Вечером, когда Малявин передавал Петру Каурову карандаш и кусок оберточной бумаги, тот шепнул: «Ночью не спи. Дело есть». Старательно не спал, отчего спать хотелось вдвойне. Хотелось курить. От самой Рязани перебивался на окурках и махорке, перемешанной с хлебными крошками, разным сором. Постучал в перегородку к строгачам.
– Земляки, одолжите хоть на закрутку.
– Шустер, падла! – хохотнули в соседнем купе, но кулечек махорки все же передали. Тот, что передавал, тут же попросил-приказал:
– Пацан, повороши торбы, шкарье нужно путячее, на чай махнем.
Пояснил Малявин, что едет седьмой этап, а те, что внизу, идут на «химию», а еще один бомж-тунеядец…
– Смертник не говорил, за что его взяли?
– Говорил. За Афганистан. Чтоб наши там не воевали.
– И на хрена он ему сдался? – искренне удивился строгач. – Да я сам бы их, гадов узкоглазых, из пулемета тра-тат-та!..
– Они бы – тебя. Японцев хотели шапками закидать, а они нам всыпали.
– Ты мне не гони! То при царе Николашке. Тогда ракет не было. Стрелять их, и баста! А мужика жаль. Такого в подельники… Эх, шухеру бы навели!
Строгач попался темный, как пивная бутылка. Малявин подумал, что призвали бы в Афганистан, поехал бы охотно. Сами ведь просят. Непонятно, зачем из-за ввода войск так надрываться?.. Но и Смертник не идиот, от него исходила могучая сила, уверенность в своей правоте.
Было за полночь, когда Петр Кауров постучал в перегородку. Солдат вскинулся, пригрозил: «Я вам постучу щас прикладом!» Оглядел грозно клетки, постоял молча, а затем снова затопал по проходу.
– Ваня, слышишь?.. Тогда бери. Прочтешь, тут же сожги.
Плясали на серой бумаге корявые буквы: «Зовут Мария Даниловна. Сразу скажешь: “Ехал Петя в саночках, купил себе пряничек”. Говори все честно. Попросишь две синие папки по Новочеркасскому восстанию. Потом сними копии и спрячь в разных местах до поры».
Он понял, что это серьезно. О Новочеркасске слыхал пацаном от запасника, преподававшего в техникуме военное дело…
Сентябрь – картофельная пора. В тот день с утра лил дождь. Староста группы ДВС-44, двадцатисемилетний дедушка Ветер и двое его приятелей, отслуживших в армии по три годочка, сидели в штабном вагончике и выпивали с военруком. Генка Удрисов отыскал Малявина в школе, где они временно квартировали, сунул десять рублей, приказал: «Чтоб литр принес! Хоть умри. Ты меня знаешь…»
Он знал. Поэтому быстро собрался и пошел вдоль деревни, а потом еще дальше – к станционному магазину, где была накануне водка по три шестьдесят две. Шлепал под дождем по грязи и проклинал ненавистного Удриса-Сосиса.
Промокший насквозь, усталый и злой, Малявин выставил на стол водку, выложил сдачу, отошел к двери. Удрисов малость замялся, но все же бормотнул:
– Надо бы налить Ваньке.
– Нет! – ответил Ветров. – Салага еще, восемнадцати нет.
– Как за водкой по дождю, так не салага, да? Скажи, Ветров, что тебе жалко.
Ветров сцепил за грудки и залепил бы хорошую плюху… Но Жердев перехватил его руку и так крепко сдавил, что могучий дедушка Ветров охнул и клешню разжал.
– Мне тоже восемнадцати не было, когда я попал в действующую под Курском. Сто грамм фронтовых, и не больше. Вместо лекарства, – оправдался военрук перед собой и всеми, наливая в стакан водку.
Пододвинул банку тушенки, хлеб. Малявина уговаривать не надо, он знал, что пока не расправится с тушенкой, не уйдет из вагончика. Сначала он не очень-то слушал военрука, а потом зацепило, взяло: отчетливо замомнился басовитый говор с украинским акцентом и как он в иные моменты отбивал такт ребром ладони на столе.
«Была поставлена задача: очистить здание заводоуправления от погромщиков. Я батальон по тревоге поднял и первым делом позвонил в учебный полк, чтобы выделили промасленных спецовок и комбинезонов. Комбинезоны прибыли, я ребят переобмундировал, дал вводную: небольшими группками проникать на территорию завода. Ребята мои пошли. Я переоделся и за ними. А там, как улей, все гудит… Одного из своих лейтенантиков спрашиваю: “Сколько тут твоих будет?” – “Десятка два есть”, – он отвечает. “Приступайте тогда, – говорю, – только насмерть не бить, не калечить”. И ребята начали…
Погромщики-забастовщики не ждали такого, ничего не поймут: “Та шо ж вы, хлопцы, делаете, та вы ж своих бьете?!” Парни работали, как положено спецназу. Тут вдруг один штатский подходит ко мне с вопросом:
– Что здесь делаете?
– Гуляем мы здесь, – отвечаю.
– Да нет, – говорит, – я вижу, что вы здесь не просто так и народ ваш слаженно действует.
– Тогда что вам нужно? – спрашиваю напрямки.
Он вытащил из пиджака удостоверение – капитан КГБ.
– А я майор Жердев. Имею задачу освободить секретаря обкома Басова.
– Ну, отлично! – говорит. – Пойдемте, я как раз при нем.
Пробрались мы в помещение парткома. Партком и профком тогда рядом были, на третьем этаже, где все руководство забаррикадировалось. Зашел я в кабинет, а Басов сидит в кресле… Сидит как амеба. “Господи, – думаю, – это не приведи что (я-то в войну насмотрелся), как же он командовать будет? Если, как баба побитая, ни на что не реагирует от страха”. Подошел я к нему, доложил:
– Товарищ секретарь, имею приказ вывести вас из здания заводоуправления. Вот чистый комбинезон, необходимо переодеться.
Он молча в пол глядел, а тут вдруг вскинулся:
– Я не Керенский, я от своего народа прятаться не буду!
Говорю тогда заводскому начальству: «Как-нибудь уговорите его, я не мастак. Через разъяренную толпу иначе вести невозможно, мои ребята не помогут».
Уговорили его. Задами обошли народ и через пролом – к машине. Там секретарь горкома встречает, изогнулся, как вопросительный знак, и восторженно: “Здравствуйте, Александр Васильевич!” Басов не взглянул на него, шлепнулся на сиденье, буркнул шоферу: “Пшел!” С тем и подались.
А мне вскоре новую задачу поставили: освободить здание милиции на улице Московской, в самом центре. Я, как приехали, первым делом позвонил директору «Военторга», чтоб выделил штатских костюмов штук двести. Привезли их нам, да не все подошли, мелковаты.
Подъехали мы к горотделу, оцепили. Мои ребята в штатском внутрь пошли. Я им объяснил: начнут убегать, никого не задерживать, нехай рысят. Наша задача – очистить здание. А ребята азартные, стали работать – только дай! – и штабелями их складывать. Им уже дорогу освободили, а они мечутся там внутри… Як выключали, спрашиваете? Та отсюда вдоль затылка, вниз по шее, скользящим по почкам, носком сапога по голени, по костяшке – и того хватает.
Я ж тем временем пошел во двор, глянуть, что там творится. Вижу, в слуховое окно милиционер выглядывает.
– Как вы там? – спрашиваю.
– Спасибо, – отвечает, – живы пока. Жарко здесь дюже, крыша за день накалилась. Тут солдатик у нас, голову ему пробили, помощь нужна, а воды нет.
– Держитесь, – говорю, – идем уже.
Очистили мы горотдел, стали мои ребята двойным оцеплением, а тут одна баба – откуда только взялась?! Как начала орать этак истерично: “А-а-а, гады! В этой милиции сыночка моего убили, а-а-а! Пусть и меня тут убьют! А-а-а!..” Аж пена изо рта. Народ, смотрю, заводится вокруг. Обстановка накаляется. Тут как раз танки по Московской пустили. И вот танк як!.. Холостым! Но стекла полетели в домах. Я фронт прошел, и то дрогнул. Баба оравшая, смотрю, куда делась? А она, як ужака, под ногами у моих десантников и мигом к стеночке притулилась.
Следом слышу: вроде стреляют. Толпа хлынула прямо по Московской. Как стадо! Знаете, это самое страшное зрелище, когда ломится обезумевшая толпа. Один пожилой мужик подбежал ко мне – я в форме стоял с орденской колодкой на груди. Подбежал и кричит: “Майор, ты ж воевал, народ защищал, а теперь расстреливаешь!” Я ему: “Пошел на… паникер! Не могут у нас в стране по людям стрелять”.
Взял я взвод солдат, за себя заместителя оставил, и двинули мы на площадь к горисполкому. И вот слушайте дальше, что я там увидал.
Будут говорить про сотни убитых и раненых, не верьте. Я там первым оказался, кто мог трезво и здраво оценить обстановку. Тут еще, знаете, такая штука происходит, что от страха человек может увидеть много больше того, что есть, потому что равнодушно смотреть на такое нельзя. Там было человек двадцать пять по всей площади, ну, самое многое – тридцать побитых. Кто не двигался, так лежал в луже крови, кто пытался отползти… Но не больше тридцати, я вам это без брехни говорю».
Все молчали, ошарашенные невиданной откровенностью военрука, и не могли не поверить ему.
Малявин заново пропустил через себя слово «спецназ» и другие потаенные разговоры о Новочеркасске, но не отстраненно, а наяву, и даже представил, как, таясь в ночной темноте, клеил листовки бывший забастовщик Петр Кауров, поэтому и молчал слишком долго. Когда солдат в двадцатый или сотый раз развернулся и зашагал в противоположный конец, стукнул тихонько в перегородку, сказал:
– Готово. Сжег.
– Адрес помнишь?
– Да. Не забуду теперь.
– Боязно?
– Да… Но я схожу! Схожу.
Петр Кауров выждал, пока развернется солдат.
– Мне больше некому. Четыре месяца в одиночке. Теперь снова запрут, а потом лоб зеленкой помажут, и хана. Ты хоть сохрани. Пусть не скоро, но время придет. Придет. Я помиловку из-за этого писал. Я ведь всех знаю, кто тогда пострадал, кого по суду приговорили к расстрелу, потому что списывался, встречался… Им избавиться от меня нужно быстрей.
Когда солдат приближался, он делал вид, что спит, оперевшись плечом на решетку. Но караульный вдруг остановился и ткнул меня углом приклада.
– Смотри, гад, добазаришься!
– Закурить спросил. Че, нельзя, да?!
– Нет, не положено.
– Ну, дай тогда закурить.
– Не положено.
– У-у, жлобина! Сыскарь долбаный!
– Сержанта позову, получишь тогда! – пригрозил солдат, искренне веря, что сержант может все.
– Иди, буди. Он тебе же навесит. Салабон, мотню-то хоть застегни.