пошло-поехало: кто рисовал? Таманов собрался в штрафной барак, а попал в клуб, где ему с ходу определили наглядную агитацию рисовать в тепле и спокойствии.
Весной сорок седьмого перед майскими праздниками запил «помпопец», начисто забыл про лозунги и прочую муру, за что получил от начальника лагеря нахлобучку такую, что в клуб прибежал без шапки с вытаращенными глазами.
– Таманов, ем-пе-пе! Сутки сроку, чтоб наглядную агитацию нарисовал и повесил. Надо еще пару зэков – бери. Но чтоб всюду висела!
– И в караулке? – спрашивает Таманов.
– И в караулке, и в столовой. Только в сортире, дурак, не вешай, – острит привычно «помпопец».
Собрались ночью бригадиры, старшины бараков и прочие лагерные авторитеты. Решили, что лучшей возможности может не быть, поэтому, пока все не передохли, надо масть менять. На толковище этом в мнениях разошлись: одни считали, что надо лагерь захватить и выставить требования, вроде как жратвы побольше – конвой помягче. Другие, и Таманов в том числе, считали, что надо организованно по всем правилам военного искусства уходить из лагеря и пробиваться на материк…
Уголовники многие пошли в отказ. Но и с ними договорились просто: или всем смерть, или в один барак запереть и сидеть там без шухера.
Вечером 30 апреля Таманов постучал в караульное помещение и говорит:
– Это я, Лешка-клубарь. Приказ заместителя начальника лагеря!..
После долгих препирательств впустили его в дежурку вместе с бывшим фронтовым разведчиком Боронцом, и стали они неторопливо мутоту к стенам приколачивать. А самый большой лозунг нарочно повесили криво. Дежурный взялся укорять.
Тогда Таманов подзывает караульного, что с карабином прохаживался: «Подержи, солдатик, один край, я издали прикину».
Стал командовать, куда сдвигать, потом: «Стоп, держите!» Зовет начальника и просит посмотреть, хорошо ли прикрепили?
А тот рад от скуки покомандовать.
Дальше дело техники. Придушили обоих. Следом дверь открыли, впустили дюжину фронтовичков, что по-за бараками таились и сигнала ждали. Караульное помещение без стрельбы захватить удалось, а вот начальника лаг