После многомесячной чехарды лиц, тюрем, постоянной настороженности ему хотелось отстраниться, спрятаться в скорлупе собственных переживаний, а его втягивали в общекамерные игры, которые уже знал. Вязались с приколами или доставали своим: «Рассказывай, Ванька, что-нибудь!» Просили спеть песню, а он отказывался.
– Спой! – требовал старший в камере не по возрасту, а по статье и сроку, парень лет двадцати пяти по кличке Заза. И запел Иван, деваться некуда. Обычно это происходило поздно вечером. Репертуар состоял из полдюжины песен, которые пел он, фальшивя и путая слова, но сокамерники слушали и не перебивали.
В прогулочном дворике Малявин жался к стене, а его выталкивали на середину, заставляли с кем-нибудь бегать наперегонки, прыгать на одной ноге от стены до стены под дружный хохот остальных или играть вместе со всеми в «козла», за что он на них обижался. Но, оказалось, напрасно.
Помимо тюремной снулости и хандры, для подследственных страшнее всего самоедство с наипервейшим: «Сколько дадут?.. Как будет в суде?»
На третьи или четвертые сутки сдернули с верхней шконки среди ночи. Завели в «мертвое» пространство слева от двери. И сразу вбили гвоздь по самую шляпку, что приятель попал в карцер и ему срочно нужно помочь. Для чего нужно срочно вскрыть вену на руке.
Внимательный взгляд антрацитовых глаз. Пауза. Объяснили: когда потечет кровь, нужно бить в дверь и вызывать дубаков, а те перевяжут и в порядке наказания опустят в карцер. Вот тогда можно будет передать их подельнику записку и деньги… Примерно так Малявину объяснили.
– Ти понял? Будет больно, очень больно! Бритва тупой, бритва новой нет…
Заза приблизил к глазам половинку лезвия. Снова взгляд в упор. Двое подручных крепко, даже излишне крепко держат руку.
– Бритва тупой, но что, брат, делать?
– Режь… Если так надо.
Чутьем обостренным он уловил фальшь, страшили лишь расширенные, как от новокаина, зрачки Зазы. «Такой чиркнет…» И точно. С широким замахом он полоснул по венам. Но кровь не брызнула. Лишь царапина на коже.
Заза расхохотался и снисходительно похлопал по плечу. Малявин понял, что чиркнул ногтем или тупым концом бритвы, но не помыслил укорять, показывать свою обиду. С кривой улыбкой на лице влез на шконку, накрылся с головой тонким байковым одеялом, презирая себя за кисловатый запах испарины и подмокшую на спине рубашку.
Дни в камере отвратительно похожи один на другой, поэтому заключенные рады любой новизне, даже предстоящему шмону, который на днях произойдет, по уверениям Зазы. Он проверял вещи и командовал, что выбросить, что оставить и куда перепрятать иголку с нитками, лезвия, деньги и самое потаенное, ведомое только ему с подручными, потому что в двадцатой был полный общак.
В первые дни Малявину, как и всем, выделяли перед завтраком пяток сигарет, кусок кисло-соленого сыра. Вскоре норму сократили до трех сигарет, а когда они кончились вовсе, то купили у надзирателей, но уже выдавали не всем.
Но и плохой общак лучше любой самостийности. Когда корпусной во время вечернего обхода объявил Малявину о судебном разбирательстве, в камере к этому отнеслись с пониманием: выделили бритву и кусок мыла, предложили пиджак вместо засалившегося и затертого до дыр бушлата, чтоб выглядеть поприличней.
– На жалость не жми, у нас такое не любят, – наставлял один из старожилов «двадцатки».
– И не вздумай спорить с судьей, особенно с бабой, – подсказывал другой, словно не раз находился на скамье подсудимых.
Их живое участие Малявина обогрело, потому что после ночной пытки он ходил слегка обмороженный.
Выдернули его сразу после завтрака без вещей.
Народный суд помещался в одноэтажном особняке, выкрашенном желтой краской. Завели в маленький зальчик с обязательными решетками на окнах и оставили одного в гулкой тишине. Он сидел на скамье подсудимых и заново прокручивал в голове речь, хотя ему не один раз говорили: «Какой там суд! Там все загодя решено». Но Малявин не верил им. Верил в жгучие слова, которые непременно нужно сказать:
– Да, я вез тюльпаны. Но это были не мои цветы, что вы понимаете, как и следователь транспортной милиции, который уговорил взять вину на себя, подписать протокол, будто я хотел получить прибыль. Но разве можно держать человека в тюрьме и судить за хотение, какое-то желание? Вот вы, товарищ судья, возможно, хотите жить в Америке, и, если применить к вам серьезное воздействие, то сознаетесь в этом… А ваш заседатель, может быть, хочет иметь миллион рублей и значит, совершит попытку добыть этот миллион. Так давайте и его на скамью подсудимых по статье грабеж через пятнадцать «прим».
Давайте сажать каждого за хотение жить лучше, чем он живет сейчас.
Я твердо вам заявляю, что ни в чем перед законом и страной не виноват и готов это подтвердить где угодно.
Он прокрутил все голосовые модуляции, расставил мысленно запятые и паузы…
Судья попросила присутствующих – их было человек десять – встать и начала судебное разбирательство. Первым делом она задала несколько обязательных анкетных вопросов и настойчиво переспросила раз и другой:
– Вы совсем не понимаете по-армянски? Вам требуется переводчик?
Малявин обескураженно молчал, он только теперь понял, что суд пойдет на чужом языке.
– Так нужен переводчик или нет? – переспросила женщина-судья, не пытаясь скрыть своего недовольства.
Он торопливо выдохнул:
– Да!
Судья тут же объявила перерыв и стала выговаривать секретарю строго, решительно что-то про судейскую процедуру и переводчика, как ему показалось.
Заседание продолжили минут через двадцать. Первым делом судья опросила женщину в затертом пальто и суконных ботах: понимает ли она по-армянски и готова ли переводить на русский язык? Поинтересовалась, не возражает ли Малявин, и затараторила на армянском с привычными горловыми раскатами.
От женщины припахивало портвейном и коммунальной кухней. Поначалу она пыталась переводить дословно, но фразы становились все запутаннее, бессвязнее, и она, похоже, отчаялась соблюсти точность, стала передавать лишь смысл.
– Адвокат согласился с обвинительным заключением. Отводов у него нет…
Малявин одобрительно кивнул, пусть и не понял, о каких отводах речь.
– Прокурор говорит о вреде спекуляции… Прокурор, гад такой, спорит с адвокатом и просит тебе два года лишения свободы. Говорит, что ты скрывался от суда…
Он съежился на скамье и больше не перебивал ее вопросами.
– Адвокат просит условную меру наказания… Спрашивает про свидетелей… Ему поясняют, что разбирательство назначается в пятый раз и кто-то заболел, но я не поняла кто.
Под эти нескладные объяснения досидел Малявин до перерыва.
Обвинительное заключение судья зачитала на русском языке. Маляина признали виновным по статье 15—155 УК Армянской ССР и приговорили к двум годам лишения свободы с отбыванием наказания в исправительно-трудовой колонии общего режима…
Ноги у него стали ватными.
Но, учитывая чистосердечное признание подсудимого, первичность совершенного преступления, тут же переквалифицировали меру наказания на условную с обязательным привлечением к труду на одной из строек народного хозяйства согласно сорок четвертой статье Уголовного кодекса.
– «Химия», – прошептал кто-то в зале.
– За что?! Я совсем не виноват!.. Мне ведь…
– Это вы можете изложить в своей апелляции, – перебила эти выкрики судья, – и подать ее через адвоката. Вас тогда подержат в тюрьме до окончательного утверждения приговора.
Говорила она с незначительным акцентом твердо и бесстрастно, но взгляд ее пламенел, а углы губ выражали презрение из-за того, что он не оценил и не принял ее доброты, хотя Малявину объясняли, что она очень строга, что иным за подобное присуждает два года «зоны».
– А как же последнее слово?..
– Вы хотели бы произнести его через переводчика?
Нет, этого он не хотел. Судья тут же собрала со стола бумажки в бордовую папку и горделиво двинулась по проходу. Черные, тщательно уложенные волосы, сиреневое шерстяное платье, подчеркивающее прелесть ее спелой фигуры, лакированные туфли на каблуке – и ни тени сомнения на породистом, словно бы отутюженном, без единой морщинки лице.
– Но я же не виноват! – выдохнул он обреченно ей в спину.
Конвоир взялся объяснять, что «химия» – это почти свобода, а переводчица пошла получить у секретаря свои шесть рублей двадцать копеек.
В судейском предбаннике два молодых парня в окружении многочисленных родственников дожидались своей очереди. Загудели одобрительно, узнав про «химию», угостили курицей, щедро отломили хлеба.
Курица оказалось необычайно вкусной, и Малявин пожалел, что она так быстро кончилась, а вот оставшийся хлеб сунуть было некуда, он пристроил его на подоконнике и, почти успокоенный, стал ждать автозак. Пришла женщина, которая пыталась переводить в суде, и ее, видимо, это слегка тяготило, почему она взялась вновь успокаивать, сунула в руки четыре пачки «Примы», что было совсем неожиданно.
– Я ведь знаю, как там с куревом туго, – сказала она и пояснила, что изредка подрабатывает в суде, потому что живет рядом. – Вон в том общежитии барачного типа, – стала она показывать зачем-то через окно. Если оставят на «химии» здесь, то заходи в гости, – сказала она и рассмеялась, понимая мизерность такого шанса.
Когда Малявина повел милиционер к автозаку, то куски курицы вперемешку с хлебом лежали прямо на столе, и он приостановился на миг…
«Двадцатая» встретила одобрительным: «Повезло!»
Малявин вернул пиджак, напялил бушлат и подхватил наволочку с пришитой лямкой и жирно-лиловым штампом «АлданГОК». Заза, задавая тон, пожал руку с глумливой ухмылкой:
– Вано, братан! Обида не держи…
Отдал ему две пачки «Примы». А он – огрызок карандаша и три белоснежных стандартных листа бумаги, которыми очень дорожили в камере, и объяснили, что нужно написать заявление с просьбой отправить на «химию» по месту прописки, потому что старенькая больная мама. С каждым Малявин попрощался легко и сердечно и даже на Зазу теперь обиды не держал, понимал, что он не мог по-другому, не умел…