– Ну что ж, спасибо.
– Это комплимент, поверьте. Чем вы занимаетесь?
– Финансы. Боюсь, не слишком гламурно. И… ваша жена была моделью?
– Эльвира? Да, поначалу была. И очень успешной. Но сейчас я занимаюсь клиентами, а на ней – бэк-офис.
Беседа входит в предсказуемое русло. Вилланель осторожна в разговорах, касающихся ее альтер-эго, Манон Лефевр, и поэтому выуживает из Мартина разные подробности о его агентстве. Два бокала «Вдовы Клико», третий – в процессе, так что он с радостью болтает о себе, одновременно потчуя Вилланель потоком комплиментов возрастающей игривости.
В какой-то момент ей пришло в голову, не может ли он оказаться подсадной уткой из МИ-5 или французской внешней разведки ГУВБ. Но она не брала заранее билет на самолет, а наоборот, поймала случайное такси у выхода из «Галери Лафайет» на бульваре Осман и уже в аэропорту купила билет за наличные. Классические меры противодействия наблюдению, включая внезапный заезд на заправку на шоссе А1, не выявили никакой слежки. Причем Мартин уже сидел в зале бизнес-класса, когда она пришла, и к тому моменту успел зарегистрироваться. Но самое важное: ее инстинкты – а если встает вопрос о выживании, они работают с высочайшей точностью – подсказывают ей, что этот мужчина не притворяется. Что он действительно тот, кем кажется, – холеный соблазнитель. Самое забавное в нарциссических типах вроде Мартина – то, что они всегда уверены, будто у них под контролем абсолютно всё – на работе, в беседе, в сексе.
Ее мысли плывут к тому вечеру в Палермо. Что бы ни говорили о Леолуке Мессине, у него не было этих проблем с контролем. Он на самом деле был рад позволить ей – с заряженным «ругером» наготове – себя трахнуть. В своем роде тот эпизод вышел весьма романтичным.
Константин сидит в кафе напротив стойки лицом к двери и к Грэйз-Инн-роуд. Перед ним – раскрытая на спортивной полосе «Ивнинг Стандард», он потягивает капучино. Когда, притопывая, чтобы стряхнуть с обуви снег, входит Вилланель, он поднимает на нее рассеянный взгляд и кивком приглашает сесть напротив. Это унылое приветствие лишает момент потенциального драматизма; никто не обращает внимания на молодую женщину в пальто секонд-хенд и вязаной шапочке. Она заказывает чашку чая, и пара приступает к еле слышной беседе. Попытайся кто-нибудь их прослушать, его планы расстроило бы низкочастотное ворчание музыки вместе с шипением и покашливанием кофе-машины «Гаджия».
Посетители приходят и уходят, а Вилланель с Константином в течение получаса на быстром разговорном русском обсуждают логистику и выбор оружия. Константин оценивает ее планы, выдвигая возражение за возражением, но в итоге соглашается: должно сработать. Он заказывает второй капучино и задумчиво мешает его ложкой.
– События в Палермо заставили меня поволноваться, – говорит он. – Это безрассудство – мчаться через ночной город на заднем сиденье мотоцикла Мессины. Все могло закончиться непредсказуемо.
– Я импровизировала. Но ни на секунду не выпускала ситуацию из-под контроля.
– Слушай меня, и слушай внимательно. Ты никогда не можешь чувствовать себя в полной безопасности. Ты не можешь никому доверять на все сто.
– Даже тебе?
– Мне, Вилланель, ты доверять можешь. Но в глубине души тебе надо всегда быть подозрительной, мнительной, настроенной на опасность. В глубине души ты не должна доверять даже мне. Я хочу, чтобы ты осталась в живых, понимаешь? Не просто потому, что ты превосходно справляешься, но…
Он замолчал, раздосадованный, что его небезразличие к ее жизни на миг приняло личный характер. С самого начала, с их первой встречи в будке на Чусовой, он чувствовал противоречивые потоки смерти и секса, вихрящиеся под ее ледяной поверхностью. Знал, что движущая ею неуемная жажда может погубить ее саму. На мгновение в ней проглянула уязвимость.
– Продолжай.
Он взглядом прочесывает людное кафе.
– Смотри, сейчас ни одна душа не может знать наверняка о твоем существовании. Но после того, что произойдет на этой неделе, все может измениться. Англичане – злопамятный народ. Если ты дашь им малейший шанс, их службы безопасности бросят на тебя все силы и не остановятся.
– Значит, дело важное?
– Чрезвычайно. Наши заказчики не из тех, кто с легкостью принимает такие решения, но этот человек должен быть ликвидирован.
Она пальцем выводит букву V в чае, разлитом на меламиновой столешнице.
– Мне порой любопытно, кто они, наши заказчики.
– Это люди, которые решают, как будет написана история. Мы – их солдаты, Оксана. Наша работа – формировать будущее.
– Оксана мертва, – шепчет она.
– А Вилланель должна остаться в живых.
Она кивает, и даже в зимнем тусклом свете кафе заметно, как сияют ее глаза.
Позднее, стоя высоко над Саут-Одли-стрит в Мейфэре, она смотрит на запад. За окном во всю стену – сумеречное небо цвета умбры и серые деревья. Снежинки, задевая за стекло, беззвучно несутся вниз.
Квартира на верхнем этаже зарегистрирована на одну финансовую группу. Там навороченный телевизор и современный музыкальный центр, которые Вилланель не нужны, и полная кухня еды – запасы, к которым она лишь слегка притронется. Большую часть двух следующих суток она проведет в ожидании здесь, в спальне, сидя – как и сейчас – в белом кожаном кресле от Чарльза Имза. Бывают моменты, когда ей нравится боль одиночества. Но сейчас она чувствует лишь ровную пустоту – ни счастья, ни грусти. Она ощущает, как в ней нарастает волна, эхо грядущей операции. Константин выполнит свою работу, но в итоге останутся лишь она, и Кедрин, и тот самый миг.
Она касается пальцем губы, еле заметной кромки шрама. Ей было шесть, когда отец привел Калифа. Выгнанный прежними хозяевами охотничий пес привязался к Оксаниной матери, которая уже тогда тяжело болела. Оксана хотела, чтобы Калиф любил и ее, и однажды забралась на железную кровать, где мать проводила свои становящиеся все мучительнее дни и ночи, и уткнулась лицом в собаку, свернувшуюся на тонком одеяле. Оскалившись и злобно зарычав, пес вонзил в нее острые клыки.
Было много крови, и разорванная Оксанина губа, которую без обезболивающих латал студент-медик из соседней квартиры, заживала медленно. Другие дети изумленно пялились на нее, а к тому моменту, когда рана стала почти незаметной, мать Оксаны уже умерла, отец уехал в Чечню, а ее саму отдали на милость и попечение сахаровского детдома.
Вилланель без труда могла обратиться к пластическому хирургу, и ей бы все поправили, вернули бы губе задуманную природой плавность дуги, – но не стала. Этот шрам – последний след ее бывшего «я», и она не могла с ним расстаться.
Вдруг она чувствует, как по телу из ниоткуда начинает ползти нездоровое сексуальное возбуждение. Перевернувшись на белой коже кресла, она оказывается на боку, сжимает бедра, обхватывает ладонями свои маленькие груди и закрывает глаза. Несколько минут остается в этой позе. Она узнала его, этот голод. Он не ослабит свою хватку, если его не удовлетворить.
Приняв душ, она одевается и зализывает волосы назад. Лифт бесшумно доставляет ее вниз. На улице она жмурится, когда кружащиеся снежинки попадают на лицо. С легким шипением шин по асфальту проезжают машины, но пешеходов почти нет, кроме проститутки в искусственном леопардовом пальто, в туфлях на каблуках и платформе – та поджидает на углу Тинли-стрит и терпеливо наблюдает за площадкой перед отелем «Дорчестер». Спонтанно выбирая маршрут, Вилланель шагает на север, затем сворачивает с Саут-Одли-стрит на Хилл-стрит, а потом проходит под аркой в переулок поуже, ведущий к маленькой площади, размером больше похожей на двор. Один из тротуаров занят ярко освещенной застекленной галереей, где идет закрытый вернисаж. В окне – единственный подсвеченный объект: чучело ласки на постаменте, покрытое яркими разноцветными брызгами кондитерской обсыпки, как на кексе.
Вилланель принимается его разглядывать. Брызги похожи на размножающиеся бактерии. Замысел этой инсталляции, или скульптуры, или что бы это ни было, остается для нее темным.
– Вы будете входить?
Женщина – под сорок, черное коктейльное платье, пшеничные волосы, собранные на затылке в пучок, – выглядывает из-за стеклянной двери, придерживая ее, чтобы не впускать холод.
Пожав плечами, Вилланель входит в галерею и почти сразу теряет женщину из виду. Галерея заполнена состоятельными гостями. Некоторые разглядывают картины на стенах, но большинство обращены лицом к центру помещения – они беседуют, собравшись в компактные группы, между которыми незаметно снуют официанты с канапе и бутылками прохладного просекко. Подхватив бокал с одного из подносов, Вилланель устраивается в углу. Картины похожи на репродукции сильно увеличенных репортажных фотографий и нечетких кинокадров. Бесцветные, несколько зловеще сгруппированные фигуры, некоторые лица намеренно размыты. У ближайшей к ней картины стоит мужчина в пиджаке с бархатным воротником, перед ним – этюд: женщина на заднем сиденье машины, она ошарашена от блика вспышки и рукой защищается от назойливого объектива папарацци.
Вилланель изучает мимику мужчины – слегка нахмуренное, сосредоточенное выражение, пристальный взгляд – и пытается его копировать. Она хочет, чтобы ее не замечали или хотя бы не подходили к ней, пока она не допьет бокал.
– Ну и как вам?
Это пригласившая ее женщина. Мужчина в пиджаке с бархатным воротником переходит к следующему экспонату.
– Что за женщина на картине? – спрашивает Вилланель.
– В том-то и суть, нам это неизвестно. Может, кинозвезда, приехавшая на премьеру, или осужденная убийца перед последним заседанием суда.
– На убийце были бы наручники, и ее привезли бы в суд в бронированном фургоне.
Женщина взглядом оценивает ее элегантную парижскую стрижку с байкерской курткой «Баленсиага» и улыбается.
– Знаете по опыту?
Вилланель пожимает плечами.
– Это актриса на закате славы. И она наверняка без трусов.
Продолжительное молчание. Когда женщина вновь начинает говорить, тембр ее голоса едва уловимо меняется.