ся и не знает, что делать, а его все нет и нет… И стало совсем не до «Массандры» в изящно вытянутых бутылках в тот вечер, как и во много последующих вечеров…
Малявин увидел возле зеленых «жигулей», таких крикливо-ярких на фоне выпавшего снега, художника Вадима, который однажды, что было совсем неожиданно, попросил погрести снег, чтобы размяться для настроения, играя под широкого парня, лишенного ханжеских предрассудков, совсем не подозревая, что гладкая на первый взгляд поверхность имеет множество выбоин и щербин, из-за чего металлический движок застревал, выскакивал из рук, а Вадим спотыкался и делал неуклюжие движения, и вскоре вспотел, раскраснелся и вдоволь начертыхался, а снег ему уже не казался пушистым и легким.
Однако художник честно признался, что снег грести с непривычки тяжело. А потом вдруг пригласил Малявина в свою мастерскую. И сразу у него возникла судорожная торопливость, особенно когда усаживал в мастерской поближе к свету, приговаривая: «Сейчас, сейчас, я быстро…» – пребывая где-то в надуманной ирреальности.
Рисовал Вадим стремительно и за час сделал пять или шесть набросков, бормоча свое: «Потерпи, потерпи… Ну, потерпи еще малость».
А когда Малявин зароптал, устав от неподвижности, то предложил десять рублей за сеанс.
– Да пошел ты с ними! – ответил Малявин, направляясь к двери. Но Вадим уцепил сзади, взялся извиняться, потащил на кухню…
Когда выпили по рюмке водки, стало заметно по его бледному расквашенному лицу, как он выложился до испарины за этот час с небольшим, что для Малявина было в диковинку, потому что он творчество почитал за баловство. Другое дело, когда не ладится технологический процесс с длинным перечнем операций или вдруг занедужит станок с числовым программным управлением и полдюжины человек бьются над разгадкой причины и не могут найти, а ты, словно озаренный наитием, вдруг находишь разгадку на зависть всем остальным. И теперь, вглядываясь издалека в жизнь огромного производства, он с нетерпением ожидал той минуты, когда возникнут знакомые запахи сульфофрезола, каленого металла, машинного масла… О чем попытался коротко рассказать Вадиму, а он хохотнул: «Советская каторга за три рубля сорок копеек!» Чем обидел его, как и своими шутовским выпендрежем перед Ксенией – женщиной по-настоящему красивой, когда сказал:
– Познакомься. Это тот самый парень, который Сизиф.
Так и пошло с той поры – «парень, который Сизиф».
Но обиду свою Малявин не высказывал и даже гордился слегка знакомством с художниками, вплетая в разговоры с приятелями новости богемной жизни из первых рук. И теперь на дурашливый выкрик Вадима: «Сизиф, как насчет тяпнуть по рюмке?» – радостно откликнулся:
– Лучше по две!..
И вскоре, как пацан, торопливо сунув инструмент в подсобку, зарысил к продуктовому магазину с пятеркой в руке.
Когда с бутылкой водки поднялся в мастерскую, Вадим даже не познакомил с приятелями, продолжая спор о последней выставке молодых художников, пастозности и прочем антураже искусства, в котором Малявин ни черта не понимал и стеснялся признаться, нелепо поддакивая, если спрашивали о чем-то.
Неожиданно оборвав разговор, Вадим заторопился показать свою последнюю работу…
На холсте жила яркая зелень весны и пьяный мужик, завалившийся в грязную лужу, с отраженными облаками, с неестественно подвернутой головой и улыбкой вполлица. Улыбкой жуткой и одновременно лукаво-разгульной.
«Ерунда какая-то», – подумал Малявин, но вскоре, когда потекли разговоры о высоком, ему захотелось снова взглянуть на пьяную весну.
Он прошел в комнату с тремя большими окнами, где навалом громоздились подставки, обрезки досок, а стены пестрели от разноцветных мазков и наспех прибитых и приколотых кусков ватмана, разукрашенных холстов, натянутых на подрамники.
Долго стоял и смотрел на картину, силясь понять, ухватить то, что томило его последнее время: «Уфа, автолиния, техбюро», – проговаривал он, будто заклинанье, понятное только ему одному, и томился от этого непонимания остальными, а тем более осмеяния того, что он, как казалось, по-настоящему любил, понимал.
Ему стало до слез грустно, муторно, как и от выпитой натощак водки, и оттого, что уходил очередной день, серый и неприглядный, ползли по небу тяжелые лохмы туч, светились окна домов, где люди жарили котлеты, смотрели телевизоры, цветные и черно-белые, шептались, смеялись, кричали и плакали; стремительно проносились машины, большие и маленькие, кто-то умирал, а кто-то рождался в муках, чтоб затем снова умереть, и так же привычно крутилась земля слева направо, и только он, как ему казалось, висел вниз головой на этой бесконечно большой земле.
А снег, мокрый лохматый ноябрьский снег шел и шел. Шел, как вчера, и год, и тысячу лет назад…
Глава 33Кукла
Председателю профкома Уфимского машиностроительного объединения позвонила Ольга Петровна Лунина, инженер-технолог с производства малых двигателей, и сказала, что у нее важный разговор и она будет в дирекции через полчаса.
– Приходи, конечно же, приходи, – ответил Малявин простодушно, как отвечал раньше, будучи технологом и просто Ваней и совсем редко – Иваном Аркадьевичем. Ответил машинально, еще пробегая глазами по строчкам постановления жилищной комиссии, и тут же, пока не ударили длинные гудки: – Мы вместе пообедаем! – выкрикнул в трубку с неподдельной радостью.
Малявин любил Ольгу Петровну, любил ненавязчиво, чего не скрывал, да и нужды в этом не видел. Больше того, если разговор, как это иной раз бывает, заходил о семейной жизни, склоках, распутстве, то Иван не поддакивал, а говорил поперек, напористо, вдохновенно:
– А вот у меня есть друзья – Ольга и Дмитрий Лунины!..
И начинал торопливо рассказывать про семью некоего высшего порядка, что казалось приемлемым лишь для минувшего века или в кино, сработанном по заказу, но только не в быстротекущей жизни с тяжким бытом и хамоватой напористостью. Его не перебивали, поддакивали, но все же не верили… Из-за чего он начинал сомневаться, и ему даже хотелось, чтоб Лунины хоть раз крепко поссорились, выкинули непотребность, кого-то обманули, чтоб жизнь их стала походить на правду.
Вошла Ольга Петровна в кабинет стремительно, словно прорывалась сквозь заслон. Оглядела Малявина, поднявшегося навстречу, и, чтобы сбить официальную серьезность непривычной для обоих обстановки, пошутила:
– Ну и дела! Троечник Ваня – в тройке и при галстуке. Кто ж тебе галстук завязал?..
– Да продавщица в магазине. Я их раньше не носил, – пояснил Малявин доверительно и честно, потому что с Ольгой Петровной иначе нельзя, она была умна, проницательна и знала его с той поры, когда он – выпускник авиационного техникума – пришел впервые в техотдел цеха «эм-семнадцать».
– Давай перевяжу, – потянулась Ольга Петровна к нему. Раздергивая узел, сказала, понизив голос до шепота: – Ну и мымра сидит у тебя в приемной.
– Да я ее сам побаиваюсь, – ответил Малявин ей в тон и показал на электрический чайник: – Нарочно купил, чтоб лишний раз не обращаться. Да и все это… И что утвердили в должности, не могу принять до конца. Представляешь, вчера вечером подошел к служебному «москвичу», сзади: «Эй, парень!..» Мужичок кричит от остановки, просит подвезти до магазина. А я аж зачертыхался от испуга, ощущение возникло, будто я в чужую машину лезу. Или вот бывает на совещаниях…
Ольга Петровна отвела руку в сторону, оглядывая галстук, покивала с улыбкой, одобряя предельно маленький тугой узел, а затем глянула на Малявина, словно хотела укорить: какой же ты еще мальчишка! Но сказала:
– Это, Ваня, пройдет через месяц-другой. Лишь бы они тебя не скушали… Хотя вроде бы ныне не должны. Они конференцию в грош не ставили, своего председателя загодя назначили и все привычно в президиум. А им тут же: «Какого черта вы там расселись, вас разве кто-то выбирал?!» Ох, как они растерялись! Я обхохоталась, глядя на их морды. Даже директора с трибуны согнали. Прямо беда. Всегда председателями были пожилые солидные мужчины, а тут вдруг – мальчишка!.. Ты же не обижаешься, когда я так говорю? И не просто мальчишка, а дерзкий, своенравный, да еще горлопан, в газетах выступает с обвинениями. А кто вам, Малявин, дал такое право? – Ольга Петровна наставила на него указательный палец. – Может, вы – японский шпион?..
Но не шутилось сегодня – это она почувствовала. Да и всю последнюю неделю трудно разламывалась по утрам, а крепкий кофе и шутки мужа Димы, ставшие привычными, как и неряшливая торопливость дочери, не помогали вживаться в новый день, что и неудивительно в февральскую гриппозную пору. И все же бодрилась, знала, как тяжко сейчас Малявину под пристальной приглядкой, а то и откровенными издевками заматерелых командиров производства, спаянных коньяком, дележкой крупных премий, талонами на дефицит и даже простейшим каждодневным общением. Ольге Петровне хотелось приободрить его, даже чуть разозлить, сказать: «Ты только не трусь, ниже инженера-наладчика не переведут». Но промолчала, понимая бесполезность такого бодрячества.
Она затянула галстучный узел, стала поправлять ворот рубашки, а Малявин, скосив глаза, глянул ей в лицо и вдруг (такое возникло впервые) увидел, что Ольге Петровне за сорок, что он знал всегда, но знал отстраненно, неосознанно и всегда воспринимал ее как красивую женщину, которой чуть за тридцать.
– Скажи, это правда, что ты жила в детском доме?
– С чего ты вдруг вспомнил?..
– На днях помощь шефскую организуем.
– Я недолго пробыла, лет до восьми. Сначала в Алма-Ате, куда был эвакуирован наш детдом, потом меня забрали бездетные муж с женой, переписали на свою фамилию. А родная фамилия… Не помню точно. Обидно. Надо спросить у мамы. Что-то похожее на слово «циновка» – немножко смешная фамилия.
Малявин уставился удивленно, неожиданно вспомнив рассказы отца.
– Ты спроси, не Цукан, случаем?
– Ладно, спрошу как-нибудь. Лучше скажи-ка, большой ты наш начальник, у тебя вечер сегодня свободен? – поинтересовалась Лунина с неискоренимым женским «как бы невзначай».