– Чистюля ты, Степан Ильич… Да больно грамотей. Ох и грамотей! – говорили члены бюро обкома с откровенной издевкой, когда он «выступал», оспаривал их решение, и смотрели на первого – человека деспотичного, тщеславного. Он мог и умел осадить с матерком, мог зло высмеять или же просто стравить аппаратчиков между собой, однако нападки на второго не поощрял, словно выжидал. Ему, похоже, был нужен один мало-мальски взбрыкивающий человек, чтобы все походило на правду, и он помогал Степану Ильичу создавать реноме правдолюбца. Рядом с председателем облисполкома – человеком откровенно безграмотным, едва осилившим восьмилетку, а все остальное – заочно, или эмвэдэшным генералом Петровым, взимавшим оброк с ликеро-водочного завода, но не пренебрегавшим мешком картофеля, доставленного на дом бесплатно, Степан Ильич выглядел очень приличным человеком. И, случалось, выручал из беды людей, помогал им, встревал в дела местной цепкой мафии… Но иллюзий не питал, знал, как мгновенно все может перевернуться, если подбзыкнет первый. Один неверный шаг может стать концом карьеры.
Степан Ильич – один из немногих в обкоме, кто ждал по-настоящему перемен, прихода нового первого, потому что знал отлично промышленный потенциал области, сам считался когда-то толковым инженером. Знал, с чего нужно начать, если развяжут руки, но, стоило ему разворошить этот муравейник, он вдруг с ужасом понял, что процесс стал саморазвивающимся, вышел из-под контроля, и требуется неимоверно могучая сила, чтобы повернуть его в нужную сторону… Болезнь зашла слишком далеко, да и сил, как оказалось, уже нет. Они ушли на аппаратную жесткую борьбу… Был готов, а все же крепко прищемило сердце, когда с иезуитской услужливостью передали слова нового первого, брошенные спехом, после одного из совещаний, что «Лунин не тянет».
– Пусть везут вашего парня в четвертую. Я договорюсь, – после некоторого молчания произнес Степан Ильич.
Он терпеливо выслушал суховатую благодарность племянника и трубку не положил, а все ждал, что Дмитрий скажет слово искреннее, родственное или попросится в гости. Тогда бы он шиканул в последний раз, попросил завгара выделить на часок старую «Чайку», а не то и бронированный «ЗИЛ»…
Но Дмитрий ничего больше не сказал, да и не мог сказать, потому что давно воспринимал Степана Ильича лишь как однофамильца.
Едва Малявин осознал себя, свою телесность, он сразу же наткнулся на глаза. Глаза густо-ореховые, с искрой, смотревшие пристально, выжидающе. А другие – желтые, с поволокой, похоже, от усталости и долгого горестного ожидания. Он даже понял обращенный к нему вопрос:
– Когда и где вы познакомились с человеком, мошеннически ограбившим Шаболовых?
Вопрос, произнесенный мысленно от скуки не один десяток раз, задал мужчина лет тридцати с мощной шевелюрой, выделявшейся ярким черным пятном на фоне белых стен, халатов, простыней. Мужчина повторил затверженный вопрос, затем сказал:
– Если вам трудно… можете не отвечать. – А сам все ждал, вглядываясь в пепельное лицо, ему верилось, ему хотелось, чтоб Малявин дал конкретные зацепки, а еще бы лучше адреса.
Но Малявин, если бы мог, то сказал бы: «Дайте воды». А не мог. Губы, язык, да и все тело было замороженными, и, ощущая легкое покалывание в ступнях, он решил лежать тихо и ждать, когда тело оттает совсем…
Второй раз Малявин очнулся, ощущая под собой раскаленную печку. Его корежило на ней, скручивало, как бересту, а крикнуть не получалось, губы спеклись от лютой жары. Выпростав ступню из-под одеяла, он толкнул стул, стоявший рядом с кроватью, и обрадовался, что сумел устроить такой грохот. Вбежавшей медсестре ничего не мог сказать, лишь смотрел напряженно, просяще, и она догадалась, стала поить его с ложечки.
Он даже очень удивился, что может выговорить женщине: «Спасибо». А еще лучше – сказать это без усечений: «Спаси Бог, спаси Бог…» Едва слышно, а затем уже громче он стал настойчиво проговаривать телефон Луниных и объяснять, что они сразу поедут к жене, где нет телефона, что это очень важно…
– Да ведь три часа ночи, – возразила медсестра.
– Они ждут, вы позвоните, позвоните, – требовал он, угадав, что женщина не может ему отказать.
Когда она вернулась, спросил: что, мол, ответили?
– А ничего, плачут и благодарят… Вот и все, – пояснила женщина грубовато, как бы отсекая дальнейшие попытки вести разговор в четвертом часу ночи. Она сидела на стуле, сжимая коленками кисти рук и чуть покачиваясь, а рот ее непрерывно растягивался в спазматической зевоте, а она даже не прикрывала его ладошкой и неторопливо, тягуче размышляла о завтрашнем дне…
– Да вы идите… Прилягте. Мне нормально. Идите.
– Может, нужду справить, так не стесняйтесь, я подложу? – спросила с едва приметной улыбкой медсестра – эта простодушная женщина, которая устала, хочет спать, которой осточертела больничная жизнь и эта мизерная зарплата на полутора ставках, но все одно она – милосердная сестра.
«Что произошло? Как и почему?» – это стало не главным, могло подождать, над ним нависал, домогаясь ответа, бесконечно длинный и очеловеченный вопрос:
– Где и когда вы познакомились?.. Где?..
Если бы Малявин мог, то усмехнулся, вспомнив ту давнюю ереванскую историю, которая вдруг вывернулась из-под него… Он упал в тот самый момент, когда, казалось, ничто не предвещало беды, когда он освободился от многолетнего страха, присущего всем, кто становился рабом «итэушной» системы с диктатом ублюдочной силы. Он только обрел Бога и сам стал частицей его… Поэтому лишь что-то, отдаленно напоминавшее злость, возникло, когда он вновь вспомнил, как два мерзавца, выпестованных десятилетиями «перековок», прострелили его ни за что ни про что.
А потом ему вдруг пригрезился огромный ажурный блин, похожий на солнце и такой горячий, что пальцы припекло, они болели от этой раскаленности, и все же он схватил густо смазанный маслом, быть может, последний свой блин…
Иван Малявин не знал, что подступило мартовское утро, разгорался последний день Масленой недели, называвшейся когда-то Прощеным воскресеньем, а ныне – днем работников торговли. Праздником, совершенно удаленным от души человеческой, как и все остальное в этом – совсем не вдруг – перекосившемся мире, где не стало прощения, покаяния, милосердия и еще много чего важного, без чего жизнь для миллионов людей стала не в жизнь, не в радость, а в тяжкую повинность. И как бы он ни старался, благодать и радостное успокоение не приходили, не давались ему. И помолиться он сам не умел, и некому было помочь ему в этом, а душа так просила причастия и покаяния, рвалась от замурзанного тела.
Иван Малявин лишь шептал, осознав смысл простого «спасибо» – шептал и шептал:
– Спаси Бог, спаси Бог…